Первостепенное значение для эволюции человека имеет изобретательность. Это самый важный продукт его творческого мышления. Высшей целью развития человека является полное господство сознания над материальным миром, использование сил природы для удовлетворения человеческих потребностей. В этом и состоит нелёгкая задача изобретателя, труд которого, порой, остаётся не до конца понятен и оценён. Впрочем, изобретатель в качестве компенсации получает удовольствие от проявления своих способностей и от сознания того, что именно он является представителем того привилегированного класса, без которого человеческая раса уже давно исчезла бы с лица земли после ожесточенной борьбы с безжалостными стихиями.

Что касается меня, то я за свои годы испытал вышеперечисленные удовольствия уже столько раз, что моя жизнь стала казаться мне маленькой частью непрерывного экстаза. Мне оказано доверие быть одним из самых усердных работников. Возможно, я таковым и являюсь, так как если мышление есть эквивалент труда, то я посвятил ему почти всё время бодрствования. Но если работой считать конкретный процесс в установленное время в соответствии с принятыми нормами, то я буду самым большим бездельником.

Я счастлив, что мне предоставлена возможность высказаться. Причем, по двум причинам. Во-первых, уже очень давно хотелось выразить огромную благодарность и признательность журналу «Scientific American» за своевременную и полезную информацию, которая постоянно заполняет его страницы. Это издание замечательно своими качественными статьями по специальным вопросам, а также достоверными обзорами технических достижений. Публикуемые материалы всегда заслуживают доверия и представляют еще большую ценность благодаря скрупулезному соблюдению литературного этикета в цитировании источников. Содействие, оказываемое журналом развитию изобретательства, и его просветительская деятельность бесценны. «Scientific American» является периодическим изданием, деятельность которого направляется умело и честно, а степень взвешенности и полная достоинства интонация делают его образцовым; обладая такими качествами, а также благодаря изобилию и высокому уровню публикуемых материалов оно делает честь не только штатным сотрудникам и издателям, но и всей стране. Это не пустая любезность, а искренняя и заслуженная благодарность, к которой я, пользуясь возможностью, присоединяю наилучшие пожелания постоянного успеха.

Вторая причина касается меня лично. В печати появляется много ошибочных высказываний относительно моего открытия вращающегося магнитного поля и изобретения индукционного двигателя, которые я вынужден был сносить молча. Идет долгое и ожесточенное соперничество крупных капиталов за мои права на патент; оно пробудило озлобленность торгашей и зависть собратьев по профессии, и это причиняло мне страдания, затрагивая все струны моей души. Но, несмотря на все усилия изобретательных адвокатов и экспертов, судебные решения подтвердили мои права на приоритет во всех без исключения случаях. Сражения остались в прошлом и забыты, сроки тридцати или сорока патентов, выданных мне на

систему переменного тока

, истекли, я избавлен от обременительных обязательств и волен высказываться.

Каждый пережитый мной опыт, имеющий отношение к тому раннему открытию, живет в моей памяти. Я отчетливо и узнаваемо вижу лица людей, дорогие мне сцены и предметы, залитые изумительным светом, по насыщенности и глубине создающим полное впечатление оригинала. Я всегда был удачлив в идеях, но никакое другое изобретение, каким бы замечательным оно ни являлось, не стало так дорого мне, как то, первое. Будет понятнее, если я кратко остановлюсь на сопутствующих этому обстоятельствах и на некоторых эпизодах и происшествиях моей юности.

Мне с детства была предназначена стезя священника. Эта перспектива, как черная туча, висела надо мной. Проведя одиннадцать лет в частной школе и колледже, я получил аттестат зрелости и, выбирая карьеру, оказался на распутье. Должен ли я ослушаться отца, проигнорировать полные любви пожелания матери или подчиниться судьбе? Эта мысль угнетала меня, и в будущее я смотрел со страхом.

