Детей находят в капусте, или их приносит аист. Это уже многие из нас, живущие в приюте, знали. Пожелают, например, какие-нибудь мама с папой иметь ребеночка, и — пожалуйста! Стоит только об этом сказать, как аист тут как тут, и в клюве у него пеленка, а в пеленке мальчик или девочка, это уже кого захотят. Ну, а бывает, что аист где-нибудь был далеко и не слышал заказа, тогда папа и мама идут в огород, где растет капуста, и там ищут.

А бывает так, что поблизости и аистов нет и огородов, а торчат одни голые холмы и горы да нефтяные вышки, тогда как? Тогда и не допросишься? Нет. Аисты, которые далеко живут, все-таки слышат просьбы — принести ребеночка, но только слышат вполуха, неясно, и адреса не расслышивают, и кого принести — мальчика или девочку, тоже не знают. Тогда они несут ребеночка в приют, в дом подкидыша. Ночью, конечно, несут и кладут его в специальную корзиночку, вделанную в нишу возле подъезда. А от этой корзинки идут провода к дежурной нянечке. Няня, может быть, в это время на стуле сидит, дремлет, носом крупу клюет, но как только аист ребеночка положит, сейчас же в дежурке звонок зазвенит и няня выходит и забирает ребеночка. А потом уж за ним и приходят папа с мамой.

Все это нам рассказывала наша любимая приютская няня, тетя Глаша, старая, добрая, с большим родимым пятном на левой щеке. Она, и корзиночку эту показывала, и аистов, когда они кружили в небе.

Но, наверное, мои папа и мама жили где-то далеко-далеко и не знали, что аист уже выполнил их просьбу и уже давно принес меня. Я живу год, живу два, живу три и четыре живу, а папа с мамой за мной не идут! Приходят, но не мои…

Некоторым вон как везет: только-только появятся и осмотреться еще толком не успеют, а их уже берут! Почему их, а не меня?!

И стал я жить в новом доме. Дом-то, собственно, был не новый — старый, деревянный, двухэтажный, с крутыми лестницами. Стоял он на обрыве, возле самого моря. Сверху, если выйти за ворота, открывался широкий вид, слева были два пирса с ошвартованными возле них пароходами, дальше виднелись выкрашенные суриком корпуса судов, стоявших на стапелях, подъемные краны, и за ними черным частоколом торчали нефтяные вышки. Горячий ветер приносил оттуда вместе с острым запахом смолы и краски свистки паровых лебедок и звонкие выкрики: «Вира!», «Майна!» А прямо внизу, под кручей, была, песчаная коса и на ней приземистые строения с округлыми крышами — ангары. В них стояли гидропланы.

Каждое утро проходили мимо нашего дома на работу летчики и техники. Они спускались по крутой тропинке вниз, раздвигали визжавшие створы ангаров, выкатывали из них гидросамолеты и по деревянному настилу осторожно спускали их на воду.

Я знал распорядок работы летчиков до мельчайших подробностей. Сейчас вот двое в кожаных штанах и куртках, опоясанных ремнями, наденут на головы громадные пробковые шлемы с очками и заберутся в кабины, обтянутые со всех сторон растяжками из проволоки. Двое других встанут на качающийся на воде корпус гидроплана и начнут крутить пропеллер. Потом громкий выкрик: «Контакт!» — «Есть контакт!» Синий дымок, хлопок, другой, и, пугая чаек, раздается звонкий треск мотора. Рябит вода от воздушных струй, дрожит аэроплан. А у меня сердце замирает от восторга: до чего же здорово!

И вот гидроплан начинает двигаться. Все быстрее, быстрее. Скользит по воде, оставляя за собой пенистый след, потом отрывается, набирая высоту, становится меньше и меньше, превращается в точку и растворяется в небесной сини.

Я сижу верхом на глыбе песчаника, выпирающего из земли у края обрыва. Его шершавые бока еще хранят тепло вчерашнего знойного дня. В самое сердце западают мне вскрики чаек, синее море, голубое небо с резко очерченным горизонтом и этот вот рокот моторов. Возвращались гидропланы с другой стороны. Они внезапно выныривали из-за опаленных солнцем голых холмов и, нагоняя жуть, с шумом проносились над крышей нашего дома. Я вдавливал голову в плечи и замирал, а гидроплан, снизившись к воде, уже плавно опускался на морскую рябь и, взметывая в воздух радужные брызги, подруливал к берегу. Было в этом что-то чарующее, волшебное, непостижимое.

