Среди великого множества людей, работавших на Лауру Бетти в римском Фонде Пьера Паоло Пазолини, у каждого имелся собственный пестрый набор более или менее тягостных воспоминаний. Будучи одним из этих людей, я могу похвастать хотя бы тем, что продержался там дольше обычного. Не то чтобы меня обошли стороной ежедневные эксцентричные придирки, с которыми Чокнутая (так я вскоре начал звать ее про себя) считала своим долгом цепляться к подчиненным. Наоборот, я раз и навсегда стал ей настолько

мерзок

(более подходящего слова не подберу), что затрагивал сразу все струны ее изощренного садизма: от неистощимой способности выдумывать унизительные прозвища, до самых настоящих угроз физической расправы. Переступая порог Фонда, который располагался в массивном угрюмом палаццо на углу площади Кавура неподалеку от рва, опоясавшего замок Святого Ангела, я почти кожей чувствовал на себе эту животную враждебность и неуправляемую злобу. Лаура метала их сквозь линзы больших квадратных солнечных очков, точно зигзагообразные молнии из комиксов. За ними тут же следовали формулы приветствия: «Приветик, потаскушка, до тебя наконец дошло, что настало времечко ПОДСТАВИТЬ ЗАДНИЦУ? Или ты решила еще поотлынивать?! Только не делай из меня дурочку, слащавая куколка: такая, как ты, здесь не проканает, тут нужна посмазливее». И только смешок, вырывавшийся словно из подземелья и звучавший еще страшнее благодаря неописуемому звуковому контрапункту, в котором сливались рев слона и плач ребенка, подавлял первый выплеск любезностей. В редких случаях лавина колкостей, накрывавшая незадачливых посетителей, сводилась к отдельным понятиям из области здравого смысла. Хотя главным правилом Чокнутой было отрицание здравого смысла во всех его проявлениях. Не было такого человеческого органа, который не становился бы в ее руках грозным оружием. И язык не составлял исключения. Ее тирады вращались вокруг оси вызывающего эпитета, который она смаковала с особым чувством и склоняла на разные лады, как будто там, в самой этой уничижительной формулировке, и крылась суть дела. По отношению к мужчинам эпитет был всегда женским. Даже тем, кому она благоволила, приходилось подвергаться этой символической кастрации. Альберто Моравиа, например, а к нему она была очень привязана, в какой-то момент стал «бабушкой», и с этим уже ничего нельзя было поделать

«Нефть» — это большой отрывок, часть безумного и провидческого сочинения. Это откровение, неподвластное канонам. Пазолини работает над ним с весны 1972-го до дней, непосредственно предшествующих его гибели в ночь с первого на второе ноября 1975-го. «Нефть» — это дикий зверь. Это хроника процесса познания и преобразования. Это осознание мира и опыт на самих себе. Строго говоря, это посвящение. «Нефть» выходит в издательстве «Эйнауди» в 1992 году в серии «Суперкораллы» спустя семнадцать лет после смерти П. П. П. Обложка белая, имя автора и название даны черным и красным: на редкость красивая книга. Составителей этого посмертного издания двое: Мария Карери и Грацьелла Кьяркосси. Длинное примечание в конце книги написал замечательный филолог Аурелио Ронкалья, старинный друг Пазолини. «Нефть» можно воспринимать как провокацию, как исповедь, как изыскание. И разумеется, как завещание. Сплошь перемазанное кровью. Добавим, что в 1992-м, когда «Нефть» вырвали из блаженного забытья неизданных сочинений, таких книг больше не издавали. Они стали непостижимы для подавляющего большинства людей во всем мире. Что-то такое стряслось. В сравнении с литературой 1975-го, литература 1992-го выглядит, как бы это сказать,

К счастью, эти резкие коллективные перемены никак не затрагивают чокнутых, потерявших надежду, всех тех, кому и так жить невмоготу. Соединение Лауры Бетти и «Нефти» вызвало ту самую химическую реакцию, которая в мультиках кончается оглушительным хлопком и раскуроченной лабораторией. Для меня, начинающего в то время писателя, это было поистине захватывающей темой. Потому что литература, понимаемая как смелый эксперимент на грани человеческих возможностей, призвана

