Есть одна историческая загадка. Заключается она вот в чем.

После разгрома декабристов и проведенного по их делу следствия в 1826 году был опубликован высочайший приговор. В этой первой официальной исторической версии того, что произошло (за полгода перед тем был выпущен манифест по поводу событий на Сенатской площади, но он составлялся наспех, власти сами еще плохо представляли себе, с чем и с кем они имели дело, и в этом манифесте отображена скорее физиологически бессознательная реакция, а не какое-либо осмысленное отношение), было много лжи и полуправды, опровержением которых занялись декабристы, а впоследствии А. И. Герцен. Но были в той версии — не могли не быть — и сведения достоверные, конечно, соответственно истолкованные.

Одно из этих достоверных сведений такое: участники декабристских организаций стремились к уничтожению крепостного права. Николай I и его окружение бестрепетно опубликовали это, будучи твердо уверены, что подобное стремление декабристов вызовет возмущение общественного мнения тогдашней России против заговорщиков, что в свою очередь придаст обоснование жесткому приговору. В общем, так оно и произошло. Личное сочувствие осужденным никоим образом не поколебало господствующей убежденности в том, что существующий строй жизни, основанный на владении людей людьми, крепостными душами, справедлив и не должен быть нарушен в этой своей основе.

Прошло около тридцати лет. Вопрос о крепостном нраве в эти годы ставился и рассматривался только в секретных правительственных комитетах и комиссиях, редко собиравшихся, а потом и вовсе сходивших на нет. В подцензурной печати (а иной в николаевской России просто-напросто не было) хоть каким-нибудь боком или ребром поднимать этот вопрос было запрещено — и указание это соблюдалось беспрекословно. Его как бы не было — этого вопроса. Крепостное право — существовало, но никакому обсуждению не подлежало.

Том не менее, когда на исходе 50-х годов новый царь Александр II предписал рескриптом виленскому генерал-губернатору Назимову задуматься над этим вопросом и над его скорейшим решением, когда стало ясно, что отмена крепостного права не за горами, вдруг обнаружилось, что в среде правящего класса и образованного общества она, эта будущая отмена, никакого возмущения не вызывает, что с необходимостью ее почти все согласны, что принципиальных, непоколебимых противников этой отмены не так уж много, они не так уж сильны, и голоса их тонут в хоре сторонников крестьянского освобождения. Как, когда, где, в каких диспутах и баталиях случилась эта перемена общественного мнения? В каких глубинах она совершилась? Ведь на поверхности не происходило ничего.

Самая необходимая жизненная перемена, а в особенности такая огромная, какую внесли в российскую действительность крестьянская реформа 1861 года и связанные с нею судебная, городовая, земская, военная и другие реформы, порождает массу разочарований и большое количество разочарованных людей. Во-первых, из прекрасного далека все иначе виделось: казалось, что жизнь останется такой же, только станет лучше и пригляднее. Во-вторых, мало кто думал заранее о последствиях реформ, — а эти последствия зачастую оказывались неудобными, порой драматическими. У большей части русского дворянства, привыкшего к даровому труду крепостного крестьянина, вследствие этого обленившегося физически и умственно, оказавшегося неспособным не только к хваткому буржуазному предпринимательству, но даже просто к более или менее расчетливому хозяйствованию, к примитивному экономическому расчету, эти разочарования возникли довольно быстро и оказались весьма жестокими. Одна из лучших русских книг, отобразивших этот процесс, принадлежит перу того же С. Н. Терпигорева и называется очень выразительно — «Оскудение».

Естественно, что по ходу этого процесса, описанного в русской литературе живо и разнообразно М. Е. Салтыковым-Щедриным, А. И. Эртелем, П. Н. Боборыкиным, а позднее А. П. Чеховым и другими писателями его круга, вскоре начались жалобы, сетования и в конечном счете воздыхания по старому доброму времени, когда ничто еще но двигалось с места, не требовало от помещика и чиновника никаких скоропалительных и нетрадиционных действий, пребывало в сладостном полусне. Так же естественно, что жалобы эти и воздыхания, поначалу примитивно эгоистические и в таком виде имеющие мало надежд на успех и на сочувствие правительства и общества, стали принимать иной вид, обросли идеологическими, статистическими, юридическими, психологическими, философскими и иными формулировками. Мемуары, публицистические статьи, экономические исследования, романы и политические трактаты, вспоминающие, описывающие и доказывающие, как хорошо, как духовно здорово, как материально устойчиво было то, все далее и далее уходящее время крепостных порядков, полились густым потоком.

