Первыми показались чайки. Они кружились за островом, над невидимым плесом, проваливались и снова взмывали вверх.

Чайки всегда провожали пароход до самой пристани.

Дважды беззвучно пыхнул и растаял над мысом дымок, и спустя несколько секунд, когда уже казалось, что звуки угасли, не долетев до берега, послышались два коротких гудка.

— «Мария Ульянова», — неуверенно сказал кто-то, но тут же добавил, — а может, «Спартак»…

— А может быть, «Лена»! — насмешливо отозвались из толпы, собравшейся на берегу. — А может быть, «Салехард»!

В Усть-Каменской школе занимались весь июнь.

В тот год зима была слишком холодной даже для этих краев. В январе морозы доходили до шестидесяти. Жгучий, тяжелый туман висел над бревенчатым городом. По ночам скулили, царапали двери собаки, просясь в сени. Лопались и свивались в кольца возле столбов телефонные провода. По утрам, грея моторы, натужно ревели самолеты, но, порычав и посердившись, оставались на посадочной площадке, не осмеливаясь подняться в промороженное, белесое небо.

Занятий в школе не было целый месяц.

Теперь же, наверстывая упущенное за зиму, приходилось Юрке с Петькой заниматься в июне, да еще во вторую смену.

Юрка и Петька, удрав с уроков, ходили встречать первый пароход. Димка не ходил. Есть у Димки в таких делах какое-то особенное чутье, которое подсказывает ему, когда все сойдет гладко, а когда — нет.

«… На западе равнина круто обрывалась у Великого моря.

Из-за горизонта, из призрачных и пустынных далей приходили к острову смирные, зеленые волны. Но у берега, ощутив под собой дно, волны зверели, становились на дыбы, свивались в упругие тугие валы. Вздрагивали скалы, принимая привычную тяжесть. Между камнями, покрытыми зеленым и бурым пухом, в расселины, в трещины врывались лохматые струи; они сталкивались, шипя вздымались в воздух, чтобы через мгновение упасть обратно.

На дне, подчиняясь медлительному и суровому ритму волн, плавно покачивались стебли водорослей. Словно от ветра пригибались и снова распрямлялись лепестки бледных морских цветов, похожих на распустившиеся астры.

Изо дня в день море вылизывало землю и все, что могло унести, уже унесло с собой, и поэтому даже у берега вода была прозрачна и наполнена светом, как небо перед восходом солнца. Когда море было спокойным, из глубины выплывали пестрые пучеглазые рыбы. Они шевелили кисейными плавниками, лениво тыкались носом в камни, Словно проверяли, стоит ли по-прежнему над водой этот остров. Потолкавшись у берега, они уплывали в море, погружались в глубину, пересекая косые, шевелящиеся полосы света.

Там, в бархатном илистом мраке, лежали на дне граненые колонны с вырезанными на них письменами и знаками; узорчатые решетки ограждали исполинские лестницы, вырубленные на склонах подводных гор; горбились золоченые купола храмов, похожие на остроконечные шлемы.

Когда у Юрки появлялось желание помечтать, он шел на пристань.

Юрке всегда позарез нужны слушатели. Но слушатели тоже любят говорить о себе. Они только и ждут конца твоей фразы, чтобы вставить: «Ну, это что! А вот я… А вот у меня…» И хотя Юрка совершенно точно знает, что именно он — не собеседник! — сейчас может сказать самое главное, приходится уступать. Иначе — невежливо.

А язык распухает от невысказанных слов.

«Скучные человечки, — с тоской думает Юрка, — все о себе да о себе… Кому это интересно?» И бредет на пристань, к Павлу.

Павел — странный. Иногда он такой взрослый, что к нему не подступишься, особенно на виду у людей. Юрка знает: Павел хочет казаться старше. Все, по мнению Юрки, хотят казаться старше, чем они есть на самом деле. Но в своей комнатке на дебаркадере Павел другой. Он показывает приемы борьбы «самбо» или поет песни под гитару. Его песни мало понятны Юрке: о девушках, ожидающих на берегу, или:

Дом

а

сгрудились над берегом, словно бежали и остановились у обрыва в испуге. В просвете между домами виднеется искрящаяся полоска — кусочек Енисея. Окна класса распахнуты настежь. С реки слышатся гудки. Идут плоты, баржи. Не оставляя за собой волны, буравят воду наливные самоходки. Колесные буксиры молотят плицами по облакам, разбивая их вдребезги. И все мимо, мимо… В Игарку, в Дудинку — к морю.

По улицам бродят пьяные от жары собаки.

Небывалое лето пришло в Усть-Каменск!

Петькина парта у окна. Солнце печет ему затылок, слова учителя доносятся будто издалека. Гораздо лучше слышно, как тоненько и сварливо визжит пила на лесопилке.

Впереди, рядом с Димкой, сидит Юрка Аленов. Петьке не видно его лица, но по напряженной Юркиной спине и по тому, как он вздрагивает, когда учитель повышает голос, Петька угадывает: Аленов читает. Книга прижата снизу к крышке парты, сквозь щель видно две — три строчки — потом все придется перечитывать заново. Но, как видно, это не смущает Юрку. Он всегда умеет выбрать книги, которые интересно читать даже по строчкам.