Мы с матерью ездили каждый день на конке в город, за покупками. Бородатый кучер с длинным кнутовищем, четверка лошадей, небольшой вагончик. Кривые улицы с крутыми подъемами и спусками. Лошади цокали под ковами по булыжной мостовой, визжали колеса на поворотах. Кучер то и дело кричал: «Но-о-о!» — и звонил в колокол: блям-блям-блям-блям! Кондуктор, гремя мелочью, встряхивал сумкой и скучным голосом выговаривал: «Билеты! Билеты!»

Мать сажала меня на скамью возле окна, и я во все глаза смотрел на вывески разных лавчонок, магазинов, мастерских. Мимо проплывали нарисованные пиджаки и брюки, штиблеты и сапоги, бублики и булки, чуреки и лаваши. А под ними, выстроенные в ряд, какие-то знаки. Я уже знал, что это буквы. Но какие?

Больше всего меня привлекала вывеска булочной. На ней была нарисована пышная булка и буквы, отчетливые, видны издалека. Проезжая мимо, я твердил: «Булка. Бул-ка! Бу-лоч-ная…» А ведь эта вот буква, которая впереди, наверное «б». А которая рядом, наверное, «у», Бу! А это вот — чуречная. Чу-рек! «Чу», «у»…

И я уже находил знакомые буквы на других вывесках. Эта вон «р-р-р», а эта «с», а эта «з-з-з»…

Я изучил все вывески и все буквы на них и питал к ним дружеские чувства. И дома, листая журналы, тоже находил своих друзей. Я бежал с журналом к матери:

Мы много ездили по голодающей России: Саратов, Астрахань, Самара. Даже в Киеве побывали! Все кругом разрушено, разбито. Заводы стоят; работы нет. Плохо. Чуть с голоду не умерли.

И вот мы в Ташкенте. Здесь как-то все по-другому. Сказочно. Высокие горы. До неба. Снежные макушки. Горы близко, кажется — рукой подать, а говорят, до них девяносто верст. Не верится. Да вот же они — рядышком совсем! Во-о-он, за теми деревьями.

Ташкент — город хороший, как сад — весь в деревьях. Кругом виноградники. А за городом — поля, водой покрыты: рис растет. Занятно!

Узбеки добрые, незлобивые. Мне легко дался их язык. «Салам алейкум, уртак!» — «Здравствуйте, товарищ!». Или: «Сыз кайда барасыз?» — «Вы куда идете?» — «Ман базарга бараман» — «Я иду на базар».

Нам повезло: не сразу, конечно, месяцев через несколько, отец нашел работу при больничной электростанции, стал дизель-механиком, а я пошел в школу, до которой ой как далеко было добираться: жили мы на окраине города, а школа была почти в центре, на улице Гоголя. Школа номер пять имени «Коминтерна».

Мы в Ташкенте уже старожилы. Обжились совсем, привыкли, как будто тут и жили все время. Я уже взрослый парень, комсомолец, и мне семнадцать лет. Хожу в школу, но неохотно. Мне все кажется, что зря теряю время. Донимают мысли: кончу школу, куда пойду? Учиться дальше или — на производство? Слесарем, например, или электриком, как мой отец?

У меня затаенное желание — быть летчиком, но уж очень это казалось мне мечтой недосягаемой. А потом, на летчика учиться — надо крепким быть, сильным, физически развитым. А я дохлый какой-то: чуть что — простудился! Гланды распухли. Под носом мокреть. Но все равно хочется! Только чувствую, сознаю: чтобы добиться этого, надо преодолеть какие-то трудности, навыки приобрести, получить уверенность в себе. А что? Как? Где? Не имею понятия…

Ну, для начала, скажем, нужно взяться за себя. Делать гимнастику по утрам, обтираться холодной водой. Впрочем, это я уже пробовал. Ненадолго меня хватало, дней на пять, не больше. Потом находились всякие предлоги, и упражнения отменялись. Стыдно мне было признаться самому себе, что мне попросту не хватало силы воли. А где ее взять, эту волю-то, как развить?

Я уже читал где-то, что в каждом человеке сидит Лодырь. И если этому Лодырю дать волю, то ой-ой-ой что будет! Значит, надо его ломать?! А ломать, это значит — применять насилие? А насилие всегда приносит боль. А Лодырь-то, это ведь ты сам! Значит, и боль нужно причинять самому себе! И выходит, чтобы сделать себе хорошо, нужно сначала для этого сделать себе… плохо?! Так ведь получается!..

И еще; у Лодыря есть помощник — Ловчила. Он всегда что-нибудь придумает, чтобы Лодырю жилось спокойно. Вот за этого Ловчилу и надо браться!

Мы совершили прыжок, мы качественно изменились: теория позади, и вот нас разбили на летные группы. Это было очень волнующе и возвышало нас в собственных глазах. Если до этого мы были просто курсантами авиашколы, то теперь стали учлетами. Правда, не стали еще пока становимся. И нам уже не терпелось, окрестившись в первом вывозном полете, поскорее приобщиться к новому положению и званию.

