«Фу, как омерзительно торчат у него волосы из ушей. Такие черные, короткие, скрученные», — девушка отвернула голову и закрыла глаза. Мужские губы впились ей в шею, потом еще, еще… Насытившись, они медленно стали передвигаться в сторону уха, оставляя за собой на женской коже слюнявый след. «Черт, опять синяки на шеи оставит. Снова придется одежду с высоким воротом носить». Наконец губы добрались до уха, и зубы впились в него. «Сейчас укусит за ухо, а потом кончит. Он всегда так делает — кусает за ухо, а потом кончает». По телу мужчины пробежала легкая дрожь. Он дернулся, вытянулся и обмяк на женщине. «Кончил. Наконец–то. Отработала. А вообще то этому козлу надо сказать, что существуют презервативы. А то взял за моду трахаться без них. Я ему кто — жена? Мало того, что из–за этого всякую химию приходиться глотать, он еще и заразить же может. Спит же со всеми подряд». Мужчина тяжело сполз с девушки. «Сейчас чмокнет в щеку, повернется на бок и заснет. Боров, и несет как от борова. Господи, ну зачем я так с ним сегодня набралась. Так и спиться недолго… А–а–а, ну и что. Все по фигу». Мужчина повернулся на бок. Вскоре его дыхание стало ровным и спокойным. «Кажется, заснул. Сегодня даже не поцеловал. Скотина. И то хорошо — лишний раз не глотать его слюню. И все равно — скотина», — девушка встала с кровати и пошла в ванную комнату. Там она встала в ванну, задернула занавеску взяла в руку душ и открыла воду. «Жила — была девочка. У нее были папа и мама. Потом папы не стало — ушел к другой тете. Девочка росла, хорошела, читала книжки о красивой любви и мечтала, чтобы к ней, как к Гриновской Ассоль приплыл на бригантине с алыми парусами прекрасный капитан Грэй. Девочка, вернее уже девушка, окончила школу и поступила в институт. И тут заболела мама. Тяжело заболела. И нужна была операция, и нужны были деньги. Девушка очень любила маму и чтобы заработать деньги, пошла на панель. Но мама все равно умерла. И уже никто и ничто не сможет вернуть ей жизнь, как никто и ничто не сможет вернуть девушки девственность, проданную за деньги», — девичья рука сердито крутанула кран горячей воды. «Вот так, моя дорогая Инна, вместо бригантины с алыми парусами — серебристый «Опель», вместо прекрасного, стройного капитана Грэя, сто двадцатикилограммовый рэкетир Гриша. И все, и никуда не деться. Прогнать этого борова? Ага. Черта с два. Убьет или по кругу среди своих дружков пустит. Он мне уже раз показал, что он может со мной сделать», — девушка положила душ на дно ванны и стала энергично намыливать себя. Затем вновь взяла душ в руку и направила воду на себя. «Скотина, приревновал тогда меня неизвестно к кому. Позвал сюда своих дружков, ну те и начали. Один за руки держал, другой ноги раздвигал, ну а третий уже начал примериваться. А этот ублюдок смотрел и улыбался. В самый последний момент остановил. И сам трахнул. Подонок». Горячие струи воды сильно и, в тоже время, нежно теребили девушке кожу. Журчала вода, текли мысли. Постепенно вода смыла всю грязь с тела, а ее тепло все нерадостные мысли из головы. На их место деликатно, ненавязчиво впорхнули другие — сладкие, горячие. «Хорошо то так, ох как хорошо», — девушка стала одной рукой гладить себя. «Как тепло, как приятно», — женские пальчики исподволь, томительно–сладко добрались до соска груди. «А теперь немножко пощипаем. Тихонько, тихонько, осторожненько, осторожненько. Ох… — девушка оперлась спиной на стенку, — и твоего братика не забуду, он тоже хочет, что бы его погладили по головке, — рука не спеша подмяла под себя другую розово–коричневую плоть. — Все, завтра заскочу к Наташке, не могу больше. Хочу любить, ласкать и что бы меня ласкали не противные, а любимые руки… Ох, Инка, Инка. Спишь за деньги с этим боровом Гришкой, а за кайфом прыгаешь к Наташке в постель».

