Заложив руки за спину, с большим усилием двигая правой ногой, Элизабет натирала паркет щеткой с металлическим ворсом. Она видела себя в зеркале платяного шкафа: лицо в капельках пота, черные глаза блестят, пушистый локон раскачивается в такт движениям прямо перед ее носом. Ей хотелось рассмеяться, когда она видела себя в зеркале. Раз-два, раз-два! Оставалось натереть всего лишь узкую полоску вдоль стены. Впрочем, паркет был почти везде чистым, без пятен.

— Я уже заканчиваю! — крикнула Элизабет.

С другой стороны перегородки раздался жалобный голос горничной Берты:

— Вам везет, мадемуазель! А мне еще работы на целый час!

— Не огорчайтесь. Я поработаю вместе с вами во второй половине дня. Мы уберемся в пятнадцатом и семнадцатом номерах.

Снег перестал падать, но в лугах и на дороге его тонкий слой начал таять, превращаясь в грязь. Повсюду уже снова преобладал темный цвет. С рюкзаком за спиной, в больших сапогах, Элизабет шла вниз по дороге в Глез, на ферму Куртуазов, снабжавших гостиницу ветчиной и сыром. Она, конечно, могла бы поручить Антуану сходить туда, но ей нравилось бывать у этих мрачных крестьян — брата и сестры, которые не обращали внимания на спортивное оживление в Межеве и продолжали вести трудную крестьянскую жизнь, обрабатывая свою землю и ухаживая за животными. За откосом показалась крыша их старого дома из серой дранки с положенными на нее камнями. Тропинка вела к воротам, с одной стороны которых были уложены дрова, а с другой лежала куча навоза. Раздался лай собаки. Черно-белый шарик выкатился навстречу Элизабет. Это была собака Куртуазов — Фрикетта — очаровательная дворняжка, с кривыми короткими лапами и бородатой мордочкой, неугомонная, шаловливая, ласковая. В прошлом месяце у нее родились щенки, но ее хозяин утопил их. Собачка радостно прыгнула на Элизабет, а та подхватила ее и прижала к своей груди.

— Боже! Какая же ты грязная! — сказала Элизабет. — От тебя пахнет коровьим навозом.

Приняв эти слова за комплимент, собака залаяла от удовольствия и принялась облизывать склонившееся над нею лицо. Всякий раз, когда Элизабет приходила на ферму, Фрикетта встречала ее с неизменной радостью. Старый Куртуаз, огромный с выпученными глазами и усами, обесцвеченными от белого вина, появился на пороге дома и пробормотал:

— А, это вы, мадемуазель. Здравствуйте. Не правда ли, собачья погода? Скоро опять пойдет снег, и целых четыре месяца мы не притронемся к земле. Кому-то это может и нравится, а кое-кого огорчает. Вы далеко собрались? На прогулку?

— Нет, — ответила Элизабет. — Я хотела бы взять у вас две головки савойского сыра и попросить прийти в гостиницу, чтобы принять заказ.

Три гвоздики и две веточки аспарагуса в каждой вазочке — таково было установленное количество. В еще пустой столовой Элизабет спешила расставить букетики на столах. Фрикетта ходила за ней по пятам. Из холла раздавались голоса клиентов, возвращавшихся с утренней прогулки.

— Побыстрее, Леонтина, уже время! — сказала Элизабет.

— Я делаю все, что могу, мадемуазель! — простонала Леонтина, ходившая в туфлях на низком каблуке.

Держа в руках открытые бутылки, она читала номера столов, написанные карандашом на этикетках и расставляла вина и минеральную воду между приборами. Затем она начала раскладывать лекарства. Несколько пансионеров, озабоченных своим здоровьем, привезли с собой лекарства, которые надо было принимать до, во время и после еды. По коробочкам можно было сразу догадаться, что у господина Жобура было плохое пищеварение, а у детей мадам Дюпен — подростковая дисфункция, потому что они принимали фитин.

— А вот это я уж и не знаю кому: активированный уголь! — сказала со вздохом Леонтина.

Когда они проезжали через первую опору, кабина канатной дороги вздрогнула и сразу же раздался тревожный возглас женщины, находящейся среди пассажиров, повисших над пропастью:

— Ой, она сейчас отцепится! Упадет!

— Не бойтесь, мадам! Есть аварийный канат. И потом, если мы и свалимся вниз, то я приземлюсь раньше и смогу встретить вас там!

Застекленная кабина медленно поднималась, увозя к вершинам лыжников, которые стояли, тесно прижавшись друг к другу. Они громко разговаривали и смеялись по пустякам. В кабине стоял резкий запах лыжной мази и крема для обуви.

Элизабет удалось встать у окна; Жак стоял сзади и крепко сжимал ее локти, дыша ей в затылок. Оказавшись в середине кабины, месье и мадам Греви крепко держались за вертикальную стойку. На голове у обоих были баскские береты. Их носы, смазанные белым защитным кремом, торчали на розовых лицах словно у кукол из папье-маше. Элизабет поразил контраст этих старых умудренных жизнью лиц с молодыми и загорелыми лицами. Из восьми женщин, находящихся в кабине, две были красивы и элегантно одеты. Они поднимались на Рошебрюн, конечно же, не для того, чтобы покататься на лыжах, а чтобы позагорать на солнце. Рядом с ними стояли три парня атлетического сложения, похожие на пиратов. На самом высоком был лыжный костюм черного цвета, шелковый платок на его шее выделялся красным пятном. Его глубоко посаженные глаза под выступающими надбровными дугами были прозрачны и неподвижны; губы, растянутые в насмешливой улыбке, обнажали острые белые зубы. Он дерзко рассматривал Элизабет. Она вспомнила, что уже встречала его в прошлом году на улицах Межева и на лыжне, но никогда еще он не смотрел так. Боясь показать свое замешательство, она повернулась к мадам Греви и быстро сказала:

Семейству Греви нельзя было отказать в любезности: на следующий день, после лыжной прогулки с Элизабет, они предложили ей выпить чашечку чая в «Избе» или в «Мовэ Па», и Амелия, которая так их уважала, сразу же разрешила дочери пойти с ними. С нескрываемой радостью Элизабет одевалась перед зеркалом в своей комнате. Ее нетерпение усиливалось еще и потому, что накануне она отказалась пойти туда с Максимом Пуату. Встретит ли она его в баре? Это было бы забавно. Во всяком случае, танцевать она будет, конечно, с Жаком.

Семейство Греви уже поджидало ее в холле. Извинившись за небольшое опоздание, она взглянула на Амелию и прочла в ее глазах гордость. Взгляд матери подтвердил, что она действительно была красива в темно-синих брюках и замшевом пиджаке темно-красного цвета.

— А где папа? — спросила она у Амелии.

— Кажется, на кухне, — ответила та.

Элизабет побежала туда и увидела отца, который разговаривал с шеф-поваром, сидя за столом перед начатым куском ветчины.

Увольнение шеф-повара осложнило жизнь Элизабет. Вынужденная помогать родителям, она могла выходить во второй половине дня только под предлогом какого-нибудь срочного дела в деревне. Так как она никогда не знала, в каком точно часу сможет сбежать, Кристиан дал ей ключ от своей комнаты. Поэтому, даже если его не было дома, она не рисковала оказаться перед закрытой дверью. Впрочем, эта предосторожность оказалась бесполезной. Каждый раз, когда Элизабет приходила, Кристиан был дома. К несчастью, у нее всякий раз было так мало времени, что он не пытался больше раздевать ее и любить так, как в первый раз. «Это удовольствие слишком дорогое, — говорил он, — чтобы вкушать его поспешно». Он, без сомнения, был прав, но Элизабет сожалела о том, что он противился желанию опрокинуть ее на постель тогда, как ей так этого хотелось. Кристиан обнимал ее, покрывал лицо поцелуями, ласкал через одежду, а потом отпускал обезумевшую, взвинченную. Она быстро возвращалась в гостиницу, но мать была недовольна ее длительным отсутствием.

Все четыре дня подряд Элизабет возмущалась тем, что эта глупая кухонная история не позволяла ей быть полностью счастливой. Когда же явится он, этот повар-освободитель? Итальянец уклонился от предложения. Русский соблазнился им, но запросил очень высокую плату. Он не нуждался в помощнике, потому что имел похвальную привычку работать вместе со своей женой. Письмо он подписал именем Владимир Балаганов. Амелия и Пьер долго советовались. Элизабет попросила принять его условия, потому что несмотря на свое странно звучавшее имя, письмо он составил на правильном французском языке и предоставил хорошие рекомендации. Родители прислушались к ее совету. И вот настало утро, когда Пьер поехал на автобусную станцию встречать эту семейную пару. Выйдя из комнаты и спускаясь по лестнице, Элизабет увидела мать, вставшую раньше обычного, которая сидела с Пьером в кабинете администратора. У обоих был праздничный вид.

— Они уже здесь? — спросила шепотом Элизабет.

— Да, — ответила Амелия. — Они только что приехали. Сейчас они распаковывают чемоданы в своей комнате. Пока они произвели на меня очень хорошее впечатление.

— Просто отличное! — подхватил Пьер. — Он — бывший донской казак. Участник мировой войны. Он сразу же сообщил мне об этом. Мне было это приятно услышать. А жена его — француженка.

Обнаженная, Элизабет лежала, прижавшись к плечу Кристиана и прищурившись смотрела на этот мужской торс, массивный, белый и мускулистый, с черными волосами в ложбинке груди. Лицо и руки, ставшие смуглыми от свежего воздуха и солнца, существовали как бы отдельно от его тела. Любой мог видеть их в течение дня. Все же остальное принадлежало ей одной. Скосив глаза, она разглядывала это тело, отдыхавшее после любви. Задернутые занавески не пропускали в комнату уличного света. От набитой до отказа дровами печи шел жар. «А ведь вчера, в это же самое время, я была так печальна!» — подумала Элизабет.

Он в нескольких словах объяснил причину своего отсутствия: друзья, приехавшие в Межев, пригласили его пообедать, и он остался с ними, чтобы потом помочь им в устройстве их швейцарского домика. Удовольствие, полученное сегодня, компенсировало вчерашнее разочарование. Кристиан сделал ее такой счастливой! Даже более счастливой, чем в первый раз! Откинув голову, Элизабет все еще ощущала это движение отлива и прилива, от которого испытывала головокружительное наслаждение. Она отобрала его силу и продолжала наслаждаться ею, а он лежал неподвижно рядом с ней, гордясь своей победой. Почему Кристиан не разговаривал с ней? Он зажег сигарету и наблюдал за струйками дыма, поднимающимися к потолку. Элизабет положила свою маленькую пухлую ручку на большую сухую смуглую руку Кристиана, сравнивая ширину ладоней и длину пальцев. От этого сравнения ей захотелось рассмеяться. Поистине эти две руки были не одной породы! А бедра, ступни, колени, грудные мышцы и этот мужской орган, дремавший в своем кудрявом меху. Элизабет замерла, оглушенная смелостью своих мыслей, затем робко спросила:

— О чем ты думаешь, Кристиан?

— О твоем лице, — ответил он, повернув к ней голову.

— А что ты нашел в моем лице?

Через день Элизабет не пошла к Кристиану, а поднялась на Рошебрюн с Сесиль, Глорией и Греви. Вернувшись вечером в гостиницу, она была такой печальной, что от перспективы показаться за столом, разговаривать и улыбаться клиентам, Элизабет заранее утомилась. Жак крутился около Сесиль, глядя на нее голодными глазами. Зрелые мужчины вели разговоры о политике. Мадам Лористон, которой наконец-то позвонили из Парижа, жеманилась перед Амелией, возбужденно изображая из себя обожаемую и избалованную женщину: ее мужу надо было ехать по делам в Гренобль и он сказал ей, что по пути заедет к ней в Межев.

— Он будет завтра утром! К сожалению, всего лишь на один день! То есть я хотела сказать, что он пробудет здесь весь день и ночь. Но я попытаюсь задержать его подольше!

После обеда она сбегала к парикмахеру, и теперь завитые колечками волосы обрамляли ее увядающее напудренное лицо. Глория и Сесиль уже развлекались, строя догадки: блондин господин Лористон или брюнет? Носит ли он усы? Выглядит ли он как спортсмен или как интеллектуал? Еще совсем недавно Элизабет с удовольствием присоединилась бы к ним. Она тоже горела бы от нетерпения увидеть этого донжуана, а теперь ее собственные муки мешали ей интересоваться чужими сентиментальными историями. После обеда, сославшись на головную боль, она раньше, чем обычно, ушла в свою комнату. Элизабет плохо спала и проснулась с ощущением, что впереди ее ждал длинный и пустой день. Раньше, едва открыв глаза, она думала: «Скоро я увижусь с Кристианом». И этой надежды хватало для того, чтобы жизнь ее становилась светлее. Теперь же у нее не было желания видеться с ним. Ей была отвратительна сама мысль о том, что ей снова придется выслушивать его разглагольствования, выносить его ласки, терпеть его смех. «Мы никогда не поженимся». Несколькими словами он все испортил, все изгадил. По его вине она не только больше не любила его, но и не находила в жизни ничего приятного. Элизабет рассеянно погладила Фрикетту, позавтракала в постели, полежала еще какое-то время под одеялом. Она спустилась в холл в тот момент, когда Амелия бросилась к входной двери со словами:

— Приехал господин Лористон! Пьер и госпожа Лористон ездили встречать его на вокзал!

