В VIII веке нашей эры междуречье Днепра, Волги и Дона было самым безопасным местом на Среднерусской возвышенности. Дорогами служили реки, а в междуречье они превращались в жалкие ручейки, и ладьи купцов и охотников за рабами, не доходя до самых истоков, поворачивали обратно. Близость Дикого Поля здесь также не сказывалась, дремучие леса с буреломами не давали проходу ни конному, ни пешему. Это действительно был островок безопасности, где жили те, кто предпочитал скудное, лишенное приключений и красивых вещей существование превратностям жизни на людных перекрестках.

Обитателей этих мест называли запрудниками, так как они часто создавали на своих речках и тропинках запруды и завалы, чтобы никто не мог к ним добраться. Связь с внешним миром происходила или с появлением редких странников, которых запрудники, случалось, убивали или силой оставляли у себя, дабы их место жительства не стало известно, или когда в роду вырастали строптивые неуживчивые сыновья. Вооружившись охотничьими рогатинами, секирами и деревянными щитами, они сбивались в малые ватаги и лесными тропами уходили в сторону больших городов. Участь их была незавидна, вооруженные, но неумелые, храбрые, но простодушные, они становились ратным мясом, часто даже не доживая до первого сражения – более опытные гриди оттачивали на них свое мастерство в учебных поединках. Иной раз юным запрудникам везло – их продавали в рабство, и тогда они могли побывать в дальних заморских странах, хотя из таких путешествий домой мог вернуться один из ста, а то и из тысячи.

Жили запрудники малыми селищами, состоявшими из пятнадцати – двадцати полуземлянок, окруженных общим плетнем. Таким же плетнем или завалом из срубленных деревьев для защиты от кабанов и зубров окружали они и свои маленькие поля, выжженные и расчищенные в лесной чаще. Никому не приходило в голову удобрять их навозом, поэтому поля постепенно оскудевали, и тогда селище переносили в другое место. Но случалось это, когда урожая уже совсем не было, потому что хлеб, каши и овощи были скорее лакомством, чем основной едой. Главную пищу составляли лесные дары: дичь, рыба, мед, грибы, орехи да молоко полудиких коров и коз. Обилие всего этого не требовало от запрудников напряженных усилий и изобретательности, а отсутствие больших запросов приводило их к вялому, угрюмому существованию. Живостью и веселостью отличались лишь дети и подростки, однако и они к двадцати годам превращались в медлительных, ленивых взрослых, которым уже не требовалось ни развлечений, ни новых занятий. Грубая сварливость служила им заменой чувств, а мелочная зависть – умственной деятельности. Даже верования и песни у запрудников были такие же унылые и апатичные, как они сами.

Вершиной жизни у них считались ухаживания и свадьбы, когда молодежь разных селищ собиралась на лесные токовища, где парни подобно тетеревам распускали свои хвосты, выказывая силу и ловкость в бескровных, как правило, состязаниях, а девушки делали свой выбор. Воспоминаний об этих днях хватало им потом на всю жизнь.

Твердых законов у запрудников тоже не было. Каждое селище представляло собой один большой род, где все решал его глава – староста, который разрешал среди семей своих братьев, сыновей и племянников любые склоки и назначал их по своему усмотрению на коллективные работы: расчистку леса, большую охоту, в пастухи или ночные сторожа.

Первый же день в селище закончился для Дарника плачевно. Отвыкнув от присутствия людей, он после целого дня беготни и криков со своими братьями, а также от голосов взрослых и подростков так утомился, что за вечерней трапезой упал в обморок. Суждение родичей было однозначно: Маланка превратила своего сына в слабое нежизнеспособное существо.

Помимо плетня, которым были обнесены собственно полуземлянки селища, существовал еще внешний засечный круг из спиленных навалом деревьев – непреодолимая преграда как для крупных животных, так и для людей. Пройти через него можно было лишь тайными проходами или по замерзшему руслу речушки, как сделала зимой Маланка со своими санками. Засечный круг представлял собой почти правильное кольцо диаметром в полторы версты, внутри которого находились все поля и выпасы Бежети и где даже маленькие дети находились в полной безопасности, поэтому никто за ними особо не приглядывал, строго запрещая только заходить за Засеку.

