А зима все-таки пришла. Прошел первый снег, который, наверное, завтра растает. В центре города его станут убирать машинами, пока еще темно, и дворники начнут свою каждодневную борьбу со снегом, которая будет длиться несколько месяцев, почти до самого начала апреля. Здесь, ближе к окраине, этот легкий, еще молодой снег радует больше. Он напоминает о Новом годе и кажется началом праздника. Еще по-ноябрьски поздно светает, а люди, выходя из дома, невольно думают: «Ну вот и зима… Как незаметно прошел еще один год!..» А когда сквозь низкие облака угадывается солнце, длинная улица с высоким белым домом среди деревянных особнячков с палисадниками и сараями в глубине дворов кажется некстати нарядной и от этого растерявшейся. На улице стоит новая, уже зимняя тишина, и каждый звук кажется легким, открытым и звонким. И почему-то хочется начать новую жизнь.

У входа на кладбище женщины торгуют еловыми ветками и бумажными цветами, а постовой, который их наверняка знает не первый день, стараясь не обращать на них внимания, стоит у заиндевелой витрины цветочного магазина и смотрит на поздние цветы за стеклом. В распахнутые ворота входят люди с завернутыми в ветошь лопатами и граблями…

— Да… Это ты, мам?

— Да, да… Что-нибудь случилось?

Мы знакомы с Андреем Тарковским с 1964 года, последний раз я видел его в 1982 году. У нас разница в годах — он старше меня на 8 лет, и поначалу это была дружба старшего с младшим. Мы жили рядом, оба были в опале, оба сидели без денег… В тот период мы никогда не говорили о работе, просто дружили, хотя Андрей был режиссером «Иванова детства», а я писал, печатался и ставился в театрах. Но однажды, протянув свой опус, — это была моя повесть «Путеводитель по разрушенному городу», — я сказал: «Написал повесть, почитай, пожалуйста». Зная его строгий литературный вкус, я отдавал ее не без трепета. Он был прямолинеен, говорил, что думает, и я был готов услышать: «Что за глупости ты написал!» Когда я пришел к нему в следующий раз, на мой немой вопрос: «Ну как?», он воскликнул: «Почему мы раньше не работали вместе?!.» …Его реакция значила, что он принял мою манеру, мои мысли, мое мироощущение… Шли годы, но до нашей совместной работы было еще далеко. Пожалуй, переходным мостиком к будущему содружеству стал Томомас Манн. Мы загорелись экранизировать «Волшебную гору», и хотя работа не состоялась, но мостик был перекинут. Я познакомился с Андреем, когда он после «Иванова детства» отказывался даже от очень выгодных и престижных предложений, к примеру, от совместной постановки с США. Он насмерть стоял на своем, — на «Андрее Рублеве», но повсюду был отказ. Был даже срочный вызов к Л. Ф. Ильичеву, в то время секретарю ЦК КПСС, который спрашивал Андрея про его планы. Узнав, что фильм «Рублев» по срокам выйдет нескоро, — он, видимо, предчувствуя перемены (год-то был 1964-й), спокойно разрешил постановку фильма.

Когда Андрей закончил снимать «Рублева», все чаще стал возникать вопрос, что мы будем делать дальше. Как-то мы провел целый день на Измайловских прудах. Был солнечно, жарко, мы много гуляли, говорили и думали, как сделать картину о современной России, о реалиях нашей действительности. Сыграло большую роль и то, что в его семейной жизни наступил сложный период, и предполагаемая сценарная история во многом совпадала с его реальной жизнью. Сам он в свое время болезненно переживал уход отца. Андрея и его сестру Марину воспитывала их мать Мария Ивановна, которая всю жизнь проработала в Первой Образцовой типографии им. Жданова. Жили они в маленьком деревянном домик на «Щипке», была жива бабушка — мать Марии Ивановны, жили очень бедно — Андрей все это хорошо помнил. Сложные отношения с отцом и непростые с матерью вели его к осмыслению прошлого. Естественно что для него раньше, чем для меня — он был старше, — наступил момент осмысления своего юношесюго и детского опыта.