Тонкие пальчики до боли сжала сосок. «Господи, ну неужели у меня так и будет всегда — вместо любовного, ласкающего шепотка — тяжелое, прерывистое дыхание кобеля» — девушка направила душ прямо в лицо. И тут, неожиданно ей вспомнился священник в церкви, куда она зашла несколько дней назад. Просто так зашла, повинуясь какому–то внутреннему голосу. «А он ничего — молодой, стройный, с короткой темной бородкой. И глаза у него темные, блестящие. Как посмотрел на меня, так у меня внутри что–то екнуло и какое–то приятное тепло разлилось внизу живота». Девушка вспомнила тот холодный сентябрьский день, нависшую громаду церкви над ней, неудержимо потянувшую ее к своему темному провалу входа… В церкви стайка прихожан обращалась к Богу. А впереди всех, лицом к людям стоял человек, стоял мужчина. И девушку неудержимо бросило к нему. Не видя и не слыша никого и ничего, она, словно люди, разделяющие ее и его, были бестелесны, подошла к нему, утонула в черной бездне глаз мужчины, медленно опустилась перед ним на колени, прижалась к его руке и смиренно: «Батюшка, грешная я». А сверху теплой волной: «В чем же твой грех, сестра». И невозможно удержаться: «Я живу в блуде». Потом снова, останавливающий сердце, прыжок в темноту его глаз и вот снова громада церкви, но уже за спиной девушки…

«А какие у него приятные руки — нежные, ласковые. Вот бы такие ощутить у себя на теле. Почувствовать, как они гладят тебя — двигаются по лицу, груди, животу. Потом опускаются ниже… — рука девушки переместилась в район живота и сделала на нем пару кругов. Указательный пальчик обследовал пупок. Затем рука отправилась дальше. «Нет, сначала

Через некоторое время девушка вернулась в спальню. Посмотрела на спящего мужчину: «Ну что, ложиться спать? С ним? Не хочу», — она подошла к столу с остатками ужина. Как трубы печей в сожженной деревне, на столе высилось несколько бутылок. Одна из них была наполовину наполнена водкой. Уверенное, отработанное движение и наполненная рюмка подплыла ко рту. Медленно ступая, девушка подошла к зеркалу. Оттуда на нее смотрела красивая, высокая представительница прекрасного пола, с пепельно–русыми, волнами спадающими на плечи, волосами, красиво приподнятой округлой грудью. Внизу темнел аккуратный пепельный мысок.

— Сереженька, хорошо то как. Солнышко светит, тепло, птицы поют. И мы сами, как птицы, по небу летаем. Полетели вон к той роще. Там рядом и речка течет. Видишь?

— Вижу. Полетели Танечка.

Две человеческих фигуры взмыли в высь и полетели к роще, находящейся недалеко от них. Их молодые красивые, обнаженные тела отливали бронзовым загаром на фоне голубого неба.

— Неужели это и есть сад эдемский?

— Да, милая, это он и есть.

Человек стоял на коленях. Его длинные волосы разметались во все стороны. Глаза, в которых плескалось отчаяние и страсть, смотрели вверх, на Христа, вернее на его масляное изображение на досках. Вот перед этими досками на коленях и стоял человек. «Боже, убереги от соблазнов дьявольских. Ибо сам я уже не могу против них устоять», — человеческое желание ударившись в потолок комнаты, в окно, пробилось наружу и стремительно затухая и ослабевая возносилось к равнодушным небесам. «Господи, зачем ты мне посылаешь такое испытание», — человек с надеждой смотрел в нарисованные темно–карие глаза Христа… Мгновение — и перед внутренним взором мужчины печальные глаза Христа превратились в зовущие, блестящие женские глаза. Женщина стояла на коленях перед мужчиной. Стояла в церкви, перед алтарем, стояла и каялась, и от этих слов покаяния почему–то больно сжималось его сердце: «Батюшка, грешная я». «В чем твой грех, сестра моя»? «Я живу в блуде»… Горячие, гибкие женские пальцы нежно обхватили мужскую ладонь, потянули ее чуть вниз и… упругая плоть полных, упругих губ коснулась его пальцев. И снова глаза — кроткие, смиренные, чем–то влекущие в свою глубину, как человека тянет посмотреть в черный туннель дула пистолета и палец вспотевает на спусковом крючке. Как влечет его заглянуть в бездну, а в теле беснуются импульсы, толкающие его туда, но надежно блокированные мозгом. Впрочем, иногда блокировка не выдерживает. Пусть разбиться, но до этого ощутить чувство полной, недозволенно–полной свободы… «Я живу в блуде…» — эти слова, бесконечно греховные, ворвались в мужчину, потрясли все его мужское естество, затопили его сладкой, теплой патокой… На человека опять смотрели нарисованные глаза Христа. «Иисусе мой, Господь! Сладчайший мой Иисусе, ускорь помощь мне и не дай врагу моему полонить меня!»

