«Что-то тут не так… Что-то тут не так…» — думал он, неторопливо шагая но низкорослым улицам старинного русского городка. Шёл он наугад, не раздумывая, сворачивая вдруг влево или вправо, или устремляясь с изрядно потрёпанной асфальтовой дороги на мягкую травку какого-нибудь тишайшего переулка. Вокруг было довольно пустынно, хотя уже наступил полдень: два-три-пять отдалённых прохожих да там-сям возникающие из ниоткуда простенькие автомашины… Шёл он наугад, но чувствовал, что движется в нужном ему направлении. И точно: слабое веяние влажного воздуха достигло его лица. Значит, где-то там, впереди Волга — великая русская река.

Извилистый путь Букину был необходим; он хотел сам, без чьих-то подсказок, понять нрав и облик старинного городка, связать их воедино, чтобы составился его цельный образ, чтобы потом в родном Воронеже он мог оглядывать его со всех сторон, вспоминать его особенные черты и чёрточки, его дневной и вечерний свет, его звуки… думать над ним.

Собственно, смутили его в первые минуты пребывания в городке не принакрытое серыми облаками небо, не улицы, не их общий вид: к названному ум и душа претензий не имели. Погода в русской стороне переменчива: были тучки или дождик, глядь, уже сияет солнышко. Бревенчатые дома и домишки хоть и приземисты, но крепки да изукрашены подзорами и наличниками. Сады кудрявы и пышны. Да и улицы — опять же — не стеснены, лежат вольно…

Смутила его с самого начала в общем-то малость: сбоку старенькой автостанции лежала куча современного мусора — пластиковые бутылки, пивные банки, пакеты из-под сока и прочая украшенная яркими пятнами этикеток и надписей бяка, — а рядом, в трёх-четырёх шагах от неё приютилась небольшая стоянка такси, где, сойдясь в кружок, неспешно перебрасывались словами водители. Истомившись от долгого пребывания в скупом пространстве автобуса по вольному воздуху, по земле, по дымящейся сигарете, Букин подошёл к извозчикам и закурил. Один из них, белолицый крепыш с покатыми плечами, молча, кивком, спросил его: «Подвезти?» Букин качнул головой: «Не надо…» — и прислушался к разговорцу. Толковали водители о строительстве деревянных домов; один говорил о срубах — бревенчатых и брусовых; другой — о качестве материала; третий вспоминал соседа (пятый год строит, а всё никак не достроит, цены-то не ползут, а скачут…). Букин осторожно вклинился в беседу, вспомнив, как строили дом его дяди (приходили мастера со своим инструментом, не бегали к хозяину или его соседу, дай, мол, фуганок или полуфуганок; были у них и топоры большие и маленькие, пилы двуручные и лучковые, долотца и стамесочки всякие…). Водители уважительно посмотрели на него, мол, помнит давние тонкости, разбирается в плотницком инструменте (хотя и не плотник, конечно, и очки в тонкой оправе, и пальцы чистенькие, белые… А какие пальцы могут быть у зубного врача?) Тут-то вот Букин и спросил у мужиков калязинских напрямик, кивнув на мусорную кучу, не тяжело ли им каждый день глядеть на эту бяку, дышать её вонью? Взяли бы в руки лопату да за десять минут всё это забросали землёй. Мужик постарше, с худощавым, побитым красными жилками лицом, спокойно ответил ему, что, мол, они когда-то засыпали всё это, а потом приехал трактор с ковшом и выкопал рядом яму, мол, давайте, продолжайте бросать, граждане пассажиры. Так-то вот… Вот в ту, кажется, минуту и посетило Букина (или выросло в нём само собой) сомнение: «Что-то тут не так…»

После добровольных блуканий по улицам и переулкам и твёрдого решения самому выйти к Волге он всё же сдался (видимо, подустал) и остановил вопросом загорелого слабосильного парня. Тот махнул рекой.

— Волга?.. И колокольня, наверно?.. Туда.

Улица помалу пошла под уклон; асфальт иссяк, и под ноги легла булыжная мостовая с проплешинами истолчённого до пыли песка. Дома тут стояли посолиднее — кирпичные. Дом купцов таких-то, дом купцов таких-то… — читал он на памятных досках. И вот — наконец-то! — за наклонёнными ветвями давних лип и тополей появилось синее оконце. Волга! А вон и она, белая колокольня, которую он видел на цветной фотографии в журнале!

Он остановился в шагах десяти от воды; улица, казалось ему, ещё продолжала своё тихое движение, вела его… Но пешему человеку дальше ходу не было. Водная толща поглотила и продолжение улицы, и её окрестности… И высилась лишь па крошечном острове эта странная колокольня…

Букин стал жадно оглядывать водный простор Волги. Он так долго хотел увидеть его! Вода широко уходила вправо, влево, вперёд — расплывчато, грубо оформленно. У реки, подумал он, есть понятные берега, русло, камыши, рогоз, стрекозы, видимое течение. Река речёт, говорит, течёт… А это — огромный разлив влаги! Букин растерянно оглянулся, желая немедленно спросить кого-нибудь: туда ли он пришёл? Волга ли это? Но вокруг не было ни души. У кого спросишь? И тут Букин вспомнил, что в его дорожной сумке лежит путеводитель по городу, купленный в киоске на автостанции. Он взял в руки глянцевую книжицу величиной со школьную тетрадку, и па него дохнул прохладой зимний вид того самого места, где он сейчас стоял. Озарённая восходом или закатом колокольня, окруженная бледным льдом… синяя полоска дальнего берега… да, эти вот две обнажённые высокие липы у дома купцов Рыжковых… только фасад не белый, как теперь, а землистого с зеленцой цвета, и крыша плотно укрыта снегом… и тлеющий от заревого отсвета мезонин…

На небольшой, в полстранички, карте Калязина он увидел па синем пятне, обозначающем водное пространство, надпись «Угличское водохранилище». Водохранилище… нефтехранилище… То есть, подумал он, это хранилище воды и есть великая былинная река Волга. А ещё вверху, в правом уголке, он заметил белое пятнышко и подпись под ним — «Монастырские острова». А левее, внизу, три строчки, набранные мелким шрифтом, гласили: «Колокольня Николаевского собора». Это, стало быть, близ неё он сейчас стоит… А ещё он увидел два синих рукава, отходящих от водохранилища, — Пуда и Жабня. Бывшие речки, догадался он, впадавшие в реку…

Опомнился Букин только у моста через Жабню. Увидел синюю табличку — и остановился.

— Эх! — сказал он огорчённо и махнул рукой.

Рядом скрипнули тормоза.

— Куда надо?

Белые «жигули» с клеточками — местное такси — будто нарочно ехали за ним следом и ждали той самой минуты, когда он устало остановится и коротко задумается о чём-то.

Что влекло его по липкому мартовскому полю и — дальше — вверх по лесному косогору?

Южный ветер раскачивал рослые берёзы, трепал их ветки и веточки, гнул и гнул тяжёлые ели, шнырял под кустами, ворошил палую листву…

В такую погоду, в таком лесу обыкновенному человеку делать нечего: нищета полная. Ни бойкого птичьего щебета, ни разноликого зелёного убранства, ни скромных цветов и цветочков у ног, ни томительного гуда шмелей… Пусто, голо, безотрадно. Если бы появился на мартовской троне егерь или, скажем, поэт, или сочинитель серьёзной музыки, то удивляться тут было бы нечему: для первого — это работа, а для второю и третьего — душевная повинность. Но его то что влекло сюда, в шумящий неприглядный лес?..

Увидел я его впервые в малолюдном дворе строительного рынка, притулившегося к шоссе.

— Понимаешь, — взглянув на меня, сказал он, — вагонку выбираю… Чтоб посуше была да непокоробленная, да сучков чтоб поменьше. Изба-то у меня и тёплая, и крепкая, но сруб, видишь ли, из брёвен разного калибра, вот и вида у него нет. Вот и решил вагонкой обить да морилкой покрыть. Цвет «еловый лес» знаешь?

И, ещё раз взглянув на меня, протянул руку.

— Николай. Юз.

Я назвался, И уточнил:

— Ты любишь своих детей?.. И я люблю. А как я их с Людой, с женой, растил? А смотрел, наблюдал за ними, малыми ещё. Что одному больше нравится, что другому… Все трое уже выросли, и все — разные. И хорошо! Волю в детстве им, пацанам, давать надо, но — в меру. Полную дашь — потом наплачешься, крохотную — серятина выйдет, человека не увидишь. Coглaceн?

— Сам психологом стал? Или книжки читал какие-то?

— Сам. Оглянись хорошо — и научишься такому делу. Скажем, деревца стоят густо… Что из них вырастет? Прут вверх, высокие, хилые? Конечно. А рассади их пореже, дай веткам размах, кое-где ненужные остриги и дерево к дереву. Красота! Или — яблок гора, или — шишек воз. Что, я не прав?

— Философ…

Какой я философ! Шофёр в совхозе, то бишь в агрофирме… Ты вот толково делаешь: с людьми говоришь, о птицах и зверье разном спрашиваешь. Различаешь в них разное — этим душу питаешь. А как же! От разной красоты и в тебе красоты прибавляется, жить веселее. Так, рассуди?

…Он остановился на поляне. Вытер об иссохшую траву остатки налипшей на сапоги земли с шершавыми крупинками сырого снега (вот и породнилось ноле с лесом) и закурил. Ветер гулял-погуливал под неясным вечерним небом, веточками плёточками нахлёстывал по слабосильному подлеску, потом, выдохшись, помахивал ими вяло, словно примериваясь, как бы половчее хлестнуть не единожды. Но не злость это ветра вовсе, а так… забава да и только. Будет, будет другое, когда оденутся деревья в листву и станут бережно касаться друг друга, дышать пахучей прохладой, что-то шептать, лепетать…

Он растоптал окурок, постоял, наклонив голову, и двинулся дальше, к невидимой в отдалённой низине реке.

«Колокольня вон какая, а сама церковь маленькая. Это ведь как всё точно придумали в старину: плечом к плечу, рядышком постоят люди, помолятся, потом молча на ветерок выйдут, от большого света будут щуриться, как дети… А колокольня высокая ясно почему: чтоб звон все окрест слышали и друг друга слышали».

Рядом со мной на обочине притормаживает вишнёвая «Нива». Пыль скорым длинным облачком летит вперёд…

— Садись, подвезу!

Дверца с моей стороны уже приветливо приоткрыта. Юз, пригнувшись, машет рукой, улыбается.

— С автобуса?

— С него.