Существовало множество вещей, которые Матиас не мог терпеть до смерти, и одной из них был ранний подъем. Для этого он просто не был рожден. Баста. Конец дискуссии.

Еще будучи маленьким мальчиком, он очень любил поспать, и в воскресное утро его невозможно было поднять с постели. К ужасу матери, которая тоже любила выспаться, он вместо завтрака являлся только к обеду. Школу он ненавидел прежде всего потому, что занятия начинались в восемь утра, и по этой причине ему тринадцать лет приходилось просыпаться в половине седьмого. Может быть, он с удовольствием ходил бы в школу, если бы занятия в ней начинались в обед; может быть, он стал бы лучшим учеником и не сидел бы на большинстве занятий, погрузившись в мечтания и дрему; может быть, у него даже были бы друзья и счастливое детство. Тысячу раз «может быть». Но так уж получилось, что все вышло по-другому.

Он с треском провалил выпускные экзамены, потому что письменные и устные экзамены начинались в восемь утра, а в это время Матиас просто еще не просыпался. Даже тогда, когда это было очень нужно. Лишь для того, чтобы положить конец вечным причитаниям матери и чтобы она оставила его в покое, он попытался сдать экзамены еще раз, однако снова безуспешно. Тогда ему все окончательно надоело, и он бросил школу.

Он просто был ночным человеком. Не таким, чем все остальные. И этим он даже гордился.

И только в коридоре больницы он осознал, что она могла умереть. О такой возможности он все эти годы даже не думал, действительно не думал. Такого быть не могло, это было просто невозможно!

Мама. Она всегда была рядом, всегда в его распоряжении. Он не мог представить себе мир без нее.

Любое желание, которое Матиас высказывал хотя бы мимоходом, она запоминала и без лишних слов исполняла. Пусть даже два года спустя, когда сам Матиас давно о нем позабыл.

Она была просто чудесная. Настоящая дама — изящная, красивая и элегантная. А еще она умела развешивать картины, менять лампочки, шить гардины, варить ром и печь шварцвальдский торт с вишнями. Она умела вбивать дюбеля в стены и вешать на них полки, умела самостоятельно, весело насвистывая, собирать мебель, укладывать ковровое покрытие и стелить паркет. Она умела просто все.

На каждый вопрос у нее был ответ. И у нее всегда на все было время: она ничего не откладывала на завтра, а делала все сразу же и незамедлительно.

Он думал о матери так, словно она уже была мертва. Мысли крутились у него в голове, но при этом уложились всего лишь в несколько фраз, которые, словно карусель, вертелись в его мозгу: «Что я буду делать без нее? Ради бога, что же мне теперь делать?!»

Было ясно, что без матери он абсолютно беспомощен. Сможет ли он и дальше жить в доме, в котором провел всю жизнь и где все, действительно все, напоминало о ней? Может, лучше продать дом и купить квартиру в пентхаусе, с видом на город, с ресторанами, барами и магазинами прямо за дверью? Тогда ему не придется каждый день садиться в машину, чтобы поехать в театр или на концерт, да и среди огней города он будет себя чувствовать не таким одиноким.

Матиаса охватил ужас, когда он подумал о том, что придется столкнуться со страхованием на случай инвалидности (а есть ли оно вообще?), с сиделками, которые станут заботиться о матери, а значит, бродить по дому. Даже представить страшно!

Одна только Людмила, уборщица русского происхождения, которая приходила раз в неделю на восемь часов и убирала весь дом, беспрерывно что-то напевая себе под нос, достаточно сильно действовала ему на нервы.

Если бы мать умерла, это оказалось бы величайшей катастрофой, какую только он мог представить, но то, что она стала инвалидом, нуждающимся в уходе, ничуть не лучше. Не было ни малейшего проблеска света впереди. Он оказался в тупике.

Было уже начало двенадцатого, когда он вышел из «Раутманнс». Слишком маленькая, небрежно приготовленная, не особенно приятная на вкус и чрезвычайно дорогая порция спаржи привела его в дикую ярость. В конце концов, он был постоянным клиентом, приходил сюда не менее трех раз в неделю и оставлял в этом заведении немалые деньги. И он, видит Бог, не заслужил того, чтобы с ним так обходились и делали из него дурака!

Тем не менее он дал официанту Карло одиннадцать евро на чай.

— Если кто-то в вашем заведении не выполняет свою работу надлежащим образом, вы тут ни при чем, — великодушно заявил Матиас, подвигая к нему деньги через стол. — Это не должно быть вам в убыток.

Ему не хотелось раздражать Карло, он рассчитывал на его расположение. Карло мог раздобыть среди ночи пачку сигарет или бутылку шампанского, а однажды даже отвез Матиаса на его «порше» домой, потому что тот слишком много выпил. Матиас ему щедро заплатил, тем более что на следующий день смог без проблем поехать на встречу, не вызывая сначала такси, чтобы забрать свой автомобиль.

