До июля 1914 г. я более года работал во главе уголовного розыска при управлении лондонской полиции (выполняющей почти те же функции, что и парижская Сюрте, и еще функции судебной полиции). Меня назначили на этот пост, так как я глубоко понимал характер преступников-профессионалов, которых изучал в течение 18 лет службы в тюремных и исправительных учреждениях, полагая, что мне придется посвятить всю свою деятельность исключительно уголовному розыску.

Как и большинство англичан, я узнал из газет об убийстве эрцгерцога в Сараево, отнюдь не предполагая, что оно отразится на судьбах Европы и всего мира Нам казалось, что это убийство имеет значение не больше любого из политических покушений, так часто совершаемых на Балканах, и что оно завершится дипломатической перепиской, одним-двумя арестами и, в конечном счете, каким-нибудь судебным процессом, о котором наши газеты дадут, как обычно, довольно плохой отчет. Убийство это, однако, повлекло за собой придворный траур и отсрочку предполагавшегося бала в Букингемском дворце, больше ничего…

Спустя несколько дней после убийства эрцгерцога я встретился с фон Кюльманом на завтраке у одного из моих лондонских друзей. Хотя фон Кюльман и занимал пост первого секретаря германского посольства, он отнюдь не ожидал разрыва дипломатических отношений.

Прошло еще несколько дней, и в Англии стала ощущаться какая-то тревога. У нас было тогда либеральное министерство, возглавляемое Асквитом; пацифистские воззрения некоторых членов его кабинета были всем хорошо известны. Помощник статс-секретаря, представитель одного из северных районов, заявил весьма внушительно:

— Могу сказать только одно, — если наша страна будет воевать, то на севере Англии начнутся восстания. Я беседовал на эту тему с наиболее влиятельными из моих сторонников, и я хорошо осведомлен в этом вопросе.

Одной из опасностей, угрожавшей в начале войны, было появление банковых билетов государственного казначейства. Их было очень легко подделать, и вполне естественно, что люди, не умея отличить фальшивки, теряли доверие к кредиткам и даже отказывались принимать настоящие деньги. Первые казначейские боны были напечатаны черным на белой бумаге и ничем не отличались от лучшего сорта бумаги машинного производства, кроме своих водяных знаков. Билеты же, выпускаемые английским государственным банком, печатались на особой бумаге ручного производства в собственной типографии государственного банка; это была бумага самого лучшего качества: каждый банковый билет имел водяные знаки вокруг зубчатого краешка. Несмотря на это, в музее Скотланд-ярда хранятся целыми дюжинами образчики фальшивых кредиток государственного банка Англии; правда, эти фальшивки сделаны очень грубо, но невнимательного кассира они все же могли обмануть.

Я неоднократно указывал государственному казначейству на соблазн, представляемый для фальшивомонетчиков этими «брэдбэри» (так назывались боны, подписанные рукой сэра Джона Брэдбэри), но они были выпущены в большом количестве, и я не мог привести в подкрепление моих возражений ни одного случая подделки. Единственно, чего мне удалось добиться от этого высокого учреждения, — это тщательного просмотра рисунка на бонах, когда запас будет исчерпан.

В первые месяцы войны все шло хорошо. Мелкие торговцы охотно принимали казначейские боны взамен серебряной монеты для уплаты за мелкие покупки. Но однажды, в ненастный вечер января 1915 г., меня посетил чиновник государственного казначейства и уведомил о подделках бон, производимых в крупном масштабе. Он показал образчик фальшивых бон, и — признаюсь, — когда они лежали на моем столе рядом с настоящими, я не мог отличить настоящие боны от фальшивых. Я посмотрел одну из них на свет: водяные знаки на ней были. Мой посетитель сказал мне, что до сих пор в казначейство не поступали жалобы, что все фальшивые боны доставлялись банками, принимавшими их за настоящие ценности, и что все они помечены серией «Г». Это были купюры в 1 фунт и в 10 шиллингов; он сообщил мне также, что все они пущены в оборот в Лондоне и что теперь будут приняты срочные меры для напечатания новых казначейских бон на цветном фоне, который, по мнению комиссии специалистов-печатников, нельзя было подделать. Пока же он просил меня сделать все от меня зависящее, чтобы арестовать фальшивомонетчиков и их сообщников.

Трудно было обсуждать спокойно этот вопрос в первые дни 1915 г., когда германские войска находились еще так близко от Парижа и когда весы военного счастья склонялись в их пользу. Мой собеседник сказал мне: «Если доверие публики к казначейским билетам будет подорвано, бог знает, что с нами случится: это будет моральный удар для общества. По-видимому, билеты эти все принадлежат людям, которые меньше всего в состоянии терять столько денег».

Я не мог сказать ему ничего утешительного. В городе, насчитывающем 8 млн. жителей, не может быть и речи о том, чтобы прямо явиться в подозреваемый дом и там захватить пресс, печатающий боны. Эти подделки, наверное, были делом рук искусного мастера, располагавшего типографскими машинами и прессами, а люди, покупавшие кредитки и пускавшие их в оборот, должны были держаться в стороне от него. Арестовать последних без главного фальшивомонетчика было бы неблагоразумно, так как подделка все равно продолжалась бы. Кроме того, было опасно при царившем в то время общем настроении терять время на длинное и утомительное следствие, так как паника непременно овладела бы публикой, лишь только она узнала бы, что в обороте были фальшивые деньги. Друг мой сказал мне, что в банке уже инкассированы эти фальшивые билеты на сумму более 60 тыс. фунтов и что в итоге число их составляло цифру еще более крупную. Он заявил, что государственное казначейство не будет скупиться на необходимые расходы для следствия и предоставляет мне полную свободу действий.

В первых числах мая 1915 г. было взорвано американское нефтеналивное судно «Гульф-Лайт» и убит его капитан. Тело его было оставлено на Сорлингских островах. В этот момент американцы еще не склонялись на сторону ни одной из воюющих стран. Один из моих друзей высказал предположение, что, если бы в Соединенные Штаты отправили набальзамированное тело капитана, эта мера произвела бы там сильное впечатление. Поскольку жертвами нападений подводных лодок на безоружные торговые суда были только англичане, широкие массы в Америке не сознавали покуда всего ужаса подводной войны.

Ко мне обратились с просьбой отыскать опытного бальзамировщика, который согласился бы поехать на Сорлингские острова. Но 7 мая 1915 г., как раз в тот день, когда я отдал последние распоряжения, касавшиеся отъезда бальзамировщика на означенные острова, я получил в три часа пополудни известие о гибели «Лузитании», в сравнении с чем инцидент с судном «Гульф-Лайт» представлялся незначительным. Из всех совершенных германцами ошибок потопление «Лузитании» было самой крупной. Оно нанесло жестокий удар германским симпатиям в Америке и побудило всех коренных американцев встать на сторону союзников. Я не хотел верить рассказам, что германцы отчеканили медаль в память этого злодеяния, до той минуты, когда мне передали в собственные руки экземпляр этой медали. С этого момента всех проживающих в Англии лиц с немецкими фамилиями стали обвинять в том, что они в кругу своих знакомых всегда произносили тосты и поздравляли друг друга с успехом потопления «Лузитании».

В моей памяти с полной ясностью сохранилось воспоминание о первом налете цеппелинов на Лондон 31 мая 1915 г. В этот день я был приглашен на обед к г-ну Маккенну, у которого я должен был познакомиться с новым министром внутренних дел и новым лордом-канцлером, а также встретиться с начальником полиции, сэром Эдуардом Генри, и некоторыми другими высшими должностными лицами.

После обеда я обсуждал с сэром Джоном Саймоном сильно занимавший нас в то время вопрос об исключении из британского подданства бывших иностранцев, считавшихся враждебными нашей стране, против которых, однако, не имелось достаточных улик для обвинения их в шпионаже. Наш разговор был внезапно прерван самым драматическим образом. Хозяин наш вдруг отворил дверь из комнаты, в которую он вошел поговорить по телефону, и крикнул: «Цеппелины!». Ему сообщили из адмиралтейства о появлении цеппелинов, летевших над Темзой вниз по течению. Первая мысль нашей хозяйки была о ее маленьких детях, спавших в верхнем этаже. Надо ли было опустить их вниз? Все приглашенные бросились в комнату, где находился телефон, и окружили аппарат. По меткому замечанию одного из присутствующих, можно было подумать, что находишься на представлении второго действия какой-то мелодрамы. Секретарь, невозмутимо сидевший у телефона, позвонил в Скотланд-ярд и передал трубку сэру Эдуарду Генри, который совершенно спокойно произнес: «Бомбы упали в Уайтчепеле, четыре или пять убитых, несколько раненых. Теперь они направляются к северу, бросают бомбы на Сток Ньютон».

— Пожары есть?

В первые месяцы войны некоторые ирландцы начали выступать в Америке на трибунах, украшенных переплетенными между собой германскими и ирландскими флагами, и пытались доказать американцам тождественность немецких и ирландских интересов. Мы это знали. Гораздо труднее было поверить сообщению, что Роджер Кэзмент поддерживал тайные сношения с германским послом в Вашингтоне фон Бернсдорфом. Краткое изложение политической карьеры этого лица разъяснит причину нашего удивления.

Кэзмент, родом из Северной Ирландии, был не католиком, а протестантом, и ни его деятельность, ни его выступления не обнаруживали в нем склонности к ирландскому национализму. Во время бурской войны он занимал пост британского вице-консула в Делагог-Бей, где работа его была безупречной. Назначенный затем в Южную Америку, он проник в провинцию Путумайо, откуда присылал длинные сообщения о жестокостях плантаторов, совершаемых над туземными рабочими-индейцами. Перед его описаниями бледнели все зверства, описанные в «Хижине дяди Тома». Он очутился в центре внимания и стал героем чувствительных политиков. Не следует, однако, думать, что он сознательно себя рекламировал или преднамеренно искажал и преувеличивал рассказанные ему факты. Нет сомнения в том, что в Конго злоупотребляли властью, как и во всех других странах мира. Несомненно также, что туземцев эксплуатировали в Путумайо.

Мне неоднократно случалось подолгу беседовать с Роджером Кэзментом; его чарующее обращение с людьми, легкость, с которой он одевал на себя личину, лучше всего идущую ему, делали из него прекрасного актера, так как игра его была естественной, непосредственной и бессознательной. Он воплощал в себе не одного Роджера Кэзмента, а целую дюжину, начиная с Кэзмента, который мог проливать слезы над страданиями индейцев в Путумайо, и кончая Кэзментом, который свободно вращался среди подонков общества; начиная с Кэзмента, завсегдатая светских салонов, и кончая Кэзментом — посетителем самых грязных притонов.

Кэзмент вернулся в Лондон в 1911 г., на этот раз для того, чтобы обсудить с членами палаты общин сделанные им разоблачения в Путумайо. По представлению министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея имя его было включено в список лиц, награжденных орденом по случаю дня рождения короля. Он получил титул кавалера (ниже баронета). Кэзмент выразил свою благодарность за это скромное отличие в письме на имя сэра Эдуарда Грея, которое было потом зачитано на его процессе.

«Сэр Эдуард Грей!

Ирландия была не единственной частью Британской империи, на которую немцы возлагали свои надежды. По их мнению, Индия являлась ахиллесовой пятой в организме их врага, и в середине октября 1915 г. мы получили весьма недвусмысленное доказательство (неважно, откуда) об индо-германском заговоре крупного масштаба. Индусский комитет был образован в Берлине с самого начала войны. После своего изгнания из Соединенных Штатов индусский националист Хар Даял, издатель газеты «Гадр» («Восстание») в Калифорнии, отправился в Швейцарию и в начале военных действий уехал в Берлин с Шаттопадиа и другими индусскими националистами, проживавшими до того времени в Швейцарии. Вначале немцы, чувствуя, что их случайные гости полностью в их руках, обращались с ними несколько холодно, но эти отношения изменились, когда двое или трое немцев, считавшихся специалистами по индусскому вопросу, убедили свое правительство создать особый комитет под председательством немца для обсуждения возможности организовать восстание в Британской Индии. Они организовали бюро печати для пропаганды на туземном языке и выработали план подкупа военнопленных индусов. Однако, несмотря на тонны бумаг и море чернил, истраченные для этой цели, дело не двигалось вперед, пока, наконец, в марте 1915 г. индусскому землевладельцу Пертабру пришла в голову мысль явиться к немцам под видом индусского князя. Он имел некоторое право носить этот титул, так как был сыном свергнутого правителя одного мелкого княжества. Получив от правительства Индии паспорт по рекомендации человека, лояльность которого не подлежала никакому сомнению, он прибыл в Швейцарию через Марсель и немедленно вошел в сношения с Хар Даялом, который его представил германскому консулу. Нетрудно угодить германскому чиновнику, когда являешься к нему в качестве индусского князя. Хар Даял, который прекрасно знал подлинный сан и значение Пертабра, охотно согласился участвовать в этой комедии. Впрочем, Пертабр в совершенстве играл свою роль; он вел себя сдержанно, и его надменное обращение заставило германского консула в Швейцарии поверить, что он имеет дело с настоящим раджой. Когда его пригласили ехать в Германию, Пертабр решительно заявил, что ни за что не переедет границу, пока не заручится обещанием, что кайзер примет его лично. Такое положение вещей сильно соблазняло Хар Даяла, ибо он становился тогда посредником между двумя повелителями и можно было ожидать, что деньги польются рекой.

Все это мы узнали от наших агентов в Швейцарии, непосредственно следивших за всеми передвижениями Хар Даяла и его друзей, и уже все было подготовлено для официальной проверки паспорта этого раджи и установления его подлинной личности. Кроме того, мы пользовались также советами высшего должностного лица Великобритании в Индии, прикомандированного к военному министерству.

После нескольких поездок из Швейцарии в Германию консул, наконец, вернулся из Берлина с известием, что аудиенция у кайзера обеспечена. Германский чиновник, прощаясь и желая счастливого пути Пертабру, не мог воздержаться, чтобы не попросить его замолвить о нем словечко всемогущему монарху, когда он будет ему представлен.

Пертабр, без сомнения, воображал себя верхом на горячем белом коне во главе толпы завоевателей и ясно представлял себя в роли нового освободителя Индии, принимающего в Дели выражение верноподданнических чувств от туземных князей. Быть может, ему и удалось бы разжечь воображение кайзера, хотя трудно себе представить, чтобы императорский ум мог допустить завоевание Востока кем-либо другим, кроме него самого, также скачущего на белом коне. Как бы то ни было, миссия под председательством «князя» Пертабра в составе трех германских офицеров и нескольких военнопленных индусов предприняла путешествие в Индию, чтобы поднять афганского эмира против Индии. Миссия эта проехала через Константинополь в первых числах сентября, а затем исчезла. Много позже стало известно, что она не поехала дальше Афганистана и что некоторые из членов этой миссии потом шатались бродягами по Центральной Азии.

Однако этим еще не закончилась деятельность индусского комитета в Берлине. Несколько месяцев спустя в наши руки попал чрезвычайно курьезный документ из области августейшей пропаганды. Это было письмо, написанное кайзером на имя правящих князей в Индии. Письмо это было сфотографировано в уменьшенном виде, и фотография немного больше почтовой марки спрятана была в маленькую герметически закрытую трубочку, которая в случае ареста или обыска посланного могла быть введена в известную часть тела — довольно странное место для монаршей корреспонденции. В этом письме он обращался к индусским князьям с призывом к восстанию против их британских угнетателей и приглашал их стать под покровительство единственного великого монарха в мире.

Аппарат германской пропаганды в Афинах обычно изображался прессой союзников как мощная и грозная сила, которой руководил исключительно способный и находчивый барон фон Шенк.

В Афины барон прибыл в качестве коммивояжера фирмы Круппа. Такая профессия Шенка могла бы удивить всякого, кто его знал. Газеты, писавшие о его вкрадчивой обаятельности, — безусловно полезное качество разъездного торговца, — могли бы подтвердить его роль.

На первых порах он пытался оказать влияние на некоторые греческие газеты, но англо-французская служба пропаганды, шедшая по его следам, расходовала в пятнадцать раз больше денег, чем Шенк. Подкупив все еще не захваченные им газеты, англо-французская служба быстро выбила фон Шенка из седла. Но если греки не поддавались союзнической пропаганде, то не «германское золото» соблазнило их. Дело было проще. Проповедуя греческому народу необходимость войны, союзники вместе с тем сумели показать с предельной ясностью, что результатом войны будет раздел Греции в пользу Болгарии. Все это делалось в период, когда союзники не могли похвастать ни одной значительной победой и когда исход войны казался еще сомнительным.

Барон фон Шенк увидел в этой ошибке союзников возможность нажить капитал. Он заполнил германскую прессу сообщениями о том, что благодаря его искусным манипуляциям общественное мнение Греции очень резко настроено против союзников: что нейтралитет Греции, столь необходимый Германии, был делом его рук. Так образовался порочный круг: измышления фон Шенка, напечатанные в германской прессе, широко цитировались французскими газетами, и общественное мнение постепенно приходило к уверенности, что Греция под влиянием своего короля склоняется в сторону Центральных держав. Курьезно, что в то время как фон Шенка сделали пугалом французской публики, германский посол в Греции граф Мирбах сообщил (3 сентября 1915 г.), что барон фон Шенк пытался уговорить греческого короля Константина обратиться за помощью к кайзеру, но что король, естественно, не последовал этому совету; он также сообщал, что фон Шенк — патологическая личность. По-видимому, посол знал, что фон Шенк постоянно принимал участие в тайных ночных оргиях вместе с главой французской тайной полиции, во время которых они, как добрые друзья, сообщали друг другу имена осведомителей, которые их обманывали.

Сношения с греческими журналистами также не обходились без курьезов. Война была для них периодом богатой жатвы. В начале 1916 г. руководители французской службы пропаганды решили купить газету «Эмброс» и сделать ее своим органом пропаганды, связанным с официальным органом Венизелоса «Патрис». Как только об этом услышали руководители «Патрис», они отправились во французскую миссию и угрожали перейти в ту же ночь в другой лагерь, если деньги, предназначенные для «Эмброс», не будут вместо этого выданы им.

В конце декабря 1915 г. на афинской арене появилось новое лицо, непохожее на тех офицеров разведки, которые украшают собою страницы детективных романов. Командор де Рокфей, будучи начальником штаба при командующем морскими силами Франции, адмирале Лаказе, покорил его своей активностью и оригинальной выдумкой. Адмирал послал его в Афины без определенных инструкций и с правом самому решать, что полезно для Франции и ее союзников. Лаказ доверял ему и был готов оказать ему поддержку при любых трудностях; как мы увидим дальше, Лаказ имел доступ к президенту Пуанкаре, который слишком буквально воспринимал свое звание главы французской армии и флота.

Официально Рокфей был назначен морским атташе, но ему было предоставлено непринятое среди морских атташе право сноситься специальным шифром непосредственно с морским министром и еще четырьмя министрами, минуя французского посла, который формально был начальником Рокфея. Официально обязанности Рокфея состояли в том, чтобы собирать точные сведения о морских силах; но ему также было поручено способствовать — в противовес германской пропаганде — установлению добрых отношений с греческими властями. Ни одну из этих двух обязанностей он и не пытался выполнить.

Официальным местом своего пребывания он избрал здание французской школы в Афинах и тотчас приступил к работе по вербовке сотрудников осведомительной службы (позднее преобразованной в тайную полицию) из среды подонков общества, многие из которых уже получали деньги от немцев.

Де Рокфей был рабом системы «досье». Говорят, что всякий раз, когда новый префект полиции вступает в Париже в должность, он первым делом направляется к ящичку, помеченному его инициалами, чтобы узнать, что говорил о нем его предшественник, и роется в этом ящичке с пылающим лицом. Поэтому я позволяю себе попытаться обрисовать Рокфея в стиле «досье», к которому он питал такое пристрастие.

«Командор де Рокфей.

Начиная с середины ноября 1915 г. Венизелос пошел почти в открытую против своей страны. Из неопубликованных документов, хранящихся на Кэ д’Орсей, вытекает с очевидностью, что он поставил в затруднительное положение французское правительство, выдвинув обвинение против Греции, и здесь мы можем проследить работу Гийемена и де Рокфея. 18 декабря Гийемен телеграфировал, что он виделся с Венизелосом «после четырехнедельного перерыва, — чтобы не компрометировать его в момент, когда мы должны применить против Греции известные меры, вдохновителем которых Венизелос не должен казаться». Далее он передает слова Венизелоса:

«Вам нечего мне объяснять. Я все понимаю. Вы имеете дело с мерзавцами, которые над вами насмехаются. Ваше присутствие в Салониках смущает их. Если бы они только могли, они предали бы вас немцам. Только страхом и угрозой голода вы сможете держать их в руках. Это самый крупный ваш козырь. Самое важное — это транспортировать хлеб небольшими партиями».

23 декабря Бриан прислал 350 тыс. франков, чтобы поддержать кампанию Венизелоса. Спустя несколько дней он сообщил о предложении сэра Базиля Захарова ассигновать несколько миллионов франков на союзническую пропаганду в Греции.

Мы лишь вскользь упомянем о том, что греческое правительство протестовало против оккупации союзниками острова Корфу, превращенного в лагерь сербской армии. С точки зрения международного права и договора 1864 г., по которому державы гарантировали «вечный нейтралитет» Корфу, протест был справедливым, и насильственный захват острова, несомненно, представлял нарушение греческого нейтралитета и обязательств держав.

5 апреля 1916 г. французский и британский послы сообщили Скулудису (греческому премьеру. —

Ред

.) о том, что союзники намерены переправить сербскую армию морем из Корфу в порт Патрас, оттуда по железной дороге до Афин, а затем через Лариссу в Салоники. Гийемен говорил решительно и даже грубо; его морской атташе много раз заверял его, что у греков можно угрозой добиться всего, но Скулудис остался непреклонным.

Отказ в пропуске сербских войск через территорию Греции буквально воспламенил Бриана.

В телеграмме из Парижа

[4]

Извольский сообщал, что французы решили осуществить строжайшую блокаду Греции; но англичане были против этого, предвидя, что такая мера сможет заставить греков демобилизоваться. В качестве компромисса они предложили, чтобы сербы были отправлены в Салоники через Коринфский залив; против этого Скулудис не возражал. Русское правительство стало на ту же точку зрения и рекомендовало французам согласиться на компромисс. Это вызвало в Париже большое раздражение. Бриан предупредил греческого посла, что если хоть один транспорт с сербскими солдатами, направляемыми в Салоники, подвергнется торпедной атаке, это будет иметь гибельные последствия для Греции. Такое настроение создали у него секретные донесения де Рокфея, который страдал «субмаринной» манией. Тем не менее, к 29 мая 100 тыс. сербских солдат со всем их снаряжением были доставлены в Салоники без потери единого человека или багажного тюка.

Венизелос начал действовать открыто. Становилось очевидным, что своим поведением он изолировал себя от большинства соотечественников и что надежды на возвращение к власти он мог возлагать только на помощь союзников.

Парижская пресса была полна сообщений о венизелистских демонстрациях в Афинах. Между демонстрантами и толпами народа происходили стычки, и для восстановления порядка необходимо было вмешательство полиции. Согласно объяснениям газеты «Тан», эти нападения на венизелистов производились подлыми наемниками фон Шенка, которые, терпя поражение, вызывали полицию, помогавшую германским агентам разгонять венизелистских демонстрантов. Любопытный комментарий к этим событиям мы нашли в одной телеграмме из архива Кэ д’Орсей; она подписана Тюро и датирована 11 апреля 1916 г.: «Недавние венизелистские демонстрации в Афинах стоили нам немного — всего 10 тыс. франков».

Новый кабинет со всей определенностью предложил примкнуть к союзникам, но на сей раз препятствием на этом пути стояла Англия. Казалось, что лорд Хардинг, ныне покойный, верил всему, что говорил Венизелос. Согласно телеграмме Извольского от 21 сентября, греческое предложение произвело на Бриана благоприятное впечатление, но лорд Хардинг отказался поверить в искренность такого предложения. Союзные послы воздерживались от сношений с новым кабинетом, и в итоге 23 сентября была выработана объединенная нота, требовавшая создания кабинета, который пользовался бы доверием союзников.

Венизелос тут же не на шутку встревожился, что ему предстоит выпасть из игры. В этот период среди французских чиновников в Афинах был некий Морис Шансор, отставной капитан, возглавлявший французскую тайную полицию в Афинах, нескромности которого мы обязаны нашими познаниями о рождении венизелизма как разрушительной силы Греции. После его возвращения из поездки на Цикладские острова он был приглашен де Рокфеем, который заявил ему, что сдача фронта Рупела немцам была актом предательства со стороны короля; что греческая публика отнеслась к этому безразлично, но что венизелисты, «составляющие большинство», готовы восстать; что полковник Христодулос, служивший в войсках Восточной Фракии, отправился, вопреки приказу, во главе небольшого отряда в Салоники и что наступил момент для действий. Он сказал: «Вы должны воспользоваться вашими хорошими отношениями с Венизелосом, чтобы заставить его покинуть Афины, где он фактически является пленником роялистов и потому бессилен».

Прихватив с собой греческого офицера, Шансор отправился к Венизелосу, убеждая его перебраться в Салоники. Он заверил Венизелоса, что, поскольку не будет затронут вопрос о династии, союзники готовы признать любое созданное им правительство, о чем французский посол поставил в известность де Рокфея. Венизелос был в нерешительности. Он соглашался с доводами, но просил дать ему несколько дней, чтобы приготовиться, он хотел посовещаться со своими сторонниками, с тем, чтобы не провалить весь план. В последующие дни повсюду распространился слух о намерении Венизелоса уехать, не называли при этом только день и час отъезда. Де Рокфей расставил в роялистских кругах шпионов, которые должны были сообщить обо всем, что могло помешать выполнению его плана. Венизелос все продолжал колебаться. Следовало что-нибудь предпринять, чтобы сдвинуть его, и де Рокфей нанес ему удар в самое чувствительное место: он заявил, что располагает сведениями о том, что некий отставной офицер с Цикладских островов, специалист по убийствам, готовит покушение на Венизелоса. Он лично посетил Венизелоса ночью и заявил ему:

— Ваше превосходительство, они собираются вас убить. Мы располагаем доказательствами того, что я вам сообщаю. Если вы не уедете тотчас же, может случиться, что лишитесь этой возможности навсегда.

— Меня это не удивляет, — отвечал Венизелос, — мои противники угрожают мне уже в течение трех лет. Раз вы желаете ускорить мой отъезд, я согласен и доверяюсь вам.