Крепостническая «литература жалобы» нещадно спекулировала на том, что в результате освобождения крестьян и последовавшего за ним социального расслоения деревни ухудшился жизненный уровень немалой части крестьянства, у иных вплоть до обнищания, что зачастую деревенская масса попадала во власть кулаков и кабатчиков, купцов и спекулянтов. Она, эта литература, упорно отстаивала тезис, что при прежних порядках лучше было не только помещику, но и мужику, и государству.

Демократическая литература не могла не ответить этой «литературе жалобы». Одним из таких ответов и явилась книга С. Н. Терпигорева «Потревоженные тени», сначала в виде отдельных очерков и рассказов напечатанная в основном в журнале «Исторический вестник», а также в журналах «Русское богатство» и «Новь».

Сергей Николаевич Терпигорев родился в 1841 году в семье тамбовских столбовых дворян, чей род восходил к XVI веку, ко временам Ивана Грозного, однако в веке XIX семья принадлежала к тому, что и в жизни и в литературе называлось «захудалыми родами». Средней руки помещики, родители будущего писателя были не совсем бедны и вовсе не богаты. Читатель терпигоревских произведений, в особенности цикла «Потревоженные тени», может хорошо представить себе материальную обстановку, в которой протекали детство и отрочество Терппгорева.

Важнее, одпако, была нравственная атмосфера семьи, те добросердечие и понимание, та гуманность, которая пронизывала отношения родителей и детей, родителей и их многочисленных родственников, родителей и дворовых людей, а также остальных крестьян, принадлежащих отцу и матери подрастающего мальчика. Гуманность естественная, ненарочитая, в основе которой лежали, с одной стороны, врожденная доброта, а с другой, благоприобретенное сознание людского равенства, ненормальности, а следовательно, и непрочности существующего порядка, при котором человек владеет человеком. Конечно, никто этих убеждений перед мальчиком не демонстрировал и не развивал, просто ими, этими убеждениями, было пропитано поведение старших, их поступки, их, как уже было сказано, отношение к окружающим. Так что и к мальчику, отроку, юноше Сереже Терпигореву эти убеждения переходили не в виде четко изложенных и заученных заповедей, а как бы естественно переливались в него, в его поступки и слова: именно так, а не иначе было принято в доме, именно так надо было вести себя, а по-другому — нехорошо, неудобно, стыдно, безнравственно. Эта домашняя этическая академия сформировала многие определяющие черты в личности и творчестве писателя.

И еще в этом доме, в отличие от многих помещичьих домов захолустной Тамбовской губернии, были книги, выписывались газеты и журналы, «которые тогда, кажется, один отец во всем уезде и получал». Все это читалось, хотя бы и мимолетно, обсуждалось. Таким образом, мир ребенка не ограничивался домовыми и усадебными впечатлениями, но расширялся в пространстве и во времени. Пространства расширяла литература, времена — история. И хотя домашнее обучение, — к детям приглашали учителей и гувернеров, об этом можно прочитать и в «Потревоженных тенях», — было довольно неупорядоченным, а чтение бессистемным (читалось то, что было в отцовских шкафах), какие-то плоды оно давало. По крайней мере вырабатывался, определялся круг интересов.

Каков он был, можно увидеть по позднейшим воспоминаниям писателя: «Я перечитал все, что тогда было: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Грибоедова, перечитал в журналах даже новейших в то время писателей... По истории перечитал Лоренца, Карамзина, Полевого, Устрялова и массу других сочинений...» Этот определившийся в детстве интерес к русской литературе и истории сказался и позднее, когда Терпигорев уже учился в тамбовской гимназии: «Читали мы не вздор какой-нибудь, а все серьезные вещи: историю Соловьева, Белинского... Тургенева, Костомарова, Гончарова, только что появившегося тогда Добролюбова».

Гуманность в родительском доме оттеняла то, что видел, не мог не видеть, как бы ни старались взрослые кое-что скрыть от ребенка, будущий писатель вокруг, в домах многочисленной родни, в поведении соседей-помещиков, узнавал из рассказов дворни. Он многое увидел, услышал, запомнил и понял в несчастной и униженной жизни бесправного «крепостного быдла», этой «крещеной скотинки», на всю жизнь проникся сочувствием к русскому крестьянину и позднее писал, что «для меня вне вопроса о мужике и земле не существует никаких вопросов».

