Ровно в одиннадцать в городе, словно по чьей-то команде, отключился свет.

Кривая, ущербная луна, не успев принять эстафету у жидкого уличного освещения, некоторое время торопливо выбиралась из-за тучи, а выбравшись, осветила город, превратив темную бесформенную массу в некое осмысленное образование из кварталов, улиц, больших и маленьких домов.

Среди ячеек, составляющих город, выделялась одна — оазис спокойствия и благодати — городское кладбище, квадрат земли, отгороженный от прочего мира каменным забором.

Квадрат делила пополам неширокая аллея. По ней шел человек в длинном пиджаке с подложенными плечиками, поверх лацканов которого был выпущен воротник белой рубашки. Кепка-восьмиклинка у него на голове в соответствии то ли с городским, то ли с блатным шиком была чуть сдвинута на глаза.

Все ирландцы — рыжие. Все происшествия случаются ночью.

Первое суждение неверно насквозь, об этом вам скажут все, кто хоть немного знаком с формальной логикой, несоответствие его реальности видно без лупы и вряд ли найдется человек, который бы действительно считал так. А вот со вторым хочется согласиться: именно ночью с человеком чаще всего приключаются неприятности. Преступления — ночью, несчастные случаи, выражаясь языком протоколов, тоже в темное время суток… Темное — это само по себе наводит на размышления. Темное — синоним черного, оно всегда менее приятно, чем светлое, а значит, — опасно. Но глух человек к предупреждениям природы, не опасается темноты, и та наказывает его…

А может, все не так, и природа равномерно разбросала напасти по циферблату суток, а уж сам человек, пострадавший от комендантского часа, ею установленного, сделал неправильные выводы…

А может, и пострадавший тут ни при чем, поскольку для него нет большой разницы в том, когда он, скажем, сломал себе ногу — днем или ночью, и разве легче ему от того, что ограбили его или избили до полусмерти не при ярком свете солнца, а при бледном — луны…

Пострадавшему все равно… А кому же не все равно? Да, разумеется, тем, кто расследует преступления и несчастные случаи.

Труба, строящийся энергоблок и старая станция не были объектами Фединого участка. Они значились за отсутствующим опером. Когда Внучек принимал их, начальник горотделения сказал:

— Это ненадолго, максимум на полгода…

Но прошли полгода, потом еще и еще. И Федя свыкся с мыслью, что это тоже его участок, даже мысленно не разделял его с родным. Он также свыкся с мыслью, что работает за двоих, а иногда за троих, потому что у шефа в самые критические моменты, когда работы было невпроворот, а нужно было еще и ехать куда-нибудь к черту на кулички в соседний район, вдруг начиналась тахикардия, кружилась голова и проявлялись симптомы болезни, которую бывший отделенческий водитель, не сработавшийся с Карнауховым, называл воспалением хитрости.

Но Внучек не жаловался на жизнь: ему нравилось работать за двоих, нравилось чувствовать свое превосходство над другими, нужность людям.

Начальство в Н-ске ценило Внучека и не только за то, что он мог много работать. Внучек был талантливым опером, а такие нужны начальству: как ни приятны Карнауховы, как ни полезны тем, что могут раздобыть любой дефицит, работа держится не на них, а на таких, как Федя.

— Ну как, рука супостата не просматривается? — спросил шеф, когда Федя появился в отделении.

— Просматривается, — ответил Федя. — Один у нас супостат — мы сами.

— Да, — многозначительно подтвердил шеф, — в этой стране главный супостат — раздолбайство, а раздолбай — враг номер один.

— И долбалоб тоже, — добавил Федя, имея в виду совсем не то, что имел в виду шеф, и думая, что почти все перестали говорить «у нас», «в нашей стране», а модно стало говорить «в этой стране».

— Однако с этим супостатом мы справиться не можем: раздолбайство в этой стране вечно, — сказал шеф и, помолчав, добавил фразу Шелленберга из «Семнадцати мгновений весны», которую повторял по три раза на дню: — Оно бессмертно, как бессмертен в этом мире сыск…

Мост притягивал его, как магнит притягивает железо.

Эта громада с арочными опорами, с широченным железобетонным пролетом, с гирляндой горящих фонарей на нем и решетчатыми перилами была единственным ориентиром среди больших и малых домов, разбросанных на дне и склонах бывшего оврага.

С каждым его шагом мост рос, увеличивался и вдруг растворился, исчез, как исчезает для человека перспектива дома, в подъезд которого он входит. Вместе с мостом пропало и притяжение, и он остановился у начала неширокой пешеходной лестницы, ведущей вверх по склону оврага.

Теперь ориентиром, за который мог зацепиться глаз, стала гостиница «Жемчужина». Светящиеся разноцветные окна, длинные балконы, опоясывающие каждый этаж, делали ее похожей на многопалубный корабль, отправляющийся в увеселительное морское путешествие… Образ отплывающего в круиз судна был настолько ярок, что он почувствовал себя пассажиром, опоздавшим на этот пароход, и от этого ему стало еще тоскливей.

Впрочем, «приезд» — это не совсем точно. В Сочи он прилетел самолетом.

Конец июля, ужасная жара, в залах аэропорта была такая духота, что приходилось глубоко вдыхать воздух, чтобы он как-то освежал.

После нескольких таких вздохов у него перед глазами появилась легкая рябь.

«Ну что же вы хотите, — сказал бы об этом его последний лечащий врач, — гипервентиляция легких…»

Боясь упасть в обморок, выбрался он на улицу и прислонился к углу полукиоска-полуларька, в котором продавали пиццу.

— Влад Высоцкий — так назвали вновь открытую звезду советские астрономы. Это сделано в целях увековечения памяти известного актера, поэта, барда и нашего современника, — говорил чей-то голос. — Таким образом… Влад, Влад, просыпайся…

«Причем тут Влад, кто такой Влад?» — пронеслось у него в голове, и он открыл глаза.

— Ну и горазд же ты спать, землячок, — сказал Мишка. — Еле тебя добудился, а между прочим, уже двенадцатый час… Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, хреново, — отшутился он. Разумеется, он действительно чувствовал себя плохо, но не настолько, чтобы иметь при себе заботливую сиделку в возрасте до тридцати лет с фигурой культуриста и специальностью музыкального руководителя.

А Мишка, между тем, порылся в тумбочке и шкафу и вернулся к своей кровати с бумажником и пачкой денег. Перебрав их, именно перебрав, а не пересчитав, он сказал:

Смерть Мишки окончательно излечила его.

Он вернулся в свою комнату, достал из шкафа и перебрал Мишкины вещи, нашел записную книжку, где значились адреса родственников. Уже после обеда он был на почтамте, откуда дал телеграмму старшему брату в Воркуту.

Из автомата он позвонил по номеру, который дал ему лейтенант. Сухой и неприятный голос некоего следователя Юнакова сообщил ему, что его ожидают в десять ноль-ноль.

Назавтра в десять он был в прокуратуре. В коридоре у дверей нужного ему кабинета сидело трое молодых людей, и черт дернул его спросить:

— Кто будет последним?