Карло был душевным парнем, всегда готовым помочь, и, казалось, восхищался Матиасом. Это было бальзамом для его души, а значит, Карло стоил денег, которые Матиас отсчитывал для него.

Йохен жил в отремонтированном старом доме на заднем дворе, два пролета лестницы вверх, затем налево. Он открыл дверь, у которой не было даже автоматического безопасного замка с защелкой, огромным ключом, что, собственно, можно было бы сделать простой отверткой или даже шампуром.

«Кемпинговая душа, — подумал Матиас. — Наверное, у него нет ничего, он беден, как церковная мышь, и поэтому даже не беспокоится, что кто-то может взломать и обокрасть его квартиру».

Коридор оказался именно таким, как и ожидал Матиас. Вместо гардероба прямо в штукатурку было небрежно и неровно забито несколько гвоздей, да и шкаф для обуви, похоже, использовали для хранения всевозможного барахла, но только не по прямому назначению. Тут же стоял велосипед довольно почтенного возраста, неаккуратно выкрашенный белой лаковой краской.

Даже зеркала в этом коридоре не было.

— Я живу здесь недавно, — сказал Йохен негромко, — может быть, недели три.

Донато Нери спрашивал себя, какой же грех он совершил, что судьба наказала его таким образом, что он вынужден проводить свою жизнь в качестве мелкого деревенского полицейского в Амбре.

Он вышел из полицейского участка на дорогу, и жара дохнула на него так, что Нери показалось, словно кто-то ударил его в лицо. На наружном термометре, рядом с окном в его бюро, которое находилось в тени, он увидел, что температура сейчас сорок два градуса по Цельсию, и он знал, что такая жара, согласно прогнозу телеканала RAI-1, продлится не менее двух недель. В Риме, где Донато Нери имел возможность работать еще несколько лет назад, пока из-за профессиональной непригодности его не сослали сначала в Монтеварки, а затем в самое маленькое отделение карабинеров, какое только можно себе представить, — в Амбру, он при такой жаре носился по городу на служебном автомобиле с кондиционером и даже не выключал двигатель, когда они на протяжении нескольких часов наблюдали за домом какой-нибудь подозрительной личности. Там жизнь была вполне терпимой и приятной. Кроме того, всегда находился бар, в котором никто никого не знал и где можно было спокойно выпить глоток кампари. А здесь нельзя было сделать ничего, абсолютно ничего, что обязательно и немедленно не стало бы обсуждаться в мельчайших подробностях деревенским обществом.

В его маленьком, выкрашенном в оранжево-желтый цвет бюро в Амбре вместо кондиционера был только огромный вентилятор, который неприятно гудел. Вдобавок регулятор у него был сломан, и поэтому он работал целый день на самой высокой скорости, раздувая у Нери волосы на голове и сдувая бумаги со стола.

Но, несмотря на вентилятор, форма прилипала к телу, и Нери боялся того момента, когда вынужден будет выйти из полицейского участка на улицу.

Матиас проснулся со страшной головной болью. Понадобилась целая минута, чтобы осознать, что он еще жив.

Ставни были закрыты, в комнате темнота, хоть глаз выколи. Левая сторона лица болела. Он попытался глотнуть, но в горле пересохло. Ему срочно нужно было попить.

Медленно и осторожно Матиас поднялся, ожидая, что головная боль усилится, но после того, как он посидел две минуты выпрямившись, боль стала слабее. Он включил настольную лампу.

И только сейчас заметил, что на нем все те же вонючие штаны. Они были грязные, порванные, на коленях — кровавые пятна. Постель тоже была перепачкана. Его рубашка, которая скомканная валялась на полу, выглядела не лучше. Еще никогда в жизни он не ложился в постель в таком состоянии и даже не мог вспомнить, как уснул.

На следующее утро все было иначе, чем обычно.

Он проснулся от ощущения беспокойства, которое исходило из порта и проникло даже в его комнату. Собственно, это было какое-то нехорошее предчувствие, которое заставило его подняться с постели и выйти на балкон.

Несколько минут Матиас стоял там, раздумывая, что же случилось.

Какая-то нервозность и раздраженность витали в воздухе. Сначала шум в порту напоминал шепот ветерка, но постепенно голоса стали резче и громче, чем обычно. Жители Джилио не дремали на каменной скамейке на моле, а что-то обсуждали. Незнакомые люди разговаривали друг с другом, а продажа булочек увеличилась в три раза.

Не почистив зубы, даже не сделав пару глотков своей особой воды, Матиас спустился в бар, чтобы выпить кофе.

Он не имел ни малейшего понятия, куда едет.

Сегодня была пятница. В понедельник в пятнадцать часов тридцать минут у него была назначена встреча у нотариуса в Монтеварки, и надо было где-то провести выходные дни.

Он прожил десять дней на острове, но непосредственно у воды не был ни разу. Даже не омочил ноги в море, просто сидел на балконе и ждал, пока пройдет время. И больше чем шестьсот метров ежедневно пешком не ходил.