… Голубо–серые глаза, под безупречно ровными бровями, русая челка выбивающаяся из под платка, грудь — спело отвисающая у коленопреклоненного женского тела и зад, туго натянувший низ юбки… «Господи не искушай, прошу, не искушай… И какой от нее идет запах и грудь… так тяжеловесно висит… Схватить ее, и мять, давить… Господи не искуша–а–а-ай», — человек полоснул взглядом масляного Христа на досках и вскочил с колен. «Господи ну за что…, — вскочивший закрыл глаза, чтобы не видеть ЕГО, ЕГО скорбного лика… Женский зад, закрывая все, вспыхнул перед его внутренним взором. Неуправляемая буйная страсть швырнула его глаза вперед, а затем, томительно–медленно развернула… Изогнувшаяся на коленях женщина спереди — это искушение, изогнувшаяся женщина сзади — это гильотина для целомудрия.

«… провести по нему руками, почувствовать впадинку, сжать, а потом руками вниз…», — руки мужчины медленно упали вниз и нащупали язычок молнии брюк.

«… дойти до края платья, замереть на мгновение и прикоснуться к ее ногам», — язычок молнии медленно пополз вниз.

«… а потом медленно–медленно, вбирая в свои ладони все теплоту женского тела, все его трепетание начать поднимать руки», — язычок молнии дошел до упора, мужские руки поднялись вверх и рванули пряжку ремня.

«Опель» со спального района города резво направлялся в центр города. Под скупым утренним сентябрьским солнцем блестел, неожиданный для этого времени года, выпавший ночью снег, на голубом почти прозрачном небе не было ни облачка. «Сейчас к ребятам в бар, а потом скопом к клиенту — скачивать бабки», — водитель чуть прибавил скорость. Машина переехала мост и устремилась дальше. Неожиданно сердце мужчины екнуло и, казалось, остановилось. «Что за черт, — ему стало тревожно, в душу как будто вполз какой то холодок. «А может не надо? Может проявить милосердие? Ведь сказано: «Возлюби ближнего своего», — шальная, нереальная для этой головы мысль, неожиданно возникла в ней. Мысль была настолько непонятной, непривычной, что мужчина даже на мгновение растерялся — он не знал как себя вести. Потом поступил стандартно — выругался. Вдруг захотелось бросить все, развернуть «Опель», помчаться к Инке, обнять ее, ласкать, шептать ей на ушко любовные слова, потом посадить в машину привезти в ювелирный магазин, купить все, что она пожелает и любить, любить, любить ее. «Ты че, охринел совсем, бабки надо делать, а не мечтать, как бабу счастливой сделать» — водитель зло глянул на дорогу. Впереди загорелся красным светом светофор.

Иван Арсентьевич проснулся раньше обычного. Посмотрел на будильник. «Вот те на. Мог бы еще свободно полчаса поспать. Ну да ладно», — он встал с кровати и отправился в туалет. Ивану Арсентьевичу было пятьдесят шесть лет, был он вдовцом — жена умерла три года назад и жил в трехкомнатной квартире вместе с дочкой, зятем и внуком. Работал водителем, имел «Зилок» и каждый день мотался в областной центр привозя в магазины своего города различные продукты. В ванной комнате он почистил зубы, побрился, ополоснул лицо холодной водой и окончательно проснулся. «Так вот почему мне сегодня легко, не ноет печень», — вот уже несколько лет Иван Арсентьевич встречал каждое утро под акампонемент боли в печени. К обеду боль стихала. Не помогали никакие лекарства — утро для него всегда начиналось с похода в туалет и нытья в печени. Вернее наоборот — нытья в печени и похода в туалет. А сегодня печень не беспокоила. Наслаждаясь уже забытым чувством бодрости и здоровья, мужчина, насвистывая веселый мотивчик, отправился в кухню, чтобы приготовить себе нехитрый завтрак. Проснулась дочь и заглянула в кухню:

— Па, что это ты сегодня встал раньше обычного?

— Не знаю, захотелось и встал. И печень сегодня не ноет — первый раз за несколько лет! — отец весело улыбнулся дочери. — Да это и хорошо, что раньше встал. Вишь на улице снежок выпал, дороги скользкие стали. Вот я раньше выеду и поэтому помедленней на трассе буду ехать. Береженного бог бережет. Да и на «Зилке» резина совсем лысая, надо новую покупать.

Через сорок минут Иван Арсентьевич выезжал на своей дряхленькой машине из гаража на улицу. Выезжал на полчаса раньше, чем обычно. Настроение было у него прекрасное. Стояло чудесное осеннее утро. Всю осеннюю грязь спрятал выпавший ночью снег. И самое главное — не болела печень. «Еду как на праздник», — подумал он. Его хорошего настроения не могли испортить ни легкое дребезжание где–то в двигателе? («Машина старенькая, надо менять, да где взять деньги на новую?»), ни тряска на ухабах («И когда дороги нормальные будут, на моем веку точно не будут»). На улицах машин было на удивление мало. Впереди, на дороге Иван Арсентьевич заметил лежащий булыжник. Он быстро глянул вперед — навстречу машин не было. Притормозив, водитель повернул налево, выехал на встречную полосу и начал объезжать препятствие.

Звонок застал Николая Князева за одним из его любимых занятий — поглощением вареников в сметане. Эти вареники были его страстью — он мог их поглощать в невероятных количествах. Эпизод из фильма «Вечера на хуторе близ Диканьки», где старый казак уплетал его обожаемые вареники приводил его в такое же возбуждение как и просмотр жесточайшего порнофильма. На робкие замечания жены и дружеские подкалывания друзей, что вообще то вес человека не есть величина бесконечно большая, а длина талии не должна стремиться к длине экватора, Коля, хлопая себя по необъятному животу, густым басом упитанного жизнерадостного бычка отвечал, что хорошего человека должно быть много. В юности он, очевидно, был плохим человеком, так как его было мало. Но с тех пор, как он со своим братом Гришей и парой других ребят организовали компашку по «дойке» коммерсантов, он стал день ото дня становиться все лучше и лучше. Такое бурное превращение из плохого человека в хорошего наглядно демонстрировал Колин брючный ремень, безропотно позволяющий сверлить на себе все новые и новые дырки — с каждым годом Колино тело уверенно отвоевывало дополнительные кубические сантиметры у окружающего пространства.

Услышав звонок Николай чертыхнулся, тяжело встал из–за стола, вытер пятерней рот от сметаны, затем скомкал посудное полотенце и вывалившись из кухни в коридор, облапил правой рукой телефонную трубку:

— Да.

— Коля, — услышал он чуть возбужденный голос жены своего брата, — Гриша погиб.

— Что–о–о?