Все лето Дарник прожил в семье дяди, лишь изредка навещаемый матерью. Он больше не падал в обморок, наоборот, был всегда бодр и здоров. Детвора Ухвата приняла его с радостью и любопытством, как принимают неопасного лесного зверька. Особенно великодушен был Сбых, старший из ухватичей. Несмотря на свои десять лет, он уже предводительствовал над одной из трех детских бежецких ватаг. Взяв с первой минуты Рыбью Кровь под свое покровительство, он не давал его в обиду ни своим, ни чужим мальчишкам. Дарник платил за такую заботу всей преданностью, на какую был способен. Ходил за ним как привязанный, выполняя любую команду, и жадно впитывал все, что исходило от старшего брата. Они так везде и ходили: три ухватича и один маланковец, будучи ядром ватаги из десяти ребят. Самый младший из всех, Дарник ни в чем не хотел никому уступать. Бороться ли, кидать в цель камни, перепрыгивать лужи, карабкаться кто выше на дерево, сталкивать друг друга с горки – везде тянулся за старшими.

Наблюдая за сыном со стороны и слушая рассказы о нем Вербы, Маланка не могла не нарадоваться, ей казалось, что сын «выправился».

Именно с этого времени для Дарника пошел единый и последовательный, без больших провалов, поток памяти, когда он точно помнил, как научился плавать, как подбил первого тетерева, как увидел тайну ночных отношений между мужчиной и женщиной. Вместе с братьями Дарник удил рыбу, пас свиней, нарезал ивовые прутья для корзин и воспринимал все это острее и ярче их, потому что уже знал, что после лета обязательно будет зима, когда он снова останется вдвоем с матерью в лесной землянке.

В одиннадцать лет жизнь преподнесла Маланкиному сыну первое серьезное испытание. Весной, когда он, как обычно, перебрался на житье к дяде Ухвату, в ведение их ватаги перешел весь немногочисленный лошадиный табун Бежети. Ночевка на пастбище под открытым небом, скачки вдоль Засеки, сооружение самодельных седел в виде мягких, набитых шерстью или перьями подушек – все, прежде недоступное, было теперь в полном распоряжении подростков.

Даже серьезный и осмотрительный паренек Дарник, и тот не мог устоять перед искушением с гиканьем в раздутой ветром рубашке проскакать на дальнее пастбище. Рядом непременно скакал Сбых. От него исходило такое необузданное желание быть впереди всех, что Дарник нередко придерживал своего коня, чтобы сделать старшему брату приятное.

И вот однажды во время скачек лошадь Сбыха оступилась, и тот арбалетной стрелой вылетел из седла. Скакал он, лихо повернувшись к отставшим товарищам, поэтому не сумел как следует извернуться в падении. Боковой удар о пень свернул ему шею. Когда спешившиеся ребята приблизились к нему, Сбых уже не дышал.

Родители тут же настрого запретили ватаге подобные скачки, но исправить случившееся было уже невозможно. Потеря любимого брата пошатнула для Дарника весь окружающий мир, он был даже уверен, что никогда уже не сумеет улыбнуться или засмеяться. В ночь после похорон он пробрался в хлев, где стоял жеребец, сбросивший с себя Сбыха, и дважды пырнул его в живот навозными вилами. Жеребец принадлежал семейству старосты, и на следующий день разъяренный Смуга Лысый навсегда запретил Рыбьей Крови появляться в Бежети.

Дарник воспринял наказание как должное – это была его тризна по Сбыху, и он ни о чем не жалел. Более того, сам себе еще больше усилил наказание, перестав даже за пределами селища встречаться со своими сотоварищами.

Отроческий возраст у запрудников обычно наступал в четырнадцать-пятнадцать лет, но для Дарника он пробил уже в двенадцать лет. Когда настало время подросшей бежецкой ватаге отправляться на Сизый Луг в соседнюю Каменку, к началу брачных токовищ, он последовал вместе со всеми, и никто не решился ему помешать.