Он должен был подвигаться, ему хотелось поплавать — настолько далеко, насколько хватит сил.

Жара не спадала. Нери в своем бюро придавил все бумаги тяжелыми предметами, как то: дыроколом, пепельницей, цветочной вазой, бутылкой с водой и телефоном, и подставил лицо под вентилятор. Так он мог сидеть неподвижно, ни о чем не думая. По крайней мере, так он полагал.

Альфонсо уже две недели был в отпуске и прислал три открытки с острова Эльба, которые Нери после беглого прочтения от злости порвал в клочья.

В четверг в пятнадцать часов прозвучал звонок телефона. Вдова Кармини, вся в слезах и сплошной истерике, утверждала, что кто-то влез к ней в дом, когда у нее была siesta

[33]

.

Странным было то, что она была владелицей пяти белых терьеров, которых каждое утро мыла с шампунем под душем, а после этого два часа сушила феном и причесывала щеткой. Бедные животные явно не заметили, что в квартиру кто-то вломился.

Уже двадцать часов круизный теплоход «Дойчланд» бороздил просторы Атлантического океана.

Матиас прогуливался по капитанской палубе и раздумывал, достаточно ли у него времени, чтобы зайти в бар «У старого Фрица» и выпить шерри, когда увидел, что к нему приближается Татьяна.

Хотя его и умиляли ее короткие крепкие ноги, которые, словно сардельки, торчали из-под юбки длиной до колен, она вызывала у него редкое отвращение.

Если не получалось избежать соседства с ней за одним столом, она вызывала у Матиаса такую тошноту, что ему не удавалось ничего проглотить. Причина была в том, что когда Татьяна подносила вилку или ложку ко рту, то высовывала свой толстый язык настолько далеко, что он почти доставал до ямочки на подбородке, а после, словно растение-хищник, втягивала его обратно, готовясь заглотить кусок.

За ужином он кормил мать стейком, поджаренным до розового цвета, который разрезал на мельчайшие кусочки, так что они почти распадались на отдельные волокна. Она с готовностью проглатывала каждый кусочек вместе с соусом из манго и чатни, а вот кусочки хлеба или салата, которые он время от времени пытался засунуть ей в рот, просто выплевывала.

Это злило Матиаса, но он не подавал виду, скромно улыбался, по возможности незаметно вытирал салфетками то, что она выплюнула, хотя ему это было противно до смерти, и время от времени с любовью гладил ее по щеке.

Он прекрасно знал, что это видят обе вдовы, которые каким-то образом постоянно оказывались рядом и, похоже, наблюдали за ним.

Через пару столов от них сидела та самая жуткая пара — врач и его беременная жена. Именно тогда, когда Матиас смотрел в их сторону, женщина вдруг громко взвизгнула и вскинула руки вверх, словно кто-то ткнул ей револьвером в спину.

Матиас закатил глаза.

Ночь была звездная. Когда он вышел на кормовую часть верхней палубы, то поймал себя на том, что рука машинально потянулась к нагрудному карману пиджака, где обычно торчали солнцезащитные очки, и невольно улыбнулся.

Еще двадцать четыре часа, и наступит полнолуние — на палубе было светло, почти как днем.

Нигде не было видно ни пассажиров, ни кого-то из экипажа. Он бросил короткий взгляд на часы. Двадцать пять третьего. Прекрасно. Это было время, которое он любил, его собственные звездные часы, отдых после тягот дня. И чего бы это ни стоило, он не мог пропустить столь драгоценный час тишины.

Какое-то мгновение он стоял у поручней, любуясь черным ночным морем, залитым белесым лунным светом. На воде была тяжелая мертвая зыбь, и пенные гребни волн, освещенные огнями корабля, искрились белым, почти ослепительным светом.

Он не мог вдоволь насмотреться на это.

— У меня есть проблема, — осторожно начала Ребекка, подойдя к стойке приема. — Мой муж исчез. Я везде его искала, но он как сквозь землю провалился.

То, что «сквозь землю» было абсолютно неподходящей формулировкой, пришло Ребекке в голову только тогда, когда она уже сказала эту фразу, но блондинка за стойкой очень хорошо поняла, что имеется в виду, и недоверчиво посмотрела на нее.

— Как это исчез? Вы с ним договорились где-то встретиться, а у вас не получилось? Такое бывает на корабле чаще, чем вы думаете. Может, вызвать его по громкой связи? Как его зовут?

— Хериберт. Доктор Хериберт Бендер. Каюта 5077.

— А как зовут вас?

В девять часов Татьяна как сумасшедшая забарабанила в дверь каюты Матиаса.

— В чем дело? — нервно крикнул он, поскольку собирался поспать еще часок.

— Мать дела не хорошо! — всхлипнула Татьяна.

Матиас встревожился.

— Сейчас приду! — крикнул он. — Через пять минут буду.