Вернувшись в свой кабинет, майор Горбовский обнаружил, что забыл выключить радио. Начальник Управления по городу и области вызвал его прямо после оперативки. Горбовский как раз, вскипятив чайник, устроился с дымящейся кружкой за столом, чтобы прослушать последние известия и прогноз погоды.

Но, поскольку генерал потребовал явиться срочно, Захар Сысоевич, давясь и обжигаясь, выпил свой чай и выскочил в коридор. Потом хлопнул себя по лбу, вернулся, запер кабинет и намертво забыл о репродукторе. Начальника отдела борьбы с организованной преступностью к руководству Главка по пустякам не приглашали.

За мутным стеклом чуть вкось летел мокрый снег, и радио вновь передавало новости – только уже следующий, пятичасовой выпуск. Женский звенящий голос взволнованно говорил в пустоту тёмного кабинета:

– Положение в столице Румынии продолжает оставаться крайне напряжённым. Сторонники свергнутого диктатора Чаушеску не прекращают попыток…

Теперь для Захара не существовало никаких, даже крайне важных событий. Он нажал на клавишу, и приёмник, щёлкнув, умолк. Не зажигая света, майор нащупал кожаную спинку вертящегося кресла на колёсиках, медленно придвинул его поближе и сел. Надорвал пачку «Опала», погремел спичечным коробком. Сегодня был несчастливый день, и первом делом сломалась зажигалка.

У Филиппа закружилась голова от унылого однообразия совхозных полей. Они простирались до горизонта по обеим сторонам дороги. Чуть погодя вдалеке показался перелесок, и сухой ветер принёс запах ручьёвских свинарников.

Из-под неглубокого снега, крепко схваченного морозом, торчала почерневшая свекольная ботва. Потом грядки кончились, и за ветровым стеклом поплыл замусоренный пустырь со странной, сероватой, с еле уловимым блеском, землёй. Филипп Готтхильф понял, что это – не до конца перемолотый человеческий прах, свозимый сюда из крематория.

Впереди, изрыгая из выхлопной трубы чёрный смог, тащился «Икарус» с надписью «Техобслуживание». Филипп пристроил свою «Волгу» за ним, с раздражением представляя, на что сейчас будет похожа белоснежная красавица. Не надо было мыть её перед поездкой – плохая примета. Но кто ж знал, что до крематория нельзя добраться по-человечески? Нашёл Валерка Кисляков местечко, нечего сказать! Впрочем, у него тоже выхода не было. Этот день оказался рабочим, а время поджимало.

Положив застывшие руки на руль, обтянутый желтоватым синтетическим мехом, Филипп пытался немного успокоиться и поразмыслить здраво. Вообще-то, в крематории не так уж худо встречаться. Для него безопаснее, меньше подозрений – мало ли кто завернёт на Шафировский проспект? За всеми не уследят…

Проклятая квадратная труба импульсами выпускала дым, казавшийся светлым на фоне чёрного звёздного неба. Филипп, у которого уже в сотый раз за день резко испортилось настроение, решил перекурить. Управляя одной рукой, другой он поспешно вытащил пачку «Винстона», зажигалку. Он был не просто заядлым курильщиком – страсть к никотину перешла у него в наркоманию. И сейчас начинали трястись руки, по позвоночнику пробегал озноб, как при ломках. Последнюю сигарету он выкурил двадцать минут назад – такой перерыв «подсевший» организм выносить уже не мог.

Странно, но после бессонной ночи Филипп совершенно не устал. Несколько часов Андрей находился буквально на краю гибели, и пришлось применить всё переданное дедом мастерство. Обер комбинировал настойки, колол Озирскому камфару, то и дело менял лёд в резиновой грелке, чтобы положить её Андрею на живот.

Утром в своём институте Готтхильф появился даже более энергичным, свежим, чем обычно. Белая «Волга» ночевала в гаражах, располагавшихся неподалёку, ближе к проспекту Ветеранов. Один из боксов всегда пустовал на случай непредвиденных обстоятельств. Следил за всем хозяйством сторож Трондин – уголовного вида детина, который умел молчать.

Прежде чем во второй раз подняться к Озирскому, Готтхильф оставил «Волгу» у него. Туда же вернулся и утром, так и не попрощавшись со спящим Андреем. Руками в кожаных перчатках он взял с письменного стола телефонный аппарат, запомнил написанный на бумажной полоске номер. А потом покинул квартиру, сильно хлопнув дверью, чтобы замок закрылся сам.

Ближе к обеду Филипп наконец-то принялся писать отзыв на отчёт заведующего отделом из их иногороднего филиала. А сам всё вспоминал, как Трондин отпирал замок гаража, и на пальце его выделялся «перстень». Самая невыразительная татуировка означала, что сторож отбыл свой срок целиком, и судим был всего один раз. Рядом сидела умная злющая овчарка; но Филиппу, видимо, она доверяла.

За что Трондин чалился, Филипп не знал. Сторож никогда ни с кем не откровенничал, и лишь вкось заштрихованный перстень сообщал некоторые подробности его нелёгкого жизненного пути. Тёмным морозным утром, выдав Готтхильфу помытую машину и получив положенное вознаграждение, сторож молча навесил замок и отправился кормить собаку. Он растворился в предрассветном сумраке, покачивая широкими прямыми плечами под обтрёпанным ватником.