Как и все поистине важные мысли, идея «Нефти» возникла неожиданно, весной-летом 1972-го. Ее навеяло случайное прочтение этого слова — «нефть» — в газетной статье. «Меньше чем за час» Пазолини набросал схему, выстроил сюжет. Вряд ли он был бы до конца верен своему плану, но главное было уже там, на одном листочке. «Кое-что из написанного» повествует об авантюрных событиях, произошедших в Италии в 60-е — начале 70-х. Однако всей вещи сразу задается тон некоего видения, галлюцинации, вещего сна. Так называемый реальный мир с самого начала выглядит преображенным метафизическим светом, наполненным чудесами и заветами. Вначале есть человек А. Его зовут Карло, Карло Валлетта. Образованный человек передовых взглядов, инженер, специалист по разведке месторождений нефти. Подобно другим представителям своего класса, он словно бесплотен. Его тело целиком поглотили ум и тщеславие. В определенный момент этот человек раздваивается: А порождает Б, как доктор Джекил породил мистера Хайда. Второй Карло становится комичной тенью первого, кротким, безвредным существом. Он вечно возбужден, вечно гоняется за каждой юбкой — от девушек до бабушек. Идеальное разделение функций. Оказывая «интимные услуги», Карло-второй позволяет Карло-первому, инженеру-нефтянику, делать карьеру, вести примерный образ жизни и не опасаться скандалов. Долгое время между обоими Карло царят мир и согласие. Пазолини очень нравилась такого рода фантазия. За несколько лет до этого, он написал, что раздвоение, разложение одного человека на двух — «одно из величайших литературных изобретений». Если задуматься, наверное, так оно и есть. Впрочем, когда Пазолини делает первый набросок «Нефти», раздвоение не исчерпывает всех возможностей героя. Одно чудо влечет за собой другое.

Двойник порождает гермафродита.

В черновом варианте романа, по замыслу Пазолини, Карло-второй становится женщиной незадолго до важной поездки на Ближний Восток первого, инженера Валлетти. Находясь в Риме один и «к тому же став женщиной», Карло-второй продолжит оказывать «интимные услуги» с прежним жаром, но на сей раз по отношению к мужчинам, поскольку у него сменился пол. В процессе написания «Нефти», Пазолини осознал, что по ходу сюжета оба его героя должны на время стать женщинами, а затем снова обернуться мужчинами. Ставка в игре с подобными превращениями очень высока. В самых древних и скрытых пластах мифологической мысли, гермафродитизм — это знак, особое условие головокружительного