Наша группа была третья. Девять человек. Инструктор — Ермолаев. Мы его еще не знали и не видели. Кое-кто из инструкторов приходил в общежитие. Придет, спросит потихонечку, где такая-то группа, и тут же его окружают ребята, смотрят во все глаза. Вопросы, вопросы…

А у нас — чувство зависти и обиды. Вон в четвертой группе инструктор Рыбалко приходит уже третий раз. Подойдет к общежитию, задерет голову, свистнет разбойно. Ребята сразу же кидаются к открытому окну, бегут по лестнице вниз, и потом, смотришь, всей группой пошли в лес. Только и слышишь от них: «Наш инструктор! Наш инструктор!» Носятся со своим инструктором!

Потом все инструкторы пришли в общежитие. Это уже официально. Пришел и наш. Выше среднего роста, худощавый, смуглый, длиннолицый.

Инструктор — это бог, овеянный романтикой воздушного простора, на него можно и поглазеть, но не так, как это делает, например, Саша Чуднов, низенького роста, коренастый, рыжий. Примостился на полу у самых ног инструктора, смотрит снизу вверх преданными глазами.

Мы идем, натыкаясь друг на друга, потому что смотрим вверх. Интересно! Самолеты, взлетев, собираются над аэродромом в строй. По звеньям. Первое — наше. Впереди — Рыбалко. Справа… Кто же это справа? Летит, словно привязанный, впритык. Наш, наверное, Ермолаев?

А левый! Левый! О-хо-хо! Вот умора! То обгонит, то отстанет. Чей это? Кто это?

Отряд пролетел над нами, так и оставив всех гадать, кто идет слева от Рыбалко. На старте поднялся спор. Каждый с пеной у рта отстаивал честь своего инструктора. Саша Чуднов тоже орал, а я молчал, потому что знал — справа от Рыбалко идет Людвичек, а слева, стало быть, Ермолаев. И сердце заныло. Ничего хорошего я не ждал от этого полета. Ведь должен же он понимать свой позор. Вот отсюда-то и «старый лад»! Будет он на нас вымещать свое неумение летать…

Отряд, развернувшись, шел к аэродрому. Хорошо шел, в общем-то слаженно, только один, портя строй, болтался где-то в стороне, и это была наша тройка!

Каждый хвастался своим инструктором:

Ну вот, я с ходу завел себе врага, да кого — инструктора! А чем это кончится? «Ундервудом»!

А я, оказывается, был не один такой. Здоровый парень, Фирсов Игнат, из группы Джафарова, стоял в отдалении и держался ладонью за правое ухо. По щекам — следы слез.

— Игнат, ты что?

Посмотрел на меня, смутился, вытер ладонью щеки.

— Да вон Джафар принялся в полете лаять, я огрызнулся, а он, — Игнат всхлипнул и снова схватился за ухо, — взял да выставил трубку за борт.

Через неделю — все почти летают, остались только слабачки, кандидаты на «ундервуд». И на полеты зачастил командир эскадрильи Гаспарьян. Среднего роста, худощавый, с широкими черными бровями и большими глазами, жгуче-черными и совсем не грозными, какими должен был бы обладать, по нашему мнению, комэска, а внимательными, добрыми и мягкими. Но все равно мы робели перед ним. А он приедет на своем никелированном велосипеде, наденет шлем — и в самолет. И мы уже знаем — этот полет у курсанта последний…

В нашей группе не вылетели трое: я, Чуднов и Крутов, молчаливый парень крепкого сложения, неповоротливый, угрюмый.

Самолет стоит, молотит воздух винтом: чаф-чаф-чаф-чаф! Обе кабины пустые. Сейчас в переднюю сядет командир звена Бобнев, и наша судьба будет решена: кому, может быть, посчастливится и он будет выпущен в самостоятельный, а кому «ундервуд»… Кто же первый?.. Как приговоренный смотрю на Ермолаева.

Инструктор глухо:

— Иди, тебе лететь.

И на следующий день я опять полетел с Бобневым. Потом с Носковым, и потом уже, к концу полетов, сел в кабину комэска Гаспарьян. Взмахнул перчаткой:

— Давай! Полет по кругу.

И почти весь полет молчал, только после третьего разворота раскричался:

— Кто так делает коробочку? Тебе водовозом быть, а не летчиком! Угол упреждения кто будет держать?!

А мне уже было все равно, как меня отчислят, с хорошей коробочкой или с плохой, и я не старался и как-то даже чувствовал себя спокойно.