Человек просуществовал достаточно, если не слишком долго, так и не набравшись мужества признать простую истину: Человек страдает от того, что он — Человек. Начиная с Эзопа, или вот уже почти три тысячелетия, он сваливает свои слабости и недостатки на птиц, зверей и насекомых. Обычай баснописцев награждать бессловесных тварей наиболее отталкивающими чертами Человека восходит к незапамятным временам, и благодаря именно этой вековой привычке Человек нашел возможным приписывать всем прочим существам нашего на редкость неправдоподобного мира свои ошибки и изъяны.

Homo sapiens говорит, что в нем проснулся зверь, на самом деле это означает, что в нем проснулся человек. Кстати, человек вовсе нё косолап, а кривоног, и переставшая следить за собой дама толстеет не как корова, а как женщина. Именно наш, а не какой-нибудь другой биологический вид ершится, петушится, проливает крокодиловы слезы, соловеет. Не осьминог, а ростовщик опутывает вас щупальцами; ехидне и в голову не придет ехидничать, а самец нашего вида, предпринимая униженные попытки к примирению с женой, сказывается затем не в ежовых рукавицах, а в ее руках.

Я, естественно, предполагал, что Человек приобрел свою способность стервенеть, или разъяряться, от стервятника, но толковый словарь скромно замечает, что точное происхождение слова «остервенеть» — неизвестно. Приятно отметить, что выражение «пустить утку» не имеет отношения к нашему пернатому другу, а восходит к истокам французского языка. Впрочем, это не помешало людям приписать зайцу собственную трусость («труслив, как заяц»), которую удается преодолевать лишь с помощью спиртного («заяц во хмелю»).

Чтобы мои друзья и коллеги, не говоря уже о Федеральном Бюро Расследования и Американском Легионе, не заподозрили, будто под одеждой я покрыт мехом или перьями и являюсь агентом животного царства среди представителей вида, отличающегося чисто человеческим, а не ослиным упрямством, я перечислю те немногие хвалебные выражения, которые мы заимствовали для себя у животных, птиц и насекомых. Так, мы говорим о бульдожьем упорстве человека, о его собачьей преданности и о том, что он охраняет то или иное учреждение — чаще всего финансовое, — как сторожевой пес. Мы не прочь одарить своих собратьев львиным сердцем, орлиным взглядом, кошачьей ловкостью, оленьей быстротой, муравьиным трудолюбием, лебединой грациозностью, соловьиным голосом; об ином мы, случается, говорим, что у него слоновья память и что он работает, как лошадь (почему он при этом устает, как собака, — никому не известно).

Я сижу и размышляю, а тем временем перед моими человеческими, а не рыбьими или еще чьими-нибудь глазами рисуется сценка из времен «сухого закона»: сыщик, словно ищейка, принюхивается к ничем не примечательному кирпичному дому, в котором, как ему донесли, старый волк торгует зубровкой. Он не верит блеянию хозяина, некоего Джо, который врет, как сивый мерин. Лисьи повадки Джо будят в сыщике зверя, он начинает играть с ним в кошки-мышки. Сыщик уверен, что в этом логове клиенты пьют, как лошади, напиваются, как свиньи. Джо петляет, как заяц, извивается, как уж, но сыщик убежден, что сумеет разгадать всю эту мышиную возню.