«Нефть» лежала передо мной в ожидании своей разгадки. Природа таинственного объекта, неповторимая вибрация прощального послания отличали ее от любой другой книги, с которой я сталкивался. Но как в нее войти? Как подобрать ключ к ее шифру? Однажды Альфред Хичкок захотел придать особый драматический оттенок одному из предметов в кадре. Этим предметом был стакан с отравленным молоком. Предмет был слишком маленьким, слишком обыденным, и сам по себе внимания не привлекал. Тогда Хичкока осенило, и он зажег в молоке лампочку. Наверное, дело было в белой обложке, но вышедшая в издательстве «Эйнауди» «Нефть», наводила меня на мысль о знаменитом стакане молока Хичкока. Так же, как этот стакан напоминал множество других стаканов, «Нефть» во многих отношениях принадлежала к разряду вполне узнаваемых книг. Произведение позднего Новеченто, совершенный образчик неповторимого времени свободы и поисков во всех областях искусства. Все так, но было в нем и нечто большее. Свет, пульсирующий внутри этой книги, несет, если научиться его воспринимать, послание об одиночестве, нависшей угрозе, конечной стадии опыта. На описание последних лет жизни Пазолини (начиная где-то с пятидесяти и дальше) истрачены реки чернил. Но все они выписывают одни и те же формулировки и являются лишь перепевами известных суждений, высказанных самим автором в «Корсарских записках» и «Лютеранских письмах». В целом критика о Пазолини представляет собой одно из самых скучных творений человеческого духа. Все сводится в ней к жиденьким социологическим и психологическим формулам на все случаи жизни. В одном нельзя было не признать правоты Чокнутой. Когда «Нефть» была опубликована, в ней никто ничего не понял. Газетные статьи были крайне поверхностными. Рецензенты говорили о впечатляющих сценах гомосексуальной любви, даже не замечая, что главный герой уже превратился в женщину. Затем возобладало мнение, будто «Нефть» является зашифрованным романом, в котором П. П. П. якобы наступил на мозоль сильным мира сего. Но вовсе не по этим причинам и не в силу той или иной тематики «Нефть» — это единственное и незаменимое произведение. «Кое-что из написанного» — не совсем текст, понимаемый как объект, который рано или поздно должен отделиться от своего автора. Это скорее тень, след, температурный график, подвешенный к спинке больничной койки. В графике не было бы смысла без того, кто мечется под простынями. Сделанное Пазолини в «Нефти» теперь ближе к боди-арту, чем к литературе. Или даже к фотографии. Роясь в материалах Фонда, я невзначай наткнулся на фотографии П. П. П., сделанные Дино Педриали в Сабаудии и Кие в октябре 1975-го, за две недели до гибели поэта. Тогда Пазолини было пятьдесят три, он был на тридцать лет старше Педриали. Поначалу они относились друг к другу с недоверием, но затем между ними установилось полное взаимопонимание, в чем легко убедиться, судя по отменному результату. Фотосессия Педриали похожа на рассказ, явственно поделенный на две части: первая в Сабаудии, вторая — в средневековой башне Кии, где П. П. П. устроил себе загородный дом. Эта вторая часть самая красивая и сильная. Ее кульминацией стала серия великолепных ню. Педриали утверждает — и нет никаких оснований сомневаться в этом, — что Пазолини просил его не публиковать фотографии в прессе, потому что собирался вставить их в книгу, которую именно тогда и писал, в качестве ее органичной части. Пазолини не успел увидеть фотографии, поскольку к тому моменту, когда Педриали закончил их проявку и печать, был мертв. На этих излучающих свет изображениях, вне всякого сомнения, виден человек «из плоти и крови», пишущий «Нефть». Этот человек, казалось бы, дошел до крайней точки самореализации. Быть более самим собой уже невозможно. Педриали снимает Пазолини, когда тот сидит за большим столом из грубого дерева, правит от руки машинописный текст, а затем рисует, стоя на коленях и склонившись над большими листами. Педриали выходит из дома. Голый Пазолини находится в спальне. За ним словно подглядывают снаружи, сквозь оконное стекло, на котором отпечатаны отражения деревьев. Худой и мускулистый, с большим членом, свисающим между ног, поэт читает книгу, сидя на стуле возле кровати или лежа на белом стеганом одеяле. Кажется, у него нет возраста, или ему подходят одновременно все возрасты. Какое-то время он делает вид, будто не замечает, что на него смотрят. Потом эта игра ему надоедает, и он тоже начинает смотреть сквозь стекло, туда, где находимся мы. Теперь он встал, и с трудом различает что-то в ночной темноте. Я здесь, словно говорит он, я сейчас здесь. Это обоюдоострое лезвие, когда на тебя смотрят, и последняя возможность смотреть самому. Это все, что ему осталось. И нет большего риска, чем риск, которому подвергается тот, кто решает быть не кем иным, как самим собой, состоящим «из плоти и крови», точно животное, или некий бог, или приговоренный к смерти.