Уже спустя некоторое время, после похорон жены, Сергею пришла в голову неожиданная мысль: «А ведь самый страшный миг, связанный со смертью Танюши — это ни тогда, когда ему позвонили из больницы и сказали, что она умерла, и не тогда, когда гроб закрывали крышкой и он понимал, что все — уже никогда он больше не увидит своей Танюши. Самый страшный миг- это когда гроб привезли из морга. Поставили на стол и убрали крышку… И он впервые увидел Танюшино мертвое лицо. Вот тогда, уже не только ум, а и каждая клеточка его организма поняла — Тани больше нет, и никогда не будет. И вот с этого мига, с этого страшного мига Сергей начал жить без нее. Но тогда он этого не знал, не знал, что он уже пережил свой страшный миг. Тогда он просто сел на стул рядом со столом, сгорбился, закрыл глаза и перед ним встало лицо его Танюши. Он увидел ее там, у себя в селе, когда она бежала куда–то с ведром в руке, увидела его, вся вспыхнула, смутилась, вскрикнула по детски «ой» и замерла перед ним. Увидел ее в саду, под старой яблоней, когда он осторожно взял ее лицо в свои руки, притянул к себе и тихо прошептал ей, замершей: «Танюша, я люблю тебя». «Ох», — выдохнула девушка, прежде чем, его губы закрыли ей рот. А потом он увидел ее лицо, почти невидимое в темноте спальни — замершее, напряженное. И сейчас же в его ушах раздался ее сладостно–болезненный вскрик. Вскрик женщины. «Эх, Танечка, Танечка», — и вдруг мужчина осознал, что оглушительного, раздирающего горя он не чувствует. Щемящую грусть, тоску — да, а горя — нет. И тут невольная, циничная мысль пришла ему в голову: «Если Господу понадобилось взять к себе Танюшу, то сделал он максимально щадяще для него. Таня ушла именно в тот момент, когда их любовный бурный поток

уже

превратился в спокойную равнинную реку, а срастание между ними, которое вырабатывается только годами е щ е не наступило». Злость. Обычная человеческая злость, подспудно копившаяся в нем на протяжении всей болезни Танюши, иногда дававшая себя знать всплесками в мозг: «За что, Господи?», «Чем она перед Тобой провинилась?», «Это же так несправедливо — ведь она еще так молода», прорвало стену подсознания, и властно подмяла под себя его мозг: «И за это благодарить Тебя, Господи? Благодарить за то, что смилостивился над рабом Твоим — забрал его любимую вовремя? Да, благодарить? Что ж, благодарю Тебя, Господи. Делай, что хочешь со мной. Посылай на меня какие хочешь испытания. А я буду как верная собака — как бы ее не наказывал Хозяин, она все равно преданно смотрит ему в глаза и нет в мире счастливей существа, когда Хозяин ласкает ее. Ну, давай же испытывай меня еще. Жену ты у меня отнял. Что там на очереди — моя болезнь, смерть, — и как озарение, как мелодичный звон, — а может любовь…», — вкрадчиво замурлыкал телефон:

— Да?

— Сергей Владимирович? — уверенный, молодой, мужской голос зазвучал в трубке.

— Да. Кто со мной говорит?

— Я Николай Князев. Вы меня не знаете. Но мне с Вами необходимо срочно встретиться.

«Так, Гришу, значит, будем хоронить через два дня. Ох, не вовремя умерла у попа жена. Правда нет худа без добра — есть время основательно подготовить похороны. Вот только где Гришу держать эти двое суток? Его же на эти два дня хоть в какой–нибудь холодильник положить надо. Черт, опять к этому старому еврею — трупорасчленителю обращаться надо — спросить у него предусмотрено ли что в городе на этот счет», — Князев вышел из бара, сел в машину и поехал снова к моргу. «Неужели и я когда нибудь буду лежать там, как Гришка сейчас», — неизбежная при виде этого одноэтажного здания временного прибежища мертвых мысль скользнула в голове Николая.

Патологоанатом сидел там же, где его Князев увидел в первый раз.

— Я снова к Вам, — сухо, без «здравствуйте», «разрешите» промолвил он, заходя в кабинет старого патологоанатома.

— Я вижу. Что у вас еще ко мне? — Ефим Абрамович откинулся на спинку старенького стула и прищурившись смотрел на вошедшего.

— По ряду причин похороны моего брата состоятся только через два дня. У Вас есть холодильник, что бы на это время положить туда тело?