На пороге появилась мадам Лористон, сияющая словно заря, в берете альпийского охотника, лихо сдвинутом на ухо, в широких брюках с ярко-красной трикотажной отделкой на лодыжках, рукавах и вокруг шеи. Ее вел под руку пузатенький и усатый господин небольшого роста, державший в другой руке толстый портфель из кожи рыжего цвета. Он снял шляпу, и на голове у него заблестела лысина цвета слоновой кости. И это был тот самый соблазнитель, чьих шалостей на стороне так опасалась мадам Лористон?!

— Что с тобой, Элизабет? — спросила Амелия.

— Ничего, мама!

— Три дня подряд сестры Легран зовут тебя пойти с ними на Рошебрюн, но ты все отказываешься. Это не очень любезно с твоей стороны. Я только что видела их в холле: они выглядели такими расстроенными из-за того, что должны идти без тебя.

— Совсем нет! Они встретятся с Греви! Пойду я с ними или нет, они все равно отлично проведут время.

— А что ты будешь делать?

Теперь у нее была только одна забота: каждый день придумывать предлог, чтобы уйти из гостиницы на встречу с Кристианом. Желание видеть его было столь сильным, что она с легкостью лгала родителям, клиентам, всему свету. Она была горда тем, что предавалась любви так, словно исповедовала тайную религию. От одной встречи к другой ее тело все больше расцветало от наслаждения. Она не стеснялась никакой ласки, даже самой смелой и необычной. Даже наоборот, она чувствовала себя чище, если ее экстаз в объятиях Кристиана был полнее. «Он еще сам не подозревает до какой степени привязан ко мне, — думала Элизабет. — Но рано или поздно он поймет это. Тогда сама мысль прожить день в разлуке со мной станет для него невыносимой. И тогда мы больше никогда не расстанемся и все будет так, как я хочу».

По возвращении с этих праздников наслаждений Элизабет с удивлением констатировала, что гостиница стоит на том же самом месте, что отец, мать, клиенты, персонал и Фрикетта ничуть не изменились. Но старые привычки были настолько сильны, что она самым естественным образом вновь ощущала себя молодой девушкой в этой привычной обстановке. К тому же душа ее была спокойна — Кристиан довольно прочно обосновался там, поэтому Элизабет была весела, любезна с господином Монастье, господином Греви, смеялась по пустякам с сестрами Легран, прибегала словно послушный ребенок по первому зову матери. Она даже испытывала какое-то физическое удовольствие, вращаясь в этой привычной и спокойной атмосфере, потрясенная тем, что Кристиан еще час назад обладал ею. Здесь все способствовало нервной разрядке, позволяло ей лучше отдохнуть. Всевозможные инциденты гостиничной жизни казались ей мелочными и в то же время забавными с тех пор, как она стала смотреть на них с вершины своей любви.

Три дня подряд цветочник из Межева приносил букеты красных роз для мадам Сальвати, и Амелия, сдерживая свое возмущение, приказывала Антуану передавать их клиентке. На четвертый день мадам Сальвати потребовала счет и попросила, чтобы ее письма пересылались в гостиницу «Гора Арбуа», где она решила продолжить свой отпуск. За ней прислали машину с шофером, который погрузил в нее слишком новые лыжи и слишком яркие чемоданы мадам Сальвати. Наконец-то сосредоточие порока было удалено из дома. Пропахнувшую духами комнату хорошо проветрили. В ее номере поселилась добропорядочная мать семейства с четырнадцатилетней дочерью. На другой же день девочка подвернула себе ногу, а немного позже то же случилось с одним из студентов, снимавшем комнату в пристройке.

— Ну вот, — простонала Амелия, — наступила черная полоса.

К счастью, к этому времени Жаку уже разрешили вставать. Он ходил, опираясь на палку, с задумчивым взглядом, волоча левую ногу в теплом носке. Сесиль сопровождала его, ухаживая за ним как сестра милосердия. Их каждый вечер видели вдвоем, тихо беседующими о чем-то в салоне или в холле. Мадемуазель Пьелевен снисходительно наблюдала за этой идиллией, иногда поднимая голову от своих кроссвордов. Что касается мадам Греви, то она заметно гордилась успехом, которым пользовался ее сын, и все откладывала дату отъезда, хотя ее муж настоятельно требовал их возвращения.