Сценарий писали сказочно быстро. В самом начале 68-го года мы взяли путевку на два месяца в Дом творчества «Репино». Первый месяц мы занимались чем угодно только не писали, а общались. Потом все разъехались, мы остались вдвоем. Была ранняя весна, в феврале пошла капель, солнце такое, что можно было открывать окна. С самого утра Андрей приходил ко мне в номер, мы обговаривали эпизоды. Главное и это поражало меня всегда, что каждый рассказанный им эпизод был на пределе отточенности формы. Не просто: «Мы напишем об этом». Нет, мы знали, как это выглядит, как решается, какой это образ, какая последняя фраза. Каждый раз отправная точка для его построений была разная. Мы могли начать вспоминать «Детство, отрочество, юность» Толстого, Карла Ивановича, а потом — сцены разрушения церквей, и тут же рождался эпизод. Это было какое-то вулканическое извержение идей, образов. И он всегда добивался крайне точного зрительного образа и безумно радовался, когда это получалось. Я помню, как мы не могли найти один эпизод. Мы ходили, думали, искали, и никак ничего не приходило на ум. «Бездарно, бездарно, бездарно, оба бездарны…» — повторяли мы. И вдруг я сказал: «Ты знаешь, вот мне в детстве птица на голову села». И он, как пружина, взвился он уже увидел этот эпизод.

Наконец, наступил момент, когда нужно было сесть и систематизировать все, что мы придумали. У нас получилось примерно 36 эпизодов. Это было многовато, мы обсуждали каждый и дошли до 28 эпизодов, которые и должны были составлять наш будущий сценарий. С легкостью гениев и легкомыслием молодости мы посчитали, что на запись придуманного уйдет 14 дней. Утром каждый из нас пишет по эпизоду, мы сходимся, читаем, обсуждаем. Если говорить правду, так и было на самом деле: утром мы расходились по комнатам, в 5 часов собирались, читали вслух, правили. Мы заранее обговорили, какой эпизод пишет каждый из нас, и дали друг другу слово, что никто в жизни не узнает, кто какой эпизод писал, кроме одной сцены, которую Андрей написал когда-то раньше и опубликовал — история с продажей сережек. Я за это его очень ругал, он извинялся, хотя формально он был прав — история была вполне самостоятельна. Но принцип есть принцип.

Итак, 28 эпизодов мы написали, действительно, за 14 дней. Вообще писалось очень быстро, невероятно быстро, без переделок и помарок. Но все-таки был один конфликтный случай с самым, на мой взгляд, сложным эпизодом, который достался мне. Это был единственный раз, когда в чем-то мы не совпали, и единственный эпизод, когда что-то переписывалось. Андрей прибежал ко мне в час дня, прочитал написанное мной, и я понял, что он недоволен. Я раздраженно спросил его: «Ну, что?! Что тебя не устраивает?! Мы ведь все обсуждали, обговаривали, я так и написал…» Он сказал совершенно замечательную фразу: «Знаешь, немного поталантливее бы». Меня это так оскорбило, что я разорвал все написанное на куски, «к чертовой матери», обозвал его всякими словами. За обедом мы фыркали друг на друга, не разговаривали, после обеда я лег спать, заснуть не мог, встал и к ужину переписал все заново. Андрей несколько раз открывал дверь, я оборачивался, рычал на него. Он чувствовал, что я «в заводе», и не мешал. Позже он пришел, прочитал, бросился на шею, расцеловал меня — он был человек крайних оценок. После этого мы собрали 28 эпизодов, разложили, и нам показалось, что все нормально. Появилась бутылка водки, которую мы припасли на этот случай, открыли… Тут мы решили ставить эпизодам оценки: вот этот — пять, этот — четыре, этот — три… Получилось две тройки, две четверки, остальные пятерки… Андрей обладал удивительным чувством редактора. Я в жизни много имел дел с редакторами, но никогда не встречал столь тонкого и музыкального. Он всегда говорил, что проза — это как ткань. Вот Гоголь — это бостон, а Писемский — это трико, Бабаевский — ситец… Литературно Андрей был одарен абсолютно, и работая с ним, я не чувствовал себя ведущим, но и ведомым не ощущал… Наверное, поэтому так легко и естественно, в одной манере, одной рукой была написана наша история и в столь короткое время. Причем мы писали не более полутора-двух часов в день, и это не было высиживание, это не был каторжный труд, это было радостное, приятное дело, мы искали только, чтобы это было «поталантливее, поблестящее…»