Солнце медленно выкатывалось из-за лесистого пригорка. Лучи тронули мокрые от росы верхушки тополей, скользнули по соломенным крышам убогой деревеньки Трикраты и расплылись багряными бликами на полукруглых окнах барской усадьбы.

Это двухэтажное здание с белыми колоннами и ступенчатой верандой как бы оседлало плоскую верхушку холма, у подножия которого простиралась обширная луговина, полная толпившихся людей. Очевидно, люди, а это были в большинстве своем крестьяне окрестных деревень, стеклись сюда еще до рассвета. А когда взошло солнце, луговина плескалась голосами, как огромный базар. И хотя собравшиеся были одеты по-различному: дядьки и парубки в чисто выстиранных холщовых свитках и портках, а бабы и девчата в цветастых юбках и ярко расшитых сорочках, в рокоте толпы не слышалось того веселого задора, что звучит обычно на народных торжищах и гуляниях. И даже заливистый смех девчат-хохотушек перекрывали тревожные голоса.

Тревога и настороженность были на лицах большинства собравшихся. Не без любопытства посматривали они то на закрытые двери веранды барского дома, то на центр луговины. А там выстроилась окруженная ватагой ребятишек длинная шеренга спешившихся конников, каждый из которых держал под уздцы оседланную гривастую лошадь.

Конники были одеты в одинаковую форму казачьих ополченцев. И хотя многие из них отличались друг от друга и возрастом, и внешностью, все они казались очень похожими один на другого.

Это сходство придавала им не только одинаковая одежда – полукафтания и епанчи из грубого сероватого цвета сукна и такого же цвета шаровары, заправленные в добротные козловые сапоги, да высокие шапки с пышным султаном из черного конского волоса. Самое разительное сходство ополченцев друг с другом было в выражении их лиц, сосредоточенных на какой-то очень важной и, очевидно, общей для всех мысли.

Странника сразу окружили любопытные. Посыпались вопросы:

– Расскажи, а что он, Бонапартий, и впрямь зверюга?…

– Значит, лютует француз?…

– И село спалил, и людей изничтожил?…

Странник не растерялся. Он деловито утер рукавом слезы и яростно заголосил:

Гигант-унтер подъехал ближе к офицеру.

– Слушаю, ваше благородие…

Сдаржинский поморщился.

– Оставь, пожалуйста, братец, хоть на время свой официальный тон. Я никак не могу к нему привыкнуть. Да и не до этого… – Он расстегнул душный воротник кафтана. – Мне нужно сейчас совет от тебя получить. Ведь ты по возрасту в отцы мне годишься… Недаром сам почтеннейший наш негоциант Лука Спиридонович про твои удивительные дела не раз рассказывал, как ты с самим Суворовым в походы хаживал, да и про иное… Ну, помоги. – Офицер просительно посмотрел на унтера. Но ни один мускул не дрогнул на бронзовом лице Кондрата.

– Слушаю, ваше благородие.

К Одессе Кондрат добрался лишь поздним вечером на третий день своего путешествия. Еще в степи по кольцу ярко пылающих бивачных огней он заметил, что город окружен войсками. Через заставу его пропустили беспрепятственно. Дежурный офицер, краснолицый служака-поручик, бесцеремонно оглядев новоприбывшего при свете масляного фонаря, даже не взял протянутый Кондратом подорожный пропуск. Дохнув сивушным перегаром, он пробурчал:

– Это теперь ни к чему. Спрячь свою бумагу… Может быть, она понадобится, когда тебя потянут хоронить. А может, и тогда будет ни к чему. Ныне покойничков всех сбрасываем в один овраг за городом и фамилии не спрашиваем… У нас, братец, чума в Одессе. Понял, куда заехал?

– Так точно, ваше благородие…

– Ну, ежели понял, так убирайся…

– Мне, ваше благородие, приказано господину генерал-майору Кобле письмо вручить…

Девятый год мучила Кондрата рана, полученная на берегу Березины. Уже сравнялись с землей холмики безымянных солдатских могил, стали застраиваться сожженные дотла наполеоновскими полчищами города и села, а Кондрат все еще был прикован к больничному ложу. И хотя рану на спине затянул широкий в ладонь рубец, но резкая боль сопровождала каждый его шаг. Он с трудом, закусив до крови губы, поднимался с опостылевшей ему постели, еле передвигая непослушные ноги. И, сделав несколько шагов, без сознания валился на пол.

«Проклятая хвороба», как он в сердцах называл свое ранение, при каждой попытке подняться оказывалась сильнее искусства самых прославленных лекарей.

Его лечил один из знаменитых столичных врачей – немолодой долговязый немец, выписанный Виктором Петровичем Сдаржинским из Петербурга.

Лекарь уже несколько лет усердно, но без успеха пользовал Кондрата. Жил он в усадьбе Сдаржииских, рядом с флигельком, где лежал раненый, доставленный сюда еще в декабре 1812 года на повозке, прямо с поля березинского побоища.

Доктор оказался честным немцем. Он изо всех сил старался окупить щедрое вознаграждение, получаемое от Виктора Петровича. В тщательном уходе за раненым ему помогала Гликерия, которая, лишь только привезли мужа в Трикратное, быстро приехала к нему из Одессы.

И еще однообразней, немилосердней потянулись для раненого Кондрата годы. За это время столичный чудо-врач успел хорошо прижиться в гостеприимном Трикратном, а Виктор Петрович – принять непоколебимое решение – остаться в имении. Он наотрез отказался, несмотря на все уговоры матери, поступить не только на военную, но и на любую государственную службу…

На все материнские