Что-то острое царапало щёку. Оно было колючее. Резко пахло – кажется, хвоей. Кроме этого слабенького покалывания тело уже ничего не чувствовало. Потом те же щекочущие уколы Минц ощути у кисти руки и попробовал пошевелить пальцами. Он ободрал кисть до крови о торчащий сук. И боль вернула его к жизни. Значит, жива только рука, а остальное уже умерло. Очень пахло ёлкой. И аромат этот напоминал детство, счастье, покой. Новый год с конфетами и мандаринами, с хороводами, санками и лыжами…

Саша понял, что лежит на чем-то твёрдом, без подушки. Голова свисает вниз, а ноги, наоборот, торчат кверху. Он подумал, открывать ли глаза. А вдруг холодаевские бандиты только того и ждут, чтобы добить окончательно? Выходит, он действительно жив. А ведь толстый мужик с раскосыми узкими глазами уверенно сказал Веталю, коверкая русские слова: «Не надо больше вешать! Сама подохнет, тащите на свалка!»

Это слова были последними, которые удалось услышать. Сознание стремительно угасало, но он сумел запомнить эту фразу. Получается, сейчас отдыхаем на свалке. Саша открыл глаза, но даже от такого слабенького усилия голову пронзила острая боль. Она стрельнула в шею, в живот, в обе ноги. А следом во всё тело проник влажный, душераздирающий холод.

Над Сашиным лицом качались полуосыпавшиеся еловые ветки с остатками «дождика», серпантина и конфетти. Он понял, что действительно находится на свалке, куда после Нового года выбросили ёлки. Значит, он жив, да ещё и свободен. Никто к нему не подошёл, не пихнул ногой в бок, не ткнул в висок дулом пистолета. Только вот где она находится, эта свалка? Не может же она быть прямо у дома Веталя…

«..но ты будь осторожен, слышишь, Сашок? Не ходи на встречу один… Митьку Веталь тебе вовек не простит… Это родная его кровь…»

За кухонным окном яркими красками заката переливался вечер. Белые ночи пришли в Ленинград, и кончался май. Солнце стояло ещё высоко, но уже покраснело. Очаровательная пора тепла и цветения пришла в северные края вместе с запахами зелени, черёмухи, сирени, мокрой земли и близкого залива.

Андрей же, вопреки общепринятому мнению, терпеть не мог именно это время года. При его работе всегда требовалась темнота, которая всегда помогала нападать и защищаться. Как настоящий лев, он видел во мраке, и пользовался этим постоянно.

Но не всё на грешной земле подчинялось его воле, и потому приходилось ехать в дом на Бронницкой улице именно сегодня. Там, по сведениям агентов, жил у Дездемоны Кикиной Веталь Холодаев, которого решено было вскоре арестовать. Из-за этого настроение у Озирского весь день было неважным, а к вечеру совершенно испортилось.

Веталя вообще заловить трудно, а уж сейчас-то и вовсе об этом нечего мечтать. Но Клайпеда один за другим приняла два транспорта, адресованных Холодаеву. И три человека, направленные в Прибалтику для наблюдения, на днях погибли. Начальник Главка заявил Горбовскому, что с Веталем пора кончать, иначе он вооружит весь город и область, включая грудных младенцев.

Агент вчера донёс, что явной охраны у дома близ Загородного не видно. Но Веталь никогда и не ходил, окружённый «шкафами». Его люди, рассредоточившись метров на двести, смешивались с толпой и не привлекали к себе внимания. Все они были натасканы в восточных единоборствах, занимались русским рукопашным боем; попадались среди них борцы и боксёры. Эта кодла сбегалась на зов босса в любое время дня и ночи. Но оружия Веталь старался своим людям не давать – чтобы не оставлять лишних улик. Да оно амбалам особенно и не требовалось – рёбра ладоней у них были острей топоров.

В самом центре города, на углу Садовой улицы и Невского проспекта, пасмурным вечером тридцатого мая было особенно душно. Тошнотворно пахло выхлопами машин, забивших узкую Садовую. Трамваи, звеня, еле протискивались между ними. Плотная толпа валила под сводами галерей Гостиного двора в обоих направлениях.

Какая-то женщина в маленькой шляпке на ещё более маленькой головке едва не попала под автобус – засмотрелась на окна кулинарии «Метрополя». У подземного перехода на Невском, который молодёжь называла «трубой», тусовались подвыпившие подростки. Их речь состояла из совершенно не понятных слов и звуков, перемешанных с гоготом и матом.

Филипп Готтхильф приехал к «Метрополю» на своей «Волге», прямо из института. Он захватил с собой Марка Лукича Доценко, заведующего физической лабораторией – их обоих пригласил на товарищеский ужин общий знакомый, успешно защитивший докторскую диссертацию.

Всю дорогу Марик, надев очки, листал книгу Сахарова. Сегодня на распродаже ему повезло, и удалось при жеребьёвке вытащить заветную бумажку с плюсиком. А Филипп думал о том, что небеса благоволят ему сегодня даже больше, чем всегда. Ведь Толька Кириков совершенно случайно выбрал для банкета именно тот ресторан, куда можно было пригласить для встречи такого сноба, как Веталь…

Вчера вечером Тим приехал к «Электросиле» на грузовике с фургоном и подобрал двух ментов. Несмотря на то, что Горбовский надел поношенный джинсовый костюм, в котором работал на даче, Тим попросил и его, и Андрея надеть грузчицкие робы. Андрей выглядел так, словно неделю не вылезал из запоя, и вряд ли кто-то смог бы его узнать. Захар тоже смотрелся не лучшим образом – после трагедии с Павлюкевичем и дальнейших разносов.