«Вопрос о мужике», о защите русского мужика от поползновений вчерашних крепостников прежде всего вставал перед уже известным писателем С. П. Терпигоревым (знали его и по псевдониму Сергей Атава — портрет, написанный художником П. П. Соколовым, так и называется «Портрет писателя Сергея Атавы»), когда он начал писать и публиковать очерки и рассказы, впоследствии объединенные в единую книгу под названием «Потревоженные тени». Все они были основаны на собственных воспоминаниях о поре крепостничества, на детских и отроческих впечатлениях автора.

В атом был большой резон. От первых критических откликов на произведения Терпигорева (и те, что составляют настоящий том, и в особенности те, что составили два тома «Оскудения») до немногочисленных нынешних литературоведческих работ о писателе (А. П. Могилянский, Н. И. Соколов) тянется традиция сближать его творчество с творчеством М. Е. Салтыкова-Щедрина, находить влияние гневной щедринской антикрепостнической сатиры па страницы, вылившиеся из-под терпигоревского пора. В этом нет натяжки. Сам Терпигорев возражал только, когда иные современные ему критики и мемуаристы договаривались до того, что якобы Салтыков в тех случаях, когда терпигоревские произведения печатались на страницах «Отечественных записок», вписывал в них иные пассажи и даже целые страницы. Но за разговорами о влиянии Щедрина на Терпигорева забывается немаловажное обстоятельство: построение терпигоревских рассказов, их «мемуарная» форма были во многом определены внутренней и внешней полемичностью по отношению к появившимся в это время многочисленным мемуарам, запискам, воспевавшим уют и тепло дворянских гнезд, идиллию отношений помещиков и крестьян, безмятежность и счастье крепостных мужичков, благоденствовавших под отеческой барской рукой. И печатались частенько такие записки как раз в том самом «Историческом вестнике», куда Терпигорев отдал большую часть своих «Потревоженных теней». Так что он намеренно строил свои рассказы как воспоминания о том времени, о своем милом детстве, только в них он воскрешал те детали и события прошлого, о которых авторы каких-нибудь «Рассказов старой бабушки» забыли или хотели бы забыть. Он как бы давал бой на чужой, захваченной и обжитой противником территории.

Терпигорев не хуже тех, кто стоял на защите дворянских интересов, знал, как тяжело и непросто живется российскому крестьянину в пореформенной действительности, он ее, эту действительность, не идеализировал, как не идеализировал и самих крестьян, понимая, что многим из них непривычна свобода, ответственность за себя. Он любил и цитировал некрасовские строки из «Кому на Руси жить хорошо»:

Порвалась цепь великая.

Порвалась — расскочилася:

Не разница между голодом и сытостью, а пропасть между рабским и свободным состоянием человека волновала и интересовала Терпигорева как писателя, как гуманиста, хотя он не мог не понимать, что между всем этим существуют и экономические, и психологические связи. Но он знал и то, что сытость раба и сытость свободного гражданина — вещи совсем не одинаковые, даже принципиально разные: свободный накормил себя сам, рабу дали наесться.

Так что не случайно уже незадолго до смерти, определяя состав своего первого (и единственного пока) собрания сочинений и сводя в единый том произведения, образовавшие «Потревоженные тени», писатель во главу его поставил рассказ «В раю». Хотя он не был первым по времени написания. Важнее для автора было то, что этот рассказ рисовал крепостническую «идиллию» — ту благодать, в которой, если ему повезло с его владельцами, мог оказаться крепостной человек, показывал, так сказать, «заботу» помещика о своем крестьянине.

В Знаменском — имении Григория Михайловича и Варвары Николаевны Дукмасовых, родственников матери Терпигорева, — не просто богато, но порядок, ухоженность, благообразие. И не только в усадьбе, но и на селе: у мужиков стоят непочатые скирды с третьегоднишним хлебом. Дворня — обычно самая забитая и неимущая часть крепостного люда, ибо живет на господских хлебах и в господском доме — здесь тоже не обделена: «у них у всех были собственные избы, свой скот, коровы, свиньи, овцы, у некоторых даже лошади», им дадено и по клочку земли под огороды. Мужики на селе настолько богаты, что могут предложить помещику за выкуп своей семьи на волю по восемь-десять тысяч рублей.

«Все в Знаменском носило на себе печать прочности и прочной обеспеченной сытости. Это не было случайностью, это было дело целого строя, порядка, который достиг в Знаменском своей высшей степени, которой он когда-нибудь и где-нибудь достигал и мог достигнуть.

— Да, — говорили все, — у Дукмасовых такое житье людям, какого уж, кажется, нигде нет. Как в раю живут...