Нет, не по призванию пришла Жанетт Парпэн, двадцати трех лет от роду, в салон красоты на Елисейских Полях работать маникюршей, но исключительно в надежде подыскать себе мужа среди клиентуры, которую со дня его основания составляли лишь особи мужеского пола. Однако и через восемнадцать лет, минувших с тех пор, из всех мужчин, доверявших ей свои руки, ни один не попросил ее собственной. По правде говоря, если в искусстве владения маникюрным инструментом ей и не было равных, то во внешности ей столь же явно не хватало той изюминки, что разжигает вожделение самцов и побуждает их к созданию семейного очага. Высокая, русоволосая, слегка сутуловатая, она походила на овцу и широко постановленными глазами, и вытянутой физиономией, и вялой верхней губой, и кротким взглядом травоядного. Движения у нее были скованными, голос дрожал, она без всякого повода краснела и никогда не участвовала в разговорах с молодыми сослуживицами, когда в работе возникала пауза. Единственной уступкой правилам был легкий налет пудры на лице да пара капель духов, чаще всего – с запахом фиалки, по одной за ухо.

И в сорок своих лет она все еще страдала от собственной девственности, которую предпочитала обзывать «одиночеством». Но теперь свыклась с ней и даже не представляла себе более, что когда-нибудь ей придется подойти к мужчине не для того, чтобы подстричь ему ногти. У нее имелись постоянные клиенты, которые предпочитали перенести визит и попасть-таки на прием к ней, нежели отдаться на экзекуцию в чьи-то другие руки. И это при том, что в салон «Король Жорж» ходили только важные персоны – бизнесмены, киношники, спортивные звезды, известные политики. Большинство знавало в жизни сотни маникюрш. Но они всегда возвращались к ней – в том и состояло ее счастье, это и было ее славой. Раздавался телефонный звонок, она слышала, как мадам Артюр, сидевшая на кассе, нежным голосом произносит: «Мадемуазель Жанетт, мсье Мальвуазэн-Дюбушар на три десять, вам подходит?» – и ощущала чудесное покалывание в груди, словно ей назначали любовное свидание.

Профессия эта, казавшаяся многим ее сослуживицам монотонной, представлялась ей полной новизны и поэзии. С каким рвением устремлялась она к очередному посетителю, устраивалась перед ним на низком табурете и закрепляла на специальном подлокотнике фарфоровую миску с горячей водой, в которую тот окунал свои пальцы. И, свернувшись клубком у самого пола, она гнула спину, не проронив ни слова, а где-то над нею парикмахер в белом халате пощелкивал ножницами и обменивался с клиентом, как мужчина с мужчиной, последними новостями. Биржевые сводки, политические известия, прогнозы дождей и солнечных дней, уличные пробки и достоинства различных марок автомобилей – все эти обрывки фраз падали вокруг нее на пол вперемешку со срезанными волосами. Время от времени какой-нибудь фривольный анекдот, понятый ею едва ли наполовину, обжигал ее щеки огнем. Грубоватый мужской смех вынуждал ее еще ниже склонять голову. Она, как и прочие служащие салона «Король Жорж», была одета в бледно-розовую рабочую блузу с инициалами. Однако, если многие из ее сослуживиц находили удовольствие в том, чтобы склонить бюст и дать клиенту возможность как следует разглядеть свои прелести, Жанетт умудрялась одеваться так, что ни один бестактно брошенный взгляд не проникал за ее корсаж: какая-нибудь брошь с искусственными камнями зауживала вырез в нужном месте. Может, она и заполучила бы какого-нибудь муженька, не будь столь целомудренна? Иногда такой вопрос она задавала себе сама, но тут же утешалась мыслью, что счастья никогда не добиваются, ломая собственное «я». Каждодневное соприкосновение с мужчинами привносило в ее жизнь некоторое возбуждение, впрочем, вполне безопасное: от него не ждала она ничего конкретного, но оно было для нее столь же необходимым, как наркотик. Ей нравились сама атмосфера салона, пропитанная смесью слащавых ароматов косметики и терпкого запашка погасших сигар, всплески вытянувшихся кверху зеркал над одинаковыми раковинами умывальников, розовощекие головы клиентов, выставленные на манер окороков в витрине колбасной лавки на белоснежных цоколях накидок, суета снующих посыльных, пришепетывание воды в душевых насадках, все это косметически-гигиеническое брожение, которое время от времени прорывалось то телефонным звонком, то хлопаньем двери, открывающей и закрывающей улицу с рычащими на ней автобусами.

Вечерами, устало возвратившись в свою маленькую комнатку на бульваре Гувьон-Сэн-Сир, она словно выцветала. На память приходили все эти мсье, с которыми ей довелось потрудиться, но при этом не лица их преследовали ее воображение, но руки. Вялые и влажные, сухие и костистые, испещренные прожилками синюшных вен и усеянные коричневыми крапинками, с волосатыми фалангами. Каждой паре рук она могла бы дать имя. Обрезанные по запястья, они плавали в воздухе наподобие медуз, и некоторые не отпускали ее, пока она не засыпала. А утром, стоило ей вскочить с постели, разум ее вновь был чист и светел.

Как обычно, по воскресеньям около одиннадцати утра Марсель Леближуа задержался у края поляны посмотреть на играющих детей. К нему подкатился мяч, и он возвратил его нарочитым, но вместе с тем неплохо поставленным ударом. Игра возобновилась, а он взялся прикидывать в уме, о чем таком могли думать про него мамаши, рассевшиеся в тени деревьев на желтых металлических скамьях. Нравилось ему представлять себе, как кто-нибудь из них принимает его за известного в прошлом футболиста, может быть, даже чемпиона, который с грустью следит за ростом подающих надежду юниоров. Или за маститого ученого, простого и доступного, который бродит по Булонскому лесу и шевелит извилинами, пытаясь сблизить Луну с Землей. Или за услужливого банкира, американский автомобиль которого едет за ним где-то неподалеку… Мысль, что его могут спутать с кем-либо из упомянутых персонажей, на какое-то время приносила ему утешение. На самом деле в свои сорок пять он оставался всего лишь заместителем бухгалтера фирмы «Плош и Дюклоарек», выпускающей всевозможные галуны, позументы, нашивки и прочую мишуру. Зарабатывал он мало, жил трудно, и ничто не предвещало улучшения его положения ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем. В этих воскресных прогулках он отказывал жене, дочери и сыну потому, что уже одно их присутствие напоминало бы ему, что он как бы проштемпелеван, упакован и уложен на самой дальней полке пыльного склада. К тому же, по собственному его наблюдению, люди меньше обращали внимания на него в окружении семьи. Со всей очевидностью, всякий мужчина, прогуливающийся с супругой и чадами, теряет в глазах остальных ту зыбкую и загадочную возможность, которая в иных обстоятельствах трепещет вокруг него, подобно колеблющимся крылышкам мошкары.

Подтянув животик и выпятив грудь, он оставил игроков и направился к прочим гуляющим, светлые силуэты которых хорошо различались на фоне озера. Приготовился было пересечь дорожку для верховой езды, когда вдруг заметил в изрядно перемешанном копытами песке небольшой предмет, некий темный прямоугольник. Он поднял его и обмахнул от пыли. То был изящный блокнот в обложке темно-зеленой кожи. Едва он открыл его, сердце у него забилось часто-часто. Из внутреннего кармашка торчали кончики небрежно воткнутых в него банкнот. Крупные купюры. Восемь, по пятьсот франков. Четыреста тысяч франков, сказала бы его супруга, оставшаяся глухой к финансовым нововведениям.

Марсель Леближуа беглым взглядом окинул окрестности. Округа показалась ему безлюдной, никто его не заметил. Да это, собственно, и не имело особенного значения, ведь завтра он деньги вернет. Если, конечно, владелец блокнота не забыл записать в нем адрес. Марсель Леближуа лихорадочно полистал страницы, запись оказалась на первой же: Жан де Биз, авеню Фош, 50. Телефон: Пасси, 00–34. В конце концов, это ничего не меняет – если бы он не обнаружил адреса, отнес бы блокнот в комиссариат. Он подумал об этом Жане де Бизе, жившем на авеню Фош (кто ж не знает, сколько стоит там жилье), позволяющем себе терять четыре тысячи франков на тропе для верховой езды. Ну да, сунул блокнот в задний карман бриджей, сел на лошадь, но пуговица на клапане кармана отскочила, и блокнот вырвался из заточения. Что за глупость, с другой стороны, таскать с собой такую большую сумму. Да еще и в записной книжке! Лишний раз доказывает, что для мсье Жана де Биза четыре тысячи франков – так себе, пустяк! Он, может, и не помнит точной суммы, что была при нем. И сожалеет, должно быть, об утере одной лишь вещи – блокнота. Но сам по себе этот предмет, на первый взгляд, особой-то цены не имеет. Никакой не еженедельник, и уж тем более – не деловой реестр, а так, просто блокнот. Большинство страниц пусты. На некоторых – беспорядочные, бессвязные слова, цифры, телефонные номера, мелкие геометрические фигуры.

Чем дольше над всем этим размышлял Марсель Леближуа, тем больше убеждался, что Жан де Биз, вновь обретя свои деньги, испытал бы не столько радости, сколько он сам, оставив их себе. «Уж если на то пошло, – говорил он себе, – я отправлю блокнот почтой, анонимно, чуть позже». Он пощупал банкноты, обнюхал их – приятный, непередаваемый запах кожи, краски, тонкой бумаги, – и сунул все это в свой бумажник. С этаким-то компрессом на сердце он чувствовал себя куда как лучше. Ведь это его трехмесячное жалование – и как раз перед отпуском! Вот уж и вправду, провидение дает о себе знать, когда больше всего сомневаешься в его существовании. Ну, конечно, время от времени в его внутреннее ликование вплетались легкие угрызения совести, но он без излишнего труда урезонивал себя тем, что если бы деньги принадлежали какому-нибудь бедняку – хотя кто видел когда-либо нищего с четырьмя тысячами в кармане? – он бы их ему вернул тотчас же, все, до единого су. Марсель Леближуа был бухгалтером, а когда говорят «бухгалтер», подразумевают порядочность. Подобные умозаключения являлись его профессиональным кредо, которое и защищало его щепетильность. Но при этом он не преминул дать тягу, подспудно опасаясь, как бы наездник с миллионным состоянием не вернулся и на полном скаку требовательно не закричал: «Вы не видели блокнот в обложке из зеленой кожи?» И что ему тогда ответить? Следующие двадцать шагов Марсель Леближуа прошел, постоянно оглядываясь. Одно его плечо опустилось, словно висевшая на нем рука налилась свинцом, зад же превратился в живую мишень. Успокоиться он смог, лишь влившись в общий поток и шум пешеходов, устремлявшихся ко входу на станцию метро «Застава Майо». Запутав таким образом все следы, он теперь мог рассчитывать, что четыре тысячи франков вне всяких сомнений перешли в его собственность, и остаток пути он проделал, что-то тихонько насвистывая. Кому дано различить в чьей-либо целомудренной душе такие близкие, по сути своей, чувства, как раскаяние и страх перед визитом полицейского?

Марсель Леближуа проживал на седьмом этаже огромного современного дома по бульвару Бертье, выстроенного подковой с двенадцатью пронумерованными подъездами, выходящими в жалкий дворик. Открывая калитку, он уже придумывал некий план. Не может быть и речи о том, чтобы рассказать о находке Симоне, сутки он будет наслаждаться своим богатством в строгом одиночестве. Потом расскажет что-нибудь про лотерейный билет, купленный, конечно же, случайно, о котором он до сих пор и думать-то забыл, ибо почти не верил в возможность удачи. Из соображений предосторожности он решил говорить о выигрыше только в две тысячи франков – от большей суммы жена и дочь закусят удила и настроятся на непомерные расходы. Впервые в жизни Марсель Леближуа ощутил, как поднимаясь в лифте несется к удаче, а не просто на свой этаж в свою квартиру.