В дореволюционной России имя «королевы юмора» Теффи (Надежды Александровны Лохвицкой, 1872 1952) пользовалось огромной славой. Галеты и журналы, где она сотрудничала, были заведомо «обречены на успех» Выпускались даже духи и конфеты «Тзффи».
Среди поклонником ее таланта были люди всех возрастов и сословий. Не случайно, когда готовился юбилейный сборник, посвященный 300-летию царствования дома Романовых, и царя спросили, кого из современных литератором он желал бы в нем видеть, Николай II решительно отметил: «Теффи! Только ее. Никого, кроме нее, не надо. Одну Теффи!».
Ее остроты, курьезные фразы и словечки ее персонажей подхватывались и разносились по России, становясь крылатыми с быстротой молнии.
Хотя Теффи писала в основном юмористические рассказы и фельетоны, то есть прозу так называемого «легкого жанра», ее творчество высоко ценили Иван Бунин и Александр Куприн, Дмитрий Мережковский и Федор Сологуб.
В 1920 году Теффи навсегда оставила Россию и всю вторую половину жизни прожила во Франции, оставаясь одним из любимых писателей русского Парижа.
Незадолго до смерти она писала: «Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь это сплошной анекдот, то есть трагедия».
В настоящий том вошли «Воспоминания» Теффи, горький и самоироничный рассказ об отъезде из России, а также мемуарные очерки о А. Куприне и Л. Андрееве, А. Толстом и А. Аверченко, Ф. Сологубе и К. Бальмонте, Д. Мержковском и З. Гиппиус, А. Ахматовой и Н. Гумилеве, И. Северянине и Б. Пантелеймонове, а также о кратковременном сотрудничестве в большевистской газете «Новая жизнь», о встречах с Г. Распутиным и о многом другом. Теффи собрала их в книгу «Моя летопись», но издать ее при жизни не успела…
Составление, вступительная статья, примечания Ст. Никоненко.
Художник Евгений Вельчинский.
Тэффи МОЯ ЛЕТОПИСЬ
Ст. Никоненко НЕСРАВНЕННАЯ ТЭФФИ
Примерно полвека назад попалась мне в руки книжка. Называлась она «Карусель». Автор — какой-то Тэффи. Впрочем, прочтя несколько строк, я понял, что автор — женщина. Рассказы — прелестные, но особенно поразил меня один: «Открыли глаза». Два русских человека — судья и помещик — сидят в столовой зарубежного курорта и для развлечения пытаются по внешности определить сущность каждого человека. Они обнаруживают среди коллег-отдыхающих и убийц, и банщиков, и палачей, и железнодорожных воров. Говорят они, разумеется, по-русски. Когда они узнали у хозяйки, кто кем был на самом деле, то хохотали до упаду: железнодорожные воры оказались певцами из Америки, женоубийца — слабоумным миллионером, банщик — французским журналистом, палач — нотариусом, и т. д. Но самое удивительное ждало их впереди. Через пару дней они получили письмо, написанное по-русски. «Бегите из этого вертепа, — взывала русская помещица Холкина (уже сбежавшая). — Вы мне открыли глаза на окружающих нас преступников. Но и о вас я узнала правду. «Вот и фальшивомонетчики в полном составе», — сказал один из обедающих, когда вы вошли. Бегите, пока не поздно, и, может быть, вы еще исправитесь». Рассказ очень смешной. И вместе с тем умный. Он не просто смешит, но и напоминает: внешность — это еще не человек, внешность часто обманчива, и обмануться всегда можно в любую сторону — принять умницу за идиота и негодяя — за благодетеля. Между прочим, Тэффи и в воспоминаниях честно признается в своих ошибках.
Вот читаем у нее о Борисе Пантелеймонове:
«Пришел высокий элегантный господин, лет сорока пяти…
У нас, писателей, глаз острый. Я сразу поняла — англичанин.
Оказался коренной русский, сибиряк, 58 лет, ученый-химик…»
ВОСПОМИНАНИЯ
[6]
Москва. Осень. Холод.
Мое петербургское житье-бытье ликвидировано. «Русское слово» закрыто.
[7]
Перспектив никаких.
Впрочем, есть одна перспектива. Является она каждый день в виде косоглазого одессита-антрепренера Гуськина, убеждающего меня ехать с ним в Киев и Одессу устраивать мои литературные выступления.
Убеждал мрачно.
МОЯ ЛЕТОПИСЬ
[98]
Первое посещение редакции
[99]
Мои первые литературные шаги были ужасно жутки. Да я, собственно говоря, никогда быть писательницей и не собиралась, несмотря на то что все в нашей семье с детства писали стихи. Занятие это считалось у нас почему-то ужасно постыдным, и чуть кто поймает брата или сестру с карандашом, тетрадкой и вдохновенным лицом — немедленно начинает кричать:
— Пишет! Пишет!
Пойманный оправдывается, а уличители издеваются над ним и скачут вокруг него на одной ножке:
— Пишет! Пишет!
Псевдоним
[106]
Меня часто спрашивают о происхождении моего псевдонима. Действительно — почему вдруг «Тэффи»? Что за собачья кличка? Недаром в России многие из читателей «Русского слова» давали это имя своим фоксам и левреткам.
Почему русская женщина подписывает свои произведения каким-то англизированным словом?
Уж если захотела взять псевдоним, можно было выбрать что-нибудь более звонкое или, по крайней мере, с налетом идейности, как Максим Горький, Демьян Бедный, Скиталец.
[107]
Это всё намеки на некие политические страдания и располагает к себе читателя.
Кроме того, женщины-писательницы часто выбирают себе мужской псевдоним. Это очень умно и осторожно. К дамам принято относиться с легкой усмешечкой и даже недоверием:
А. И. Куприн
[118]
Все люди, наделенные талантом — писатели, художники, поэты, композиторы, — отмечены в жизни особым знаком. Все они, по примеру Господа Бога творящие мир из ничего (ибо всякое творчество есть создание фантазии, то есть именно творение из ничего), непременно отличаются от людей обычного типа. И жизнь их если не внешне, то хотя бы внутренне всегда сложная, вся в срывах, взлетах, в запутанных петлях и для постороннего наблюдателя непонятна и неприемлема.
Многое, как и в жизни каждого человека, конечно, скрыто от чужого глаза, но биографы, принимающиеся изучать заинтересовавшего их талантливого человека, открывают иногда совершенно удивительные и странные черты, поступки и настроения. Все они, эти носители таланта (не в обиду будь им сказано, а в вознесение), все они с сумасшедшинкой. Нельзя брать на себя безнаказанно миссию Господа Бога. За это накладывается на человека печать. Он должен платить. Поэтому и мерка, применяемая к нему, должна быть особая. Находя в нем то, что в обычном человеке считается пороком, надо понимать и принимать это как знак «плачу за избрание».
Многие писатели кончили настоящим сумасшествием: Стриндберг, Бальмонт, Мопассан, Гаршин, Ницше…
[119]
Но и нормальные почти все были со странностями, которые удивляли бы в простом смертном, но в человеке талантливом особого внимания не привлекали.
— Чудит! Все они такие!
Георгий Чулков и Мейерхольд
[136]
Не знаю, жив ли Георгий Чулков
[137]
.
Воспоминание о нем осталось очень милое. Красивый, приятный, талантливый человек. Но главное, что характеризовало его, это непогасаемый восторг перед каким-нибудь талантом. Он не помня себя погружался в этот восторг, только им и бредил, только им и жил.
А. Измайлов в своих сатирических портретах написал о Чулкове
[138]
: «Александр Блок! Александр Блок! Александр Блок! Дайте попочке сахару».
Но ему и сахару не нужно. Ничего ему не нужно. Забывал самого себя.
Федор Сологуб
[152]
Знакомство мое с Сологубом началось довольно занятно и дружбы не предвещало. Но впоследствии мы подружились.
Как-то давно, еще в самом начале моей литературной жизни, сочинила я, покорная духу времени, революционное стихотворение «Пчелки»
[153]
. Там было все, что полагалось для свержения царизма: и «красное знамя свободы», и «Мы ждем, не пробьет ли тревога, не стукнет ли жданный сигнал у порога…», и прочие молнии революционной грозы.
Кто-то послал это стихотворение в Женеву, и оно было напечатано в большевистском журнале.
Впоследствии, в дни «полусвобод», я читала его с эстрады, причем распорядители-студенты уводили присутствовавшего для порядка полицейского в буфет и поили его водкой, пока я колебала устои. Тогда еще действовала цензура и вне разрешенной программы ничего нельзя было читать.