Юрий Степанович был человеком стеснительным, добрым, безобидным и чуть–чуть туповатым — набор качеств, гарантировавший его обладателю устойчивое жалкое существование практически в любой стране, не говоря уже о той в которой он жил. С горем пополам окончив школу, он сразу пошел работать на завод, резонно посчитав, что лично для него процесс обогащения интеллектуальными достижениями мировой цивилизации закончился и вложенных в его голову знаний вполне хватить для работы слесарем. В силу своей стеснительности женился он поздно, в тридцать пять лет, на двадцати восьмилетней девице, чья душа устала от многочисленных неверных, непостоянных поклонников, а плоть — от не менее многочисленных абортов от этих поклонников. Поэтому, заприметив скромного, стеснительного Юрия Степановича, да к тому же с отдельной двухкомнатной хрущевкой (родители его к тому времени уже умерли) она быстро смекнула, что при таком муже она и статус добропорядочной замужней женщины приобретет и на стороне оттянуться сможет. И не успел наш Юра оглянуться, а над его головой уже играл свадебный марш Мендельсона и какая–то бойкая, вертлявая женщина в белом платье и фате иронично–довольно и даже чуть плотоядно смотрела на него.

Жизнь у молодых не заладилась сразу. Робкий, нерешительный в жизни, Юрий Степанович оказался же таким и в постели, что темпераментную его новоиспеченную женушку, Юлию Викторовну, могло также удовлетворить, как турецкого султана мог удовлетворить гарем, состоящий из одного действующего штыка женского пола. И ненасытная плоть потащила бойкую жену Юрия Степановича по разным койкам, матрасам, кроватям, диванам и даже коврам. На робкие замечания тихого супруга, что мол где она была тогда–то и тогда–то, обычно следовала сцена оскорбленной невинности со стремительным собиранием чемодана и покиданием квартиры: «Ноги моей в этом доме больше не будет. Лучше у мамы буду жить, чем с таким». Покочевав две–три ночи по койкам–диванам–кроватям, нога и не только она опять возникала в «этом доме». Ко всему прочему, наша Юлия Викторовна совершенно не умела готовить. Нет, ну конечно чуть подгоревшую яичницу или недосоленную, плохо очищенную картошку она приготовить могла. Но что бы сотворить борщ или слепить тривиальные пельмени… Нет, наша Юлия Викторовна создана была для любви, а не для кухни, вернее для постели, а не для плиты. Поэтому, стандартный путь к сердцу мужчины — через его желудок, Юлия Викторовна не могла пройти чисто по техническим причинам (низкая кулинарная квалификация), да и сама эта дорога ее не впечатляла, ведь в ее конце лежало (билось, трепыхалось) сердце всего лишь Юрия Степановича — слишком невзрачный приз, чтобы за него душу класть на алтарь любви, вернее на конфорку плиты.