Сколько прежде было разговоров, что соседнее селище ничем не отличается от их Бежети. Дарник увидел разницу с первого взгляда, и она заставила его о многом задуматься. У Каменки не было полной круговой Засеки, а лишь небольшая ее часть с восточной стороны поперек речки Каменки, видимо, в расчете, что приплывшие на лодках чужаки поленятся обходить неожиданную преграду вокруг. Почти все жители Каменки за исключением детворы носили мягкие кожаные сапоги, что указывало на их более тесную связь с окружающим миром, только оттуда они могли почерпнуть столь своеобразную моду – бежечане просто заворачивали ступни ног в материю и кожу. Даже сами отношения между взрослыми и детьми здесь были другие. Если в Бежети главная забота о детях состояла в том, чтобы они не слишком досаждали родителям и меньше получали себе повреждений, а в остальном им была полная свобода, то в Каменке за молодежью шел гораздо более строгий надзор. Ни один подросток не мог ослушаться взрослого или не выполнить его приказания.

Свободны они были только на Сизом Лугу, где собирались парни и девушки трех селищ, включая еще далекую северную Заволочь, и устраивали свои игрища-токовища, выбирая будущих жен и мужей. Взрослые и дети сюда не допускались. Девушки пели и танцевали, а парни доказывали свое молодечество.

У юных каменчанок было принято всех новеньких парней-бежечан всячески игриво расспрашивать, стараясь посильней высмеять их за неуклюжие ответы. Дарник давно успел усвоить, что человеческая речь тоже является нужным и полезным делом, и то, что он при посторонних обычно помалкивал, вовсе не означало, что он не умеет остроумно отвечать. Поэтому, когда до него дошла очередь стать девичьим посмешищем, его хлесткие слова заставили зрителей хохотать уже над незадачливыми вопрошальницами. Каменчанки слегка обиделись и оставили малолетку в покое.

Их равнодушие Дарник воспринял как должное, ведь и он сам к ним особо не стремился. Наблюдая, как в присутствии «невест» прямо на глазах глупеют его бежецкие братья, как они краснеют, несут околесицу и даже в поединках ведут себя с каким-то непонятным надрывом, он ни за что не хотел того же для себя. Ну а когда начиналось соперничество между парнями за какую-нибудь особенную красавицу, тут он вообще не мог сдержать улыбку. Самое удивительное, что все, кроме него, относились к таким ситуациям предельно серьезно.

Куда пропали следующие три года его жизни, Дарник потом вспоминал с большим трудом. Все, казалось, только повторяется и повторяется, не прибавляя ему ничего нового. По телесной силе он не уступал среднему мужчине, по ловкости, быстроте, меткости равных ему в Бежети и Каменке вообще не было, по знаниям, свежим мыслям, предусмотрительности и осмотрительности опережал любого взрослого, даром, что ли, Вочила и Тимолай теперь разговаривали с ним как с равным, а Смуга Лысый откровенно побаивался, небезосновательно подозревая, что Маланка готовит своего сына ему на замену. А после того как зимой на двух медвежьих травлях именно брошенные Дарником легкие копья насквозь пронзили выскочивших из берлог медведей, он окончательно почувствовал себя полностью сложившимся мужчиной-воином.

Ромей Тимолай сильно охладил его пыл, сказав, что только сейчас он более или менее готов для получения серьезной внутренней силы. Как так, возмутился Дарник.

– Жизнь любого человека состоит из двух частей: сначала он учится правдоподобно жить, а потом живет по своей правде. Хотя на самом деле девяносто пять человек из ста обычно останавливаются на первой части, но ты еще не достиг и ее.

– Ну и скажи мне, чего я еще не знаю и не умею? – не согласился юный бежечанин. – И что это еще такое: жить по своей правде?

– Сами твои слова говорят, какой ты еще несмышленыш, – вздохнул меняла.

Прошел месяц, как Дарник со своей ватагой жил в Корояке в ожидании княжеского суда. Воевода Стержак, бывший в городе за князя, поначалу, правда, хотел посадить его в поруб-темницу, на что Дарник ответил, что явился добровольно и виноватым будет только после княжеского суда, а если воеводе не жалко погубить десять – пятнадцать своих гридей, то пусть попробует посадить. Стержак, несмотря на свой внушительный внешний вид, был трусоват, поэтому, хмуро оглядев дюжину вооруженных молодцов, стоявших перед ним на княжеском дворе, и покосившись на своих неказистых мечников, которых князь из-за их ущербности не взял с собой в поход, счел за благо ограничиться изъятием пустой купеческой ладьи.