Всякая встреча, в том числе и в особенности самая нелепая, в состоянии пробудить глубоко сидящего в нас философа-дилетанта, моралиста и доморощенного психолога. Взятая в качестве предмета исследования, Лаура Бетти требовала от меня не меньших умственных вложений чем «Нефть». Но всегда ли Чокнутая была такой, исполненной этой невыразимой боли, этой слепой, космической вражды? Или в какое-то мгновение нечто вполне определенное (смерть П. П. П., осознание того, что она стареет, либо смутная, беспричинная депрессия, коренившаяся в ней с давних пор) нанесло ей неотразимый удар? Встав перед свершившимся фактом, я колебался между двумя положениями этой дилеммы. Все травмы, бесспорно, проявляются. Но и одной суммы страданий и неприятностей, выпадающих на нашу долю лишь потому, что мы живем, и вполне переносимых, если рассматривать их по отдельности, может оказаться достаточно, чтобы раздавить нас, будто крышу под тяжестью выпавшего снега. Отмечая с определенной долей внимания и сопереживания самые невероятные изменения в чьем-либо характере, мы рано или поздно вынуждены признать, что они соответствуют склонностям и особенностям, которые всегда были в нем, как звери, притаившиеся в темноте: они сжимаются всем телом и готовы к броску. Мне случалось опрашивать людей, знавших Лауру в молодости. На меня сыпались десятки анекдотов. Впрочем, героями особой повествовательной формы, которой является анекдот, вечно оказываются персонажи, а не живые люди, маски бесконечной людской комедии масок, нацепленные на фразы и поступки, возможно, и памятные, но чуждые глубинной, исконной сути характера. Большинство этих баек проистекало из бездонного колодца «Сладкой жизни» со всеми ее блестками, чудаковатыми типажами и затхловатым духом культурно-светской легенды. Все тот же избитый репертуар, слегка навевающий сон: виа Венето, бары на пьяцца дель Пополо, Чинечиттá. «Самка ягуара» — так в те «ревущие годы» окрестил Лауру один из модных журналов в противовес Орнелле Ванони, «Самке мангуста». Лаура переехала в Рим из Болоньи к концу 50-х, прямиком угодив в этот громадный котел и вскоре став его характерной составной частью. Она перекроила в Бетти (кажется, по совету Лукино Висконти) куда более прозаичную фамилию Тромбетти. Ее первый дом на виа дель Бабуино стал легендарным прибежищем знатных полуночников. Именно туда как-то вечером Гоффредо Паризе и затащил Пазолини, робкого и молчаливого на фоне циничной, болтливой, язвительной римской интеллектуальной тусовки, которая всегда вызывала в нем нечто среднее между отвращением и опасением. Во время их первой встречи П. П. П. не было еще и сорока. Однажды, когда она была особенно расположена к воспоминаниям, а я что-то спросил у нее по этому поводу, Лаура сказала, что сразу поняла: этот человек

Стоит повториться: «Нефть» — это редкая бестия, единичный экземпляр. Не только в творчестве самого П. П. П., но и в литературе его времени не проводился такой дерзкий, опасный и во всех смыслах

необратимый

эксперимент. Несколько лет назад я раздобыл ксерокопию оригинальной машинописи, испещренной правкой и переделками, этого романа-монстра. Именно в таком виде и следовало бы издавать «Нефть», чтобы все могли составить о ней ясное представление. Ибо уже сами по себе типографские пометы, корректурные знаки и прочие надоедливые лилипуты, истязающие тело великана, только и делают, что укрощают, усмиряют его, заставляют войти в обычное русло. Как правило, под текстом мы понимаем некий линейный путь, отмеченный теми или иными неровностями. Маршрут следования исходит из начальной точки и завершается в конечной. Машинописная рукопись «Нефти» навевает совсем иные образы. Ее движение далеко не линейно. Оно скорее вызывает в памяти цикличный, спиралевидный характер омута, словно жидкость, засасываемая в дыру. Я бы не счел неуместным сравнение этой спирали с водой в унитазе, в момент нажатия на слив. Нельзя забывать, что «Нефть» — не очередная книга о смерти, а

смерть в действии.

Ни одно посвящение не может обойти его необходимого условия — смерти. Чтобы обрести дар высшего видения, узреть предельный свет наконец-то завоеванной реальности, человек должен избавиться от самого себя, оставив позади прежнюю самость, точно иссохший панцирь цикады. Во избежание недоразумений П. П. П. в какой-то даже педантичной манере обозначает то, что хочет сказать, делая в тексте конкретные, недвусмысленные пометки. Тем не менее из этого весьма оригинального начинания, способного превратить

кое-что из написанного

в наивысший жизненный опыт, далеко выходящий за рамки самого понятия «литературы», мало что было понято его немногочисленными читателями. Появившись в книжных магазинах, «Нефть» наделала шуму из-за нескольких эпизодов весьма откровенного сексуального характера и, в частности, пресловутой Записи 55 «Пустырь Казилина». В ней Карло-второй, превратившись в женщину, отдается в различных позах двадцати парням, специально нанятым для этого. Но главное было еще впереди. На основе заметок, посвященных карьере Карло в компании ЭНИ, роману Пазолини приписали невесть какие разоблачения грязных итальянских делишек в финансово-политической сфере. Впрочем, судя по тому, что нам осталось от «Нефти», сыщик из П. П. П., надо сказать, никудышный, к тому же, крайне ленивый. Главное его изыскательское усилие, похоже, свелось к тому, что он заказал у приятеля ксерокопию редкой книги о финансисте Эудженио Чефисе. В остальном, как уже точно задокументировано

Эта цель, это высшее и главное содержание вопроса заключается, можем мы сказать, в радикальном и необратимом преображении всего бытия, выражающемся в форме

В романе «Слишком много рая» Сити вовсе не перегибал палку из любви к гротеску и сенсации. Физическое и умственное состояние Лауры ухудшалось день ото дня, как в тех фильмах ужасов, где происходит леденящее душу и неудержимое превращение, вроде «Мухи» Кроненберга. Она делала невыносимой жизнь других людей, но больше всего впечатляло то, что она делала со своей жизнью. Ей не было и семидесяти, но уже давно ее возраст и внешний вид двигались разными путями. Закат жизни, по всей вероятности, не самое радостное время, но и его, с позволения сказать, нужно заслужить. Лаура даже не отдавала себе отчет, что такое закат жизни. Ее закат стал полным крахом, падением вниз головой. Скорость падения нарастала с каждым метром. Без малейшей передышки и надежды. Попытки ее сверстников озаботиться собственным здоровьем приводили Лауру в бешенство («Давление!!! Хо-лес-те-рин!!! Что, не хотят отдавать концы? Понимаешь, потаскушка? ЧЕМ БЕСПОЛЕЗНЕЕ ТЫ ЖИЛ, ТЕМ МЕНЬШЕ ХОЧЕТСЯ ПОДЫХАТЬ!!!»). Она курила, ела, орала. Орала, ела, курила. Продукты, которые она поглощала, были хуже не придумаешь. Она гордилась тем, что хорошо готовит и старалась вовсю, когда принимала гостей. Но булимия и потребность обзавестись всякой гадостью быстрого приготовления, чтобы поскорее ее навернуть, идут рука об руку. Она пристрастилась к китайской еде на вынос, к быстрозамороженным продуктам в виде кубиков: растворил в кастрюле — и готово. Пять минут, три минуты: ее влекла быстрота, а не вид продукта. Она установила в кабинете Фонда газовую плитку, принесла несколько больших сковородок и с помощью этого примитивного инструментария отражала атаки в офисе. Девушка из секретариата рассказала мне, как Лаура боролась с ночным жором. Она навесила замок на дверцу кухни и каждый вечер после ужина отдавала ключ консьержке. Увы, речь шла не о нормальной двери, а о деревянных створках, прикрепленных к косяку. Такие увидишь в вестернах при входе в салун. О том, чтобы перелезть через них, Лауре нечего было и думать. Зато просвет между основанием и полом в такой конструкции дверей довольно большой — так и хочется пролезть снизу. И вот уже Чокнутая посреди ночи пытается добраться до холодильника… и застревает прямо там, на полу в бессильной ярости, пока ее не вызволяет прислуга. Наше сознание должно возводить преграды стыдливости на пути собственного воображения, чтобы не представлять себе людей в унизительном положении, настолько мучительном, что оно покажется нестерпимым даже для постороннего человека, оказавшегося тут нечаянно. Но уверены ли мы, что сострадание является самым возвышенным из чувств? Думаю, есть нечто куда более высокое — признание полной человечности, достигнутой человеком. Эту полноту невозможно определить до конца, но одно вполне очевидно: ее бесполезно искать в благородных позах, в достоинстве, в гармонии жестов. Упрямый червь комизма разъест любые памятники. И тогда достаточно легкого дуновения, чтобы обратить их в прах. Напротив, полнота человечности не является результатом ни эвфемизма, ни цензуры. Ее главные ингредиенты — страдание и комизм. Они настолько перемешаны между собой, что их уже не распознать. В этом из всех известных форм жизни наша жизнь уникальна. Она сама по себе вызывает одновременно и смех, и слезы. И не так-то просто с точностью выявить причины того и другого. Образ этой непомерной, отчаявшейся, голодной женщины, попавшей в ловушку на пороге собственной кухни, если вдуматься, излучает какой-то внутренний свет, какую-то метафизическую уверенность — единственно возможную уверенность. Это настолько суровое наказание, что несет в себе, хранимое в своем же позоре, собственное искупление.

Французский семиолог ждал нас в Афинах. С Массимо Фузилло мы сразу нашли общий язык. Как ученый и критик, Массимо из тех, кто знает свое дело. Он специалист по античной литературе. Массимо редактировал издание «Аргонавтики» Аполлония Родосского, написал несколько книг по истории литературы на такие вечные темы, как, скажем, тема второго «я» героя. Он по-настоящему разбирается в опере, кино, театре. Во время нашей поездки в Грецию я еще не мог этого знать, но Массимо тоже был во всех отношениях посвященным. Сегодня он президент римской ассоциации геев Leather Club — Клуб кожи. Кроме увлечения одеждой из кожи (как следует из названия), клуб предлагает ее вариант (rubber), когда все предметы одежды сделаны неукоснительно из пластика. В клубе, узнаю я на сайте Leather Club di Roma, Массимо выполняет роль мастера, а среди его излюбленных практик значится spanking, т. е. порка. Все эти подробности я привожу не ради удовольствия. Я лишь хочу сказать, что Массимо, наряду с другими людьми, о которых я говорил, включая сюда и Чокнутую, уже успел приобщиться к насилию и в особенности к ритуалам садо-мазо. Все это позволяло ему отчетливо понимать то, о чем писал Пазолини в «Нефти», а заодно и тот жизненный опыт, который подвел П. П. П. к написанию такой книги. Пока же передо мной и Массимо маячила нелегкая задача сопровождать Чокнутую во время поездки. Среди ее многочисленных бзиков числился дикий страх перед самолетом. Побороть его она могла, только заглотив неимоверное количество еды и такое количество успокоительного, которого хватило бы, чтобы уложить целую конюшню. На борту самолета Лаура впадала в этакое полузабытье, прерываемое судорожным вздрагиванием. Она сказала нам, что принимать психотропные препараты ее научил Феликс Гваттари, с которым она познакомилась в доме краснобригадников, бежавших в Париж. Препараты нужно было приглашать в свое тело, как приглашают почетных гостей на торжественный прием. Лаура высоко ценила Гваттари. Они подружились после того, как знаменитый психиатр и философ, написавший вместе с Жилем Делёзом трактат «Анти-Эдип», столкнул ее в бассейн во время летнего праздника в каком-то саду. Из этого следовало, что Чокнутую все-таки можно было столкнуть в бассейн и после этого не только выжить, но и стать ее близким другом! Итак, мы прилетели в Афины. Лаура пребывала в полуобморочном состоянии от бензодиазепинов и плохого пищеварения. Она не могла даже курить и выкрикивать оскорбления в адрес водителя такси. Нам заказали номера в отеле Grande Bretagne, одном из лучших в Афинах, на площади Синтагма. Дни были довольно загруженные: мы участвовали в конференциях, открывали выставку, готовили выступление Лауры. Но и на экскурсии время находилось. Чокнутой очень нравился Массимо. Она непрерывно кокетничала, и это облегчало общую атмосферу. Что касается меня, то, оправившись после самолета, она вступила в одну из самых острых фаз открытой и непримиримой вражды. Лаура жалела, что взяла меня с собой. Когда я дал ей приготовленный для синхронного перевода текст своего выступления о «Нефти», она вернула его весь в помарках, вопросительных знаках, с надорванными страницами. К нашему великому удивлению, как-то днем, когда солнце начинало хорошенько припекать, а это бывает в Афинах уже в начале мая, Чокнутая предложила подняться вместе с ней на Парфенон сразу после сверхсытного обеда в одном из ресторанов Плаки. Мы думали, она грянется оземь после первых пятидесяти метров подъема, но мы ошибались. Загадки человеческого тела: она шагала быстрым шагом, даже как-то проворно, останавливаясь, чтобы шумно перевести дух. Дойдя до вершины, Лаура не захотела следовать за нами в старый музей, где хранились оригиналы Кариатид. Она стала рассматривать афинские крыши. Те простирались от Парфенона во все стороны, насыщая взгляд бесчисленным множеством домишек, окрашенных в нежные тона. Лаура сидела и курила, обратившись к Пирею, поглощенная бог знает какими мрачными мыслями. Во время очередного перерыва в ходе оформления выставки или подготовки к спектаклю мы попросили отвезти нас на мясной рынок. Мысленно я сравнивал это обширное пространство с пещерой циклопа, подсвеченной тусклыми голыми лампочками. И в этот раз Лаура сначала примолкла, затем ушла в себя, в какую-то внутреннюю точку своего уродливого психического панциря. Она застыла перед громадной пирамидой из коровьих сердец. Сердца еще кровоточили, и, казалось, продолжали биться упрямой, отчаянной жизнью.