Рождение дочери Леночки, как это бывает в недружных семьях, лишь усугубило положение. Неудовлетворенная плоть временно привязанной к ребенку Юлии Викторовны требовала разрядки — бедный Юрий Степанович тонул в море слез, оглушаемый штормом многодецибеловых криков. Штормило три года. К концу этого срока у тихого, робкого Юрия Степановича родилась, наверное, первая его радостная мысль насчет своей супруги — убить ее, а через пятнадцать лет («А больше за эту стерву и не дадут») снова стать счастливым человеком. Но и для полных жизненных неудачников иногда улыбается судьба. Улыбка судьбы для Юрия Степановича предстала в виде командировочного из хмурого Ленинграда. Этот героический ленинградец (а ленинградцы, как известно из истории, мужественные люди) увез Юлию Викторовну с собой на берега холодной Балтики. Своему мужу Юлечка оставила на память о себе трехлетнюю дочурку и записку, выдержанную в лучших традициях женских бульварных романов: «Извини и не ищи. Лену заберу, когда устроюсь». Юрий Степанович свою непутевую супругу тут же простил, а чтобы искать ее — свят, свят, свят. Шло время — Юлия Викторовна, видно, никак не смогла устроиться в этой жизни, а потому Ленку она так и не забрала. Юрий Степанович больше не женился, справедливо полагая, что женщины — это не пища и вода, можно и обойтись. Ленка росла, Юрий Степанович старел. В девяносто втором дочь окончила школу и поступила в техникум. В девяносто четвертом вышла замуж. Муж ей попался так себе. В меру зарабатывал, в меру попивал. Был скучен и неинтересен в жизни и так себе в постели. Жизнь складывалась, как и должна складываться у таких вот самых обыкновенных, заурядных людей, особо ни на что не претендующих — Ленка, то ли из–за своей, то ли из–за мужниной неосторожности забеременела и, как положено, через девять месяцев родила мальчика. На общем семейном совете его назвали Денис. А дальше еще более стандартно — крики младенца, мокрые пеленки, окончательно заглушили и потушили все то, что называют возвышенно–красиво — любовной страстью, а более приземлено и ближе научно — буйством молодых гормонов. И мужчина, как более подвижное создание (изначально, природой вроде бы создан как охотник, черт возьми) слинял. И государство получило свою обычно–привычную семью — молодая, одинокая, разбуженная женщина плюс следствие первого серьезного ее контакта с противоположным полом — ребенок. А ребенка надо кормить и одевать. В данном случае надо было кормить и одевать прелестного карапуза Дениса. А жизнь круто забирала за ветром — на дворе дул зябкий, пронизывающий, охлажденный тремя годами независимости девяносто пятый год. Завод, на котором вот уже столько лет Юрий Степанович крутил гайки и махал кувалдой тихо умер. От безысходности и отчаяния Юрий Степанович из двух возможных путей выбрал все–таки лучший — не запил, а поверил в Бога. И Бог помог ему — Юрий Степанович устроился сторожем в местную церковь, а через год изловчился и заменил умершего звонаря. Восемьдесят гривен (сторож) плюс девяносто (звонарь) разделить на три (Юрий Степанович плюс Лена плюс Дениска) получается… еще по–божески получается. Ибо же сказано в писании: «удобнее верблюду пройти через игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие». А в Царство Божие Юрий Иванович хотел, ой как хотел. Земная жизнь его не удалась, а быть счастливым, удачливым хочется всем — и орлам и куропаткам. Поэтому последнюю ставку он сделал на Бога, впрочем, как и многие на этой грешной земле. Юрий Степанович стал усердно молиться, не пропускал и не нарушал ни единого поста, что впрочем, при ста семидесяти гривен на троих делать было не трудно. Десять Божьих заповедей ему было соблюдать проще простого. Господа он почитал — его последнюю надежду в том, что ускользнет он от безжалостности забвения, серости и никчемности своей жизни. В субботу он не работал — ни дачи, ни огорода у него не было, поэтому всецело в этот день он отдавался Богу. Отца и мать своих он почитал, тем более, что они давно уже умерли. Естественно он не убивал — не знаю, как насчет воспитания, но вот робость легко позволяла соблюдать эту заповедь. С женщинами он не общался — прививка, сделанная его бывшей супругой, была весьма эффективной. Да, к тому же, будучи нерешительной, серой и туповатой личностью, он интуитивно чувствовал, что никакую женщину он возле себя не удержит. Общение с женщиной предполагает, что какой никакой, но ты все–таки мужчины. Нет, не прелюбодействовать и святее и… спокойней. Воровать Юрий Степанович не мог по тем же причинам, что и убивать. А вот насчет желания, даже не желания, а зависти перед теми, кто имел машины, дачи, красивых женщин было у него, как и у всякого, кто ничего не имеет, хоть отбавляй. Но с этим грехом Юрий Степанович героически боролся и в этом находил он смысл своей жизни. Поистине «блаженны нищие духом».

Этот вечер и ночь у Юрия Степановича были свободны — в эту ночь церковь сторожил его напарник. Звонок в дверь раздался в тот момент, когда по телевизору показывали про события в Чечне. Дочь пошла открывать дверь.

— Кто там?

Уже поздно вечером, на квартире Николая Князева двое подчиненных ему ребят, посланных уладить дела с родственниками захороненных на холме, докладывали ему результаты. Первым отчитывался низкорослый, темноволосый Олег.

— Коля, все о'кэй. Мои подопечные согласились за шестьсот баксов перезахоронить своего любимого дедушку где угодно.

— Всего за шестьсот баксов? — удивился Князев.

— Шеф, сейчас кости предков очень упали в цене. Нынешние их потомки за тысячу баксов могли бы их нам отдать в полное распоряжение и забыть про могилку деда.

— Ну а ты, Слава, как сработал? — обратился Николай ко второму парню.