Степан плакал. Слезы лились из покрасневших глаз и капали в бороду. Ноги вязли в низком тумане, цеплялись за корни и жесткую траву. Низкое багровое солнце глядело сквозь черные стволы деревьев, словно огромный злой глаз, окрашивая туман в густой пурпур, будто кровь, разлитую по земле. При каждом шаге узловатые ветки хлестали Степана по лицу и хватали за выпростанную рубаху, словно пытались удержать. Но силы в них больше не было.

Черт объявился в селе в конце весны. И принес его сын Никитка в корзинке с черникой.

Глеб вздрогнул и открыл глаза. Электричка, лениво постукивая колесами, ползла через переезд. В туманной дымке раннего утра видно было кусок шоссе и две машины, стоящие за шлагбаумом — грязную белую «Газель» и красную «шестерку». Во все стороны, покуда хватало глаз, тянулись темно-зеленые стены хвойного леса. Глеб потянулся и зевнул.

Он подумал, что это и есть самый настоящий «медвежий угол»: такое место, которое одинаково далеко и от того, от чего он уходил, и от того, к чему хотел придти.

Он вытащил из рюкзака початую бутылку «Пепси» и сделал большой глоток. Жидкость запенилась во рту, и защипало глаза. Глеб осторожно проглотил и дважды икнул.

«Отрава».

— Далеко не забирайтесь, — сказала тетя, одергивая Аленке курточку. — Поняла?

— Да, мам. А можно я покажу Глебу водопад?

— Только в ручей не залезай.

— Ладно.

Он шел через лес, дрожа от страха, еле сдерживаясь, чтобы не закричать. Деревья вокруг изгибались и раскачивались, словно живые. Будто они пытались вырвать из земли свои корни и ходить, превратившись в огромных кровожадных сумасшедших.

«Кто знает — может, им это уже удалось. Может, они бродят где-то рядом, невидимые в общей массе, и они ищут меня. Они приближаются».

Глеб застонал от страха через плотно сжатые губы. Крик рвался изнутри и, не находя себе выхода, скапливался где-то в районе солнечного сплетения, ощущаясь, как большой болезненный шар. Еще немного и он просто разорвет грудную клетку и вырвется наружу.

«Нельзя кричать!»

Глеб стоял у окна, дрожа от утреннего холода, и смотрел на плотную полосу тумана, медленно ползущего вдоль кромки леса. Туман напоминал облака, какими их видишь из самолета — белая равнина, на которой то тут, то там возвышаются причудливые призрачные фигуры. Вот одна, похожая на человеческую голову, повернутую в профиль, вот другая, напоминающая фонтан — длинные языки поднимаются вверх, а затем стекают к земле четырьмя плотными струями. Туман частично накрыл собой поле, и теперь дом и часть пашни превратились в остров посреди огромного белого озера. Его передний фронт обрывался внезапно, образуя ровную, словно проведенную карандашом, границу.

Замерзшие мухи лениво ползали по стеклу, но Глеб не обращал на них внимания. Он смотрел на клубящуюся влагу и не мог оторваться.

«Никогда такого не видел. Ничего подобного».

Белое озеро пугало и одновременно притягивало взгляд. Оно было так… красиво. Величественно.

Острое лезвие резало траву, и она падала, взметая вверх блестящие брызги росы. Степан отвел косу назад и, тихо крякнув, махнул ей низко-низко над самой землей. Холодный воздух пах зеленью и лесом. Мужики двигались через поле косой цепью; мелькали солнечные блики, потные спины под рубахами напрягались, из ртов поднимался пар. Свежая трава падала к ногам, брызгая на штаны и лапти, а высоко в небе летела к реке цапля.

В утренней тишине раздавалось тревожное мычание и визг скотины. Кто-то крикнул у себя во дворе.