На середине залива Венька перестал грести и прислушался. Гудение, доносившееся из-за ближнего островка, становилось все громче. Венька сквозь кулак посмотрел на искрящееся под солнцем море. Сначала он увидел верхушки мачт, затем над камнями показалась невысокая рубка, и наконец из-за мыса выполз весь МРТ

[6]

. Некоторое время судно шло прежним курсом, но вдруг свернуло на солнечную дорожку, которая вела прямо к лодке.

Венька засмеялся и налег на весла. Лодка двинулась по кругу. Траулер снова повернул, нацелившись носом в корму лодки. Венька, несколько раз гребнул одним правым. Тогда и на траулере до отказа положили руль вправо. Но все же судно шло по большому кругу, а лодка по малому и между ними по-прежнему оставалось метров сто чистой воды.

— Венька, паршивец! — загремел рупор на траулере. — Венька, стой! Утоплю!

Это означало, что траулер сдался. Венька снова засмеялся и бросил весла.

Вычертив на воде широкий круг, судно подошло к лодке. Из рубки вылез рулевой — парень в коричневом свитере и тапочках на босу ногу.

Еще в конце мая сплыла по реке последняя льдина, ослепительная, как весна. Стрелками поднялась молодая трава. Оттаяли промороженные до звона кедры. Даже вытертые ледоходом береговые кусты вдруг расцвели и зазвенели.

На земле дымятся бурые прошлогодние листья, корежатся от тепла, сворачиваются в трубки; дымятся серебристые от мха стволы, дымится опавшая хвоя. Кажется, сам воздух дымится, и под кронами елей лучи солнца протянулись голубыми столбами.

Зимой в тайге сто дорог, — иди, куда хочешь. А сейчас валежник затаился в густой траве, всякому проходящему норовит дать подножку. Луговины стали болотами, поляны — озерами. Путь по тайге извилист и труден.

Из леса на обогретую солнцем поляну вышел паренек. Поведя плечами, он поправил мешок за спиной, посмотрел назад и, мотнув головой, сплюнул. На его скуластом лице появилась гримаса неудовольствия.

— Ну долго ты там? — крикнул он.

В субботу на уроке географии Степка Хокканен получил двойку. Я считаю, что получил он ее за свой язык.

Говорят, будто финны народ неразговорчивый. Степка — финн, но болтает почище любого. Из-за этого мы с ним и дружим. Мне нравится, что он может ответить на какой хочешь вопрос. Даже если не знает, — соврет, но ответит. А Степке нравится, что я больше молчу или поддакиваю и он может говорить сколько влезет. Меня всегда хвалили за скромность. Раньше мне было это приятно, и теперь я вырос такой скромный, что самому противно. Иногда возьму и просто для себя начну придумывать какую-нибудь историю. Получается не хуже, чем у Хокканена. Но при нем не могу, он меня забивает. Еще мне нравится, что Степка умеет становиться бешеным, когда захочет. Если, скажем, на нас по дороге из школы нападут ребята с турбазы, то у Степки лицо сразу делается красным, а на шее надувается жила. Он швыряет портфель в грязь и идет прямо на турбазовских, размахивая кулаками. Турбазовские разбегаются, хотя в этот момент ничего не стоит дать Степке в поддыхало, потому что, размахивая руками, он закрывает глаза.

Сначала мы со Степкой дружили просто так, из-за того, что рядом живем. Но потом нам понравилось и мы договорились дружить на всю жизнь. Мы решили все делить пополам. Один раз Степка достал семь кованых крючков. Он сразу отдал мне три и себе взял три, а лишний бросил в колодец. Потом мы целый день доставали крючок магнитом, чтобы он не попал кому-нибудь в ведро.

А когда еще весной к нам приезжал папин товарищ, охотник, и оставил полпачки патронов, я тоже принес их Степке. Он стащил у отца ружье, мы ушли в лес подальше и начали подбрасывать свои шапки и стрелять в них по очереди. Степка стреляет лучше меня: он попал в свою шапку, а я нет. Поэтому его выпороли, а меня нет, и он злился на меня целую неделю.

И все-таки я завидую Степке. Пускай бы и меня пороли: по крайней мере все кончается очень быстро, да потом еще жалеют. Меня вот не жалеют нисколько. Как начнут родители воспитывать, так и воспитывают по два часа — даже уроки делать некогда. И все примеры приводят из своей жизни, будто они были такие золотые — прямо серебряные. Мне надоест их слушать, и я начну кашлять. А они и кашель используют.

Кассирша аэропорта приподнялась со стула. Перед окном кассы стоял мальчик лет двенадцати, в летной канадке с капюшоном.

— Ты один хочешь лететь?

Мальчик кивнул.

— А откуда у тебя деньги?

Рука с деньгами выскользнула из окошка. Настороженно глядя на кассиршу, мальчик начал пятиться к выходу.

Дом стоял на берегу Енисея над самым обрывом.

Внизу была пристань.

Весной первые пароходы, расталкивая запоздалые льдины, угрожающе басили:

— У-у-у, стоишь еще?

И эхо приносило ответ: