На село опускался вечер. Длинные тени тянулись все дальше и дальше от изб и деревьев. Солнце на прощанье заблестело багрово-красным огнищем. Казалось, оно притронулось громадным диском к краю земли, будто чуть-чуть постояло и потихоньку пошло на покой, туда — за курганы. На такое солнце смотри сколько хочешь. Днем оно не позволяет и глаз поднять, а в такие минуты смотри, пожалуйста, прощайся до завтра.

Вот уже тени расползаются во все стороны, тают в предвечернем дрожащем свете. В воздухе заструился аромат степных цветов, обежал вокруг и пропал куда-то. А потом снова появился, поласкал деревню струйками, расплылся над избами да так и остался здесь на всю ночь.

Под окошками уже пошла беспокойная гармонь. Сначала она тихо и грустно пела про любовь, потом умолкла, остановившись там, за садами, и вдруг разрезала тишину, выдавая дробную плясовую. Кто-то невидимый, выбивая «барыню», выкрикивал: «А, черт бы побрал лапотки с каемкой!» Потом вместо гармони — сдержанный веселый девичий смех. И снова тишина.

А над степью висела ласковая, нежная и спокойная синь, похожая цветом на крыло голубя. Хороши такие русские сизые вечера, голубиные крылья. Очень хороши!

Больше двух месяцев прошло с тех пор, как Игнат Дыбин приехал к Сычеву. На люди выходил редко. Он выписал «Правду» и окружную газету. Много думал, сидя в одиночестве. Иной раз долго ходил по горенке из угла в угол, заложив руки за поясницу. Ежедневно помогал Семену Трофимычу Сычеву убирать скотину, подметать двор.

Когда он верхом медленно гарцевал по улице, стройный и крепко сложенный, то паховцы говорили просто: «Игнатка-бандит на жеребцу гарцует — проминку делает». Иногда вечером он заходил в избу-читальню, вежливо кланялся библиотекарше Зинаиде Ефимовне Земляковой, садился за стол, брал подшивки газет и подолгу что-то искал, сверяя, сличая. Уходя, он так же вежливо благодарил и снова кланялся. Никто не знал, какой жизнью живет Дыбин. Живет и молчит. Если случалось ему быть на сходке, то и там слушал и молчал. Постепенно его перестали замечать сельские жители, разве иной раз скажет кто-нибудь: «Игнатка-бандит на сходке был». Так и закрепилось за ним это клеймо-прозвище.

Никто в Паховке не знал о долгих разговорах Дыбина с Сычевым. В один из январских дней тысяча девятьсот двадцать восьмого года они, как и обычно, сидели вдвоем. Продолжая беседу, Сычев сказал:

— Как же это понимать, Игнат Фомич, — «ликвидировать, как класс»?