Ноябрь — самый отвратительный месяц в Москве. От роскошных осенних одеяний аллей и парков достойных подворья московских царей остались лишь черные скелеты бесполезно молящие милости у хмурого неба, снег еще не убелил землю отчасти возмещая скудность небесного света и земля черная, слякотная с коварными для мелкой городской обуви лужами на тротуарах. Преобладающий тон — чернота и серость, даже скользящие по Кутузовскому проспекту иномарки какие-то тусклые, как обсосанные леденцы.
Ветер холодный, лезет повсюду, в любую щелку, поэтому иду, подняв воротник, мечтая поскорее добраться до метро. Позади — Триумфальная арка с воинами в эллинистических латах и шлемах, вздымается в боевом порыве колесница — аллегории русской победы. Но как странно выглядит здесь среди гигантских коробок эта сосланная коммунистами подалее от центра Триумфальная арка, как музейный экспонат, для которого не нашлось лучшего места, а не часть живой истории. Так и для русского человека — славная история его отечества как бы вне его… Вот эти дома, эти кубики-рубики, магазины и коммунальные платежи — это его, а Триумфальная арка нечто далекое, малопонятное, некий факультатив сознания…
Ветер просто ледяной, да еще мокрый… Мерзкий месяц, мерзкий день… И вдруг на обочине ящики, лоток с весами, черноусая смуглая физиономия какого-то Оглы. Он плохо одет, продрог под московским негостеприимным ветром. Двадцать лет прошло со времени моей первой поездки в Армению. Казалось бы невероятное случилось за это время. «Несокрушимый и нерушимый» СССР раскололся, как бы сам собой, на полтора десятка гордых своей независимостью государств. Гордая не имеющая ресурсов, исключая булыжники, Армения тут же объявила независимость, особенно гордый Азербайджан, богатый плодородными долинами и баснословной нефтью, почти одновременно с ней. Но ресурсы (как впрочем и булыжники) не помогли и Оглы мерзнет среди московской холодной серости, но в ящиках, о чудо…! — среди всей этой серости, грязи, холода — краснобокие, громадные, один к одному яблоки покрытые каплями дождя, можно представить себе какие они крепкие, холодные, хрусткие…
Да, это было тогда, 80 лет назад… Маленький оборвыш, нищий, совершил единственную в жизни кражу: украл яблоко на ереванском базаре для умирающего от тифа в госпитале отца, моего деда Левона. Он долго бродил по базару с прилавками ломящимися от недоступных спасительных яств: овощей, фруктов, бастурмы и прочих чудес восточной гастрономической фантазии, от которой и у обкормленного до тошноты человека слюнки потекут… бродил, собираясь с духом совершить то, что никогда не совершал в жизни, сын волостного писаря, награжденного русским царем медалью за безупречную честную службу, сын уважаемого земляками члена суда присяжных и заседателей, наследник священнического рода… наконец, улучшив момент, выхватил яблоко — большое, краснобокое и спрятав между дырявой, грязной рубашкой и покрытом струпьями телом скрылся в толпе. Он нес это яблоко до госпиталя забитого раненными истощенными и тифозными больными. А где-то рядом гремела война, а где-то рядом, под Сардарабадом, гремели пушки, стучали пулеметы и одиночные выстрелы, выстрелы россыпями… армяне ополченцы останавливали последний самый страшный накат регулярной турецкой армии последний удар по четырехтысячелетней армянской цивилизации… Но десятилетнему мальчику было не до этого — главное для него было донести яблоко и спасти отца, ибо яблоко было таким красивым сочным, воплощенной жизнью —, что, казалось, оно не могло не спасти… И тлела последняя истина — «Выжить!»… Наконец, он добрался до госпиталя и когда там услышали кого он спрашивает, русский солдат с перебинтованной головой, один из тех кто из-за ранения или болезни задержался в Армении после развала большевиками победоносного Кавказского фронта, махнул рукой в пустоту и крикнул: «Умер!» — и это было первое русское слово, которое узнал мой будущий отец.
Он вышел из госпиталя потрясенный двенадцатилетний мальчик, теперь совсем один на белом свете… А яблоко?… — яблоко он оставил, забыл в госпитале.