Лаура, безусловно, не была лишена вкуса, и зеленое платье, которое она надела в вечер премьеры в Афинах, сидело на ней совсем неплохо. Днем я опасался, что доклад Массимо о «Медее» разбередит ее память, заставив вспомнить о Марии Каллас. Энцо Сичилиано рассказывал мне, что в период увлечения П. П. П. Каллас, Чокнутая терзалась адской ревностью, и неудивительно. Самую сильную ревность мы испытываем к тому, кто никогда не давал нам права ревновать и не даст ни малейшей возможности утешиться тем, что признает за собой хоть малую толику вины за свои поступки. Итак, «Медея». Этот фильм вышел в 1970 году, всего через два года после «Теоремы». Для Лауры это было как ржавый гвоздь, вбитый в память. Ни разу не взойдя на престол, она чувствовала себя свергнутой с него. Однако Лаура выслушала доклады без особого интереса и сосредоточилась на действе. Я сидел в пустом партере театра и смотрел, как тщательно она выставляет свет («Меня зовут Кис-кис, я свету говорю: „Зажгись!“»). Лаура сомневалась, включать ли в программу некоторые отрывки из П. П. П., и под конец отказалась от целого куска из «Оргии». Представления Лауры в Афинах и Салониках немногим отличались от «Жажды жизни», сольного поэтического спектакля по произведениям Пазолини. Этот спектакль Лаура давала уже несколько месяцев. Все кто побывали на нем, запомнили спектакль на долгие годы. Театральная инсценировка литературных текстов — поистине сложное искусство. И дело не в мастерстве декламатора, что само по себе подразумевает известный навык. Речь о высшем пределе, доступном немногим. За этим пределом голос, устное слово, соединяется с письменным словом и создает новое произведение, в буквальном смысле

На долю инженера Карло Валлетти, «первого» по образованию и социальному статусу, тоже выпадает радость от перемены пола. И он делает головокружительные открытия, вытекающие из этой перемены. Вернувшись после новой поездки на Восток, он, между тем, не находит своего двойника. Долгое и устойчивое равновесие, словно на редкость удачный семейный союз, нарушилось. Боль потери своего второго «я» — одна из самых мучительных. Но Карло должен смириться с этим и попытаться жить своей жизнью. На дворе май 1972-го. В Италии проходят выборы. Наш герой, хоть и молод, но уже неплохо продвинулся по карьерной лестнице. Теперь его гораздо легче подкупить. Ужин сильных мира сего переходит в некий мафиозный обряд. Карло «внезапно перестает чувствовать свой член, свою крайнюю плоть». В первую минуту ему не хватает смелости пойти в туалет римского ресторана и осмотреть себя. Пришло время «Второй опорной точки поэмы». Как и в случае с другим Карло, необходимо найти зеркало, чтобы рассмотреть собственное превращение и свои новые гениталии. И хотя П. П. П. не указывает на это, кажется, вполне уместно задаться вопросом: не есть ли видение себя с атрибутами противоположного пола тайна зеркала Нарцисса? Что любит Нарцисс? Себя самого, хорошо. Но что это означает? Не означает ли это истинное созерцание самих себя, до крайнего предела, смутное распознание скрытого пола — последнего стыда и последнего ресурса?