На гостином дворе за постой с кормежкой заломили плату в одну векшу или четверть дирхема за ночь с человека. Прикинув в уме, Дарник пришел к выводу, что три месяца проживания будут стоить больше, чем отдельное дворище, и в тот же день, опустошив на две трети купеческую шкатулку, купил в посаде у разорившегося лабазника три больших сарая, обнесенных покосившимся тыном.

Ватага встретила его покупку с недоумением: зачем, когда их всех наверняка приговорят по меньшей мере к изгнанию? Но юный вождь никого не слушал. Как до этого прижимисто расставался с каждой монетой, так теперь тратил их направо-налево, покупая всевозможные нужные в хозяйстве вещи. Его расчет был прост: в короткое время превратиться из бродяги-бойника в воина оседлого, чтобы князю пришлось избавлять Корояк не от пустого никчемного человека, а от крепкого хозяина, способного выставить ватагу умелых бойцов. Да и простое чутье подсказывало, что за отдельным забором он лучше сохранит свою ватагу, чем на любом гостином подворье в соседстве с чужими людьми.

Безоговорочно приняли покупку дворища лишь Черна с Зорькой. Пока мужчины еще перетаскивали с ладьи свое и купеческое имущество, они уже захватили под вожацкое жилье лучший из трех сараев и поделили его занавесками на отдельные горницы. Помимо большой кухни, способной вместить всю ватагу, и кладовой для припасов и трофейного оружия не забыли и про две спаленки. Лесная любовная вакханалия как-то изжила сама себя, и каждой из девушек хотелось уже отдельного семейного счастья. Однако Дарнику вскоре надоело запоминать, в какой именно спаленке он должен ночевать, и, прочно заняв одну из них и выбросив из нее лишние женские штучки, он предоставил наложницам самим определять, кто должен с ним проводить ночь.

В городе с его обширным посадом жили в основном ремесленники, купцы и княжеские гриди. Среди купцов выделялись богатые откупщики, имевшие поблизости от столицы собственные селища. Дарник удивлялся: как это так – иметь собственное селище с неродственными людьми? Оказалось, очень просто. Когда какое-нибудь селище два года подряд не могло выплатить князю положенные подати, он это селище отдавал на откуп тому, кто брался с тех же угодий и теми же людьми обеспечить нужный доход. Случалось даже, что иногда из отдельных селищ, где после смерти старосты между его братьями и сынами шел разлад, приходили выбранные ходоки и сами просили у князя такого хозяина.

Лучшим применением вольных бойников считалось охранное сопровождение купеческих караванов-обозов. Но тут все «хлебные места» давно были уже поделены, и чужаков никто не хотел подпускать. Да и слава за дарникцами и их вожаком ходила неважная. К сожженному городищу и захваченной ладье молва добавила немало других «подвигов». Говорили о новом разбойном братстве, созданном в глубине верховых лесов, чьим передовым отрядом являются прибывшие молодцы, о намерении братства захватить Корояк, о его желании обложить торговый путь по Танаису своей особой данью. Усиленная боевая подготовка дарникцев за забором дворища только подтверждала такие слухи.

Рыбья Кровь лишь усмехался, когда Черна с Зорькой приносили ему с торжища подобные новости. Проще всего было ослабить поводья и стать такими, как все: больше бывать на людях, заводить с соседями дружбу, не пропускать народных развлечений. Но все это было бы унизительным заискиванием, считал Дарник. Если даже в Бежети он всегда вел себя по-своему, то почему должен что-то менять в себе здесь, в далекой княжеской столице?

И вот когда он уже стал прикидывать, а не податься ли в самом деле всей ватагой в другие места, в ворота дворища постучал посыльный от воеводы Стержака. Дарника с ватагой призывали выступить в поход против взбунтовавшегося городища Ивицы. Дарник был в восторге: значит, с его ватагой начали считаться, значит, его почти приняли на княжескую службу, значит, вот он, случай проявить свое ратное умение. Ватажники обрадовались не меньше его. Сразу закипела работа по сборам в дорогу. Оружие, продукты, всевозможные дорожные вещи. На дворище решили оставить кроме женщин двух гребцов, еще не полностью оправившихся от ран, и Селезня. Остальные пятнадцать бойников, включая самого вожака, готовились к выступлению. С собой брали и малую телегу с рабочей лошадкой, которая служила у них для подвоза бревен.

За суетой сборов как-то не очень обратили внимание, куда и зачем идут. Это выяснилось через два дня, когда воеводское войско из двух сотен ратников выступило за частокол посада. Княжеские гриди составляли в нем лишь четверть, остальных набрали из купеческой челяди и вольных бойников. Шли каждый своей ватагой. Дарникцам указали место в хвосте колонны, там, где стояло густое облако пыли. За ними, правда, шли еще две ватаги, поэтому обвинять кого-то в намеренном пренебрежении не приходилось.

Дарник сразу увидел свою ошибку – все вожаки, даже десятские пешцев, и те ехали непременно верхом. Ничего, что потом они тоже встанут в общий пеший строй, зато на марше могут с важным видом скакать то вперед, то назад, якобы чтобы получать от воеводы нужные указания. Хорошо еще, что никто открыто не посмеивался над его, Дарника, безлошадностью. В конце концов у него ноги длинные, он и на них может спокойно обгонять общий строй. Но прошло несколько часов, и Рыбья Кровь почувствовал досаду уже от того, что никто к нему ни с чем не обращается.

Честно говоря, столь резких перемен для себя Рыбья Кровь не ожидал. В городе только и разговоров было о его бойниках, которые одни сохранили присутствие духа при нападении на лагерь сотен (никак не меньше) «свирепых» ивцев. Теперь во всех рядах Дарника узнавали и радушно приветствовали. Многие стремились просто подойти и поговорить с ним. Сначала это было даже приятно, и в ответ хотелось сказать что-то не менее приятное. Но потом он почувствовал, как этот чужой восторг и любование вынуждают его против собственной воли говорить и делать совсем не то, что бы ему хотелось. Вот оно, то испытание медными трубами, о которых он читал в свитках, не очень понимая, о чем идет речь. Надо было что-то срочно предпринимать, чтобы вернуться к прежнему уравновешенному и отстраненному от всех состоянию.

Просто избегать посторонних было как-то слабовато, и Дарник решил их самих отучить от излишней назойливой приветливости. Стал размещать по ремесленным мастерским заказы своей ватаги и тянуть с оплатой, а всех самых достойных девушек посада напропалую принялся приглашать в свои наложницы и называл трусами и неповоротливыми мешками чужих гридей и бойников, кто участвовал в осаде Ивицы. Такой подход немедленно привел к желаемым результатам. Вскоре кругом заговорили о его непомерной спеси и хвастовстве. Все больше людей перестало с ним заговаривать и здороваться. И Рыбья Кровь вздохнул с облегчением.

Впрочем, на желающих вступить в его ватагу это никак не отразилось. Каждое утро у ворот их дворища собирались двадцать, а то и тридцать молодых вооруженных парней, хотевших стать под их рыбное знамя. Среди них были как бездомники, так и отпрыски состоятельных семей. У дарникцев все они получили прозвище ополченцев.

Кормить такую ораву было накладно, да и на дворе места для них не хватало, поэтому Дарник придумал уводить их вместе с ватажниками за ограду посада, на дальнее Гусиное Поле, и устраивал боевые занятия среди гусей и телят.

Быстрян шутливо посоветовал ему со всех ополченцев брать отдельную плату, зачем, мол, даром учить их для чужих ватаг. Как обычно, выслушав его, Маланкин сын поступил по-своему: приставил к ополченцам в качестве учителей всех своих бойников. И опять угодил в яблочко – уча других, учусь сам: ватажникам их новое положение пришлось по душе, и то, что еще вчера им было в тягость, вдруг предстало совсем иначе, когда они сами принялись распоряжаться собственными учениками. Дарнику оставалось лишь наблюдать со стороны и время от времени поправлять зарвавшихся «учителей».

Их выступивший в путь торговый караван мало чем отличался от военной колонны на Ивицу, и Дарник легко мог представить себе, что это его первый самостоятельный военный поход. То, что рядом изображал из себя главного воеводу Лопата, скорее забавляло, чем раздражало его. После того как он утер нос Стержаку при отходе из Ивицы, какой-то купеческий десятский не представлялся ему серьезным соперником. Любопытно было только, как именно он наведет в своем новом «войске» должный порядок.

Кругом лежали хлебные поля и пастбища, на рысях проезжали городские дозоры, время от времени попадались многолюдные селища и просто работавшие на полях селяне, и разбойного нападения пока, по-видимому, можно было не опасаться. Ходко катились подводы, бодро вышагивали бойники, особое веселье царило возле одной из примкнувшей к ним повозки, на которой везли на продажу семерых рабов: четверых мужиков и трех молодых женщин.

Из обрывков разговоров вскоре выяснилось, что это были отчаянные бездельники и проходимцы: всячески отлынивали от любой работы и воровали у хозяев мелкие вещи. Глупые и беззаботные, они относились к своей поездке как к развлечению, нисколько не сомневаясь, что у иноплеменных владельцев будут вести себя точно так же, как в Корояке. Поначалу Дарник посчитал, что они больше притворяются, а на самом деле ненавидят и своего теперешнего хозяина, и его, Дарника, за то, что он не хочет освободить их, а, напротив, везет на тяжелую рабскую долю. Был готов даже, если последует хоть малейшая просьба, тут же хоть силой да освободить их или, на худой конец, пожертвовать частью выданного ему Заграем задатка для их выкупа. Решив так, он немного успокоился и стал думать, как укротить стражников Лопаты. Подъехав к Меченому, сидевшему в своей колеснице, поручил ему вырезать тринадцать одинаковых палок.

– Зачем тринадцать? – спросил тот.

– Три для меня, тебя и Бортя.

Путешествие между тем шло своим чередом. С каждым днем редел окружающий лес, а сами деревья становились на полсажени ниже, все больше появлялось проплешин в выгоревшей на солнце траве, ручьи и речушки были все мельче. Первое волнение улеглось, и все короякцы постепенно втянулись в заданный ритм движения: двадцать верст – дневка, еще двадцать верст – ночевка. На ночевку они, как правило, попадали к какому-нибудь селению или на уже подготовленное место с утоптанной травой, водопоем, недогоревшими дровами и остовами покинутых шалашей. Это было как знак: останавливайся и отдыхай.

Из разговора опытных охранников Дарник понял, что идущие на юг караваны редко кто грабит. Кому нужны избыточные воск, меха и лен там, где они и так дешевы, зато на обратном пути, когда повезут чужеземные товары, тут нужен глаз да глаз. Присутствие сторожевых псов тоже порядком облегчало задачу как дневных, так и ночных дозорных – только полеживай и слушай, что там собаки учуют.

Идти в полном вооружении целый день по жаре оказалось непосильным делом, и вскоре тяжелые щиты, шлемы, копья и сулицы ехали уже на повозках, а бойники вышагивали в одних защитных безрукавках. Рыбья Кровь хмурился, но не знал, что возразить, – лес все больше отступал в сторону, и широта открытого пространства, да и сама величина колонны ясно указывали, что быстро похватать оружие и изготовиться к обороне будет никогда не поздно. В общем, следовало дождаться первого нападения, чтобы весомо настаивать на своем.

Дарник уже привык себя считать опытным путником, но, к своему немалому изумлению, скоро обнаружил, что все охранники с путевыми трудностями освоились еще лучше его. Если на него повторяемость одного и того же действовала угнетающе, то они совсем не обращали на это внимания и постоянно находили повод для маленьких радостей: то спугнут с гнезда какую-либо птицу, то приметят ягодное место и прямо на ходу полакомятся сладкой земляникой, то подцепят палками змею и будут долго забавляться с ней, то заплатят хозяину рабов по две векши, чтобы уединиться с одной из рабынь на стоянке в какой-либо крытой повозке.

На четвертый день пути лес совсем уступил место холмистой степи, и гораздо чаще стали попадаться остатки селений – здесь уже проходила граница Дикого Поля, и чтобы селиться на этих землях, надо было быть либо очень сильным, либо очень изворотливым. Однажды их дневка оказалась рядом с развалинами древней крепости. Она была расположена на десятисаженной скале, куда взобраться можно было только по узкой, петляющей по склону тропе, у самой стены крепости тропу пересекал небольшой ров с исчезнувшим ныне перекидным мостиком. Такую крепость действительно могли с успехом защищать полсотни гридей от любого числа врагов.