Глеб смотрел на вешалку в коридоре, раздумывая о том, какую Аленкину шмотку отвезти деревенской знахарке. Его взгляд скользил по вещам: маленькая синяя куртка, на рукаве — пятно засохшей грязи; резиновые сапоги с Вини-Пухами на голенищах; шарф, ботинки. Он медлил, не в состоянии сделать окончательный выбор. Очень хотелось спать — веки буквально прилипали к зрачкам, и он пару раз ловил себя на том, что почти засыпал, стоя на ногах. Зарокотал бойлер, и по трубам зажурчала вода. Взгляд автоматически метнулся вверх, к стояку и застыл на полпути. Глеб почувствовал, как забилось сердце, а в животе вдруг стало холодно, будто он проглотил льдину.

На полке, прямо над головой, среди бейсболок и кепок, лежала Аленкина шапочка. Та самая, в которой девочка была несколько дней назад, когда они ходили смотреть на водопад. Перед глазами вдруг возникла яркая картинка: тяжелая зеленая ветка ели, маленькая рука, отводящая ее в сторону и несколько иголок, упавших на синюю ткань шапки. Глеб глотнул, и картинка исчезла.

«Вот, что надо взять!»

Осторожно, словно боясь, что его укусят, он взял шапочку и сунул в карман.

Поле погрузилось во тьму без единого просвета, и лишь единственное окно в доме светилось, словно далекий маяк, слабо и даже робко, заставив ночной мрак отступить на пару шагов и притаиться. Глеб зачерпнул очередную порцию земли и бросил вниз наугад. Утомленные мышцы ныли и отказывались слушаться, ужасно хотелось спать. Он воткнул лопату в пашню, морщась и подрагивая, как старик, сел рядом и глубоко вздохнул. Холод проник под легкую куртку и окутал тело; от усталости путались мысли. Некоторое время Глеб просто сидел и смотрел на освещенное окно, потом зашарил по карманам в поисках сигарет и закурил, выпуская дым в темноту.

«Что я тут устроил? Копал, как полоумный. Завтра все будет болеть».

И снова появилось знакомое неприятное чувство скольжения. Скатывания за грань здравого смысла. Оно настораживало и пугало, как тогда — с мухами. Потеря контроля над собой. В каком-то смысле, потеря самого себя. От этого можно было отмахнуться, и, на самом деле, он довольно часто так и поступал, но в голове застряли слова знахарки: «Ты можешь причинить вред девочке».

Глеб почувствовал, что замерзает, и плотнее запахнул куртку.

Проснувшись, Глеб еще долго лежал в кровати с открытыми глазами. Его охватила тоска, такая неожиданная и острая, что хотелось плакать, хотя причин — видимых причин — для нее не было. Он лежал, мучительно стараясь думать о чем-нибудь хорошем, зацепиться за какую-нибудь спасительную мысль, которая поможет подняться, поможет жить дальше.

Настя. Ее образ возник из сплетения сна и яви. Она предстала, словно ангел, призванный спасти и отвратить беду, утешить. Но, вопреки ожиданиям, этого не произошло. Стало только хуже. Глеб закрыл глаза.

Невозможно увидеть ее, прикоснуться — лес запер и запечатал ферму надежней любого сейфа, и нет способов вырваться. Любовь осталась в прошлом. Как и вся жизнь. Впереди лишь медленное умирание. Настолько медленное и незаметное, что сама граница между жизнью и смертью становится расплывчатой, и уже нельзя сказать точно, по какую сторону от нее протекает томительное существование.

«Может быть я уже мертв. Все мы».

Дом изменился. Неуловимо, почти незаметно, но Глеб знал это точно: пропорции комнат, стены — они, казалось, наклонились, расширились, потеряли те правильные геометрические очертания, что были раньше. Но не это было главное: появились звуки. Странные, ничем не объяснимые звуки, которые пугали и не давали заснуть. Глеб лежал в кровати и слушал.

Тихое скрип-скрип что-то расхаживало возле его двери.

Скрип.

Вот оно начало медленно спускаться по лестнице. Остановилось. И снова направилось вверх.