Как раз в это время на моей родине разразилась ужасная эпидемия холеры. Народ ничего не знал о характере болезни, а средства санитарии были крайне недостаточны. Люди сжигали огромные вязанки пахучих кустарников для очищения воздуха, но в изобилии пили зараженную воду и умирали во множестве, подобно овцам. Вопреки не допускавшим возражений приказам отца я помчался домой, и болезнь подкосила меня. Девять месяцев в постели, почти без движения, казалось, истощили все мои жизненные силы, и врачи отказались от меня. Это был мучительный опыт не столько из-за физических страданий, сколько из-за моего огромного желания жить. Во время одного из приступов слабости мой отец придал мне бодрости, пообещав разрешить мне изучать инженерное дело; но это осталось бы неосуществленным, если бы меня удивительным образом не вылечила одна старая женщина. В этом не было силы внушения или таинственного воздействия. Такие средства не оказали бы на меня никакого воздействия, ибо я твердо верил в законы природы. Средство от болезни было в полном смысле целебным, героическим, если не отчаянным, но оно возымело действие, и после года лазания по горам и жизни в лесу я мог выдержать самую большую нагрузку. Мой отец сдержал слово, и в 1877 году я поступил в Joanneum в Граце, в Стирии, в одно из старейших технических учебных заведений в Европе. Я намеревался продемонстрировать такие результаты, которыми отблагодарил бы своих родителей за их горькое разочарование, вызванное изменением моей профессии. Это было не мимолетное решение легкомысленного юнца — это была твердая решимость. Возможно, молодой читатель «Scientific American» извлечет урок из моего примера, поэтому я напишу подробнее.

Мои способности ограничены, и иногда случается так, что усилия, направленные на решение стоящей передо мной задачи, оказываются тщетными. Далее она становится для меня буквально вопросом жизни и смерти, потому что жгучее желание найти решение постепенно обретает такую силу, что я совершенно не в состоянии справиться с ним, с какой бы твердостью и постоянством ни направлял свою волю на это. Мало-помалу я прихожу в состояние максимально напряженного сосредоточения, рискуя заполучить тромб или атрофию какого-либо отдела головного мозга. Мне представляется, что я предвижу свою погибель, но, как человек, которого неотвратимо несет к пропасти водопада, безропотно смиряюсь.

В процессе такого сосредоточения предельное напряжение способно вызвать из памяти былые образы, которые после каждого ментального погружения выныривают подобно пробкам на поверхность воды и не тонут. Но после долгих дней, недель и месяцев отчаянной работы мозга я наконец преуспеваю: рождается новый сюжет, заполняя всё мыслительное пространство, и когда дохожу до такого состояния, то чувствую, что цель близка. Мои идеи всегда рациональны, потому что мое тело — исключительно точный инструмент восприятия. Все его действия — лишь реакции на внешние раздражители, и правильные интерпретации этих внешних воздействий неизменно приводят к истине. Но я всегда счастлив, когда этот момент остается позади, так как сверхнапряжение мозга чревато огромной опасностью для жизни. Чтобы проиллюстрировать это, остановлюсь на удивительном случае такого рода, который может представлять интерес для ученых-психологов.

Несколько лет тому назад, когда была разработана моя система беспроводной передачи энергии, я пришел к заключению, что для придания ей прочного инженерного обоснования должен разгадать тайны земного электричества. На первый взгляд, эта задача, казалось, требовала сверхчеловеческих способностей, но я набросился на ее решение с дерзостью неведения и провел несколько месяцев в напряженнейшей концентрации мысли, дойдя в итоге до отчетливого интуитивного ощущения, что нахожусь в состоянии полного изнеможения. После медленного возвращения к нормальному состоянию сознания я испытывал мучительно острую тягу к чему-то, не поддающемуся определению. Днем я работал как всегда, и это чувство, хотя и не исчезало, заявляло о себе намного меньше, но когда отходил ко сну, ночные чудовищно увеличенные видения заставляли нестерпимо страдать до тех пор, пока меня не осенило, что мои муки были вызваны снедающим меня желанием увидеть мать. Мысли о ней заставили меня критически пересмотреть прожитые годы, начиная с самых ранних впечатлений детства. Я всегда так явственно представлял ее в бесчисленных ситуациях и положениях, как это бывает в реальной жизни, а теперь меня обескуражило открытие, что я совсем не могу вызвать ее образ; исключение составляли лишь сцены незабываемого страдания. Была мрачная ночь, потоки дождя заливали землю, небо, казалось, разверзлось. Всем своим существом я чувствовал, что должно произойти что-то ужасное, и мой страх усиливался потому, что дом наш стоял отдельно от других; ближе всего к нему находились церковь и кладбище у подножия гряды холмов, кишевших волками. Старинные часы показывали полночь, когда моя мать вошла в комнату, обняла меня и сказала: «Пойди, поцелуй Даниэля!». Мой единственный брат, восемнадцатилетний юноша выдающихся интеллектуальных способностей, умер. Я прижался ртом к его холодным, как лед, губам, понимая лишь то, что наихудшее свершилось. Моя мать снова уложила меня в постель, укрыла одеялом, немного помолчала и со струящимися по лицу слезами сказала: «Господь дал мне одного сына в полночь и в полночь забрал другого». Это воспоминание было подобно оазису в пустыне, сохранившемуся в море забвения по странному капризу мозга.

Память о минувшем возвращалась медленно, и после длившихся долгие недели размышлений я оказался в состоянии ясно представить себе события далекого прошлого и увидеть их в ярком свете, что приводило меня в изумление. Вспоминая всё больше и больше событий ушедших лет, я добрался до обзора американского периода. Тем временем страстное желание увидеть мать, с каждым днем становившееся всё более острым, доводило меня до отчаяния. Каждую ночь моя подушка намокала от слез, и не в силах вынести это я решил покончить с работой и поехать домой.

Так и сделал, и пережив массу цеплявшихся одна за другую случайностей, оказался во Франции, в Париже, куда я бежал из Лондона, спасаясь от шума, поднятого вокруг меня в Англии. Я вынужден был на полуслове прервать одну из своих лекций, не дочитав последних доказательств, и уехал, и пока был занят утомительными приготовлениями, курьер вручил мне телеграмму от дяди, сановного служителя церкви, в которой говорилось: «Твоя мать умирает, поспеши, если хочешь застать ее живой». Я помчался на поезд, а потом сломя голову ехал долгие день и ночь на перекладных, спешно подготовленных моим дядей, по горным дорогам и, в конце концов, добрался, весь в ушибах, усталый до изнеможения, до постели матери. Она была в предсмертной агонии, но радость встречи со мной сотворила чудо временного улучшения состояния. Я больше не отходил от нее, пока мое собственное состояние не стало таким, что меня доставили в другое здание поблизости — немного отдохнуть. Оставшись один, лежа в постели, я раздумывал о том, что может случиться, если моя мать умрет. Возникнет ли возмущение в эфире? Смогу ли я обнаружить его? В то время мои восприятия были обострены до невероятной степени. Я слышал тиканье часов на расстоянии пятьдесят футов. Муха, садившаяся на стол в середине комнаты, производила в моем ухе глухой стук как от забивания свай, и я явственно слышал «топот» ее ног, когда она сновала по столу. Будучи опытным, умелым наблюдателем, я умел объективно записать все свои ощущения. Моя мать, являвшаяся гениальной женщиной редкого самообладания, с полным хладнокровием смотрела в лицо судьбе, и я был уверен, что при последнем вздохе она подумает обо мне. Если бы ее смерть произвела возмущение в пространстве, сложившиеся условия стали бы наилучшими для его обнаружения на расстоянии. Памятуя об огромном научном значении такого открытия, я отчаянно боролся со сном. Мои восприятия были обострены темнотой и тишиной ночи, и я пристально всматривался и прислушивался. Прошло пять или шесть часов, показавшихся вечностью, но знамения не было. Затем природа взяла свое, и я впал то ли в сон, то ли в забытье. Когда же пришел в себя, в ушах звучало неописуемо прекрасное пение, и я увидел белое плывущее облако, в середине которого находилась моя мать и, склонившись, смотрела на меня полными любви глазами; ее улыбающееся лицо излучало какое-то странное сияние, не похожее на обычный свет; вокруг нее были напоминающие серафимов фигуры. Завороженный, я смотрел, как видение медленно проплыло через всю комнату и исчезло из вида. В этот момент меня охватило чувство абсолютной уверенности, что моя мать только что умерла, и тут действительно прибежала плачущая горничная и принесла эту скорбную весть. Это сообщение повергло меня в ужасный шок, сотрясавший всё мое тело подобно землетрясению, и вдруг я осознал, что терзаюсь в жестоких муках… в своей нью-йоркской постели. Так я понял, что моя мать умерла годы назад, но я забыл об этом! Как могло самое дорогое из моих воспоминаний оказаться стертым в моем мозгу? Охваченный ужасом, я задавал себе этот вопрос, и горечь, боль и стыд переполняли меня. Мои страдания были реальными, хотя описанные события являлись не чем иным, как воображаемыми отражениями того, что произошло раньше. То, что я испытал, оказалось не пробуждением от сна, а восстановлением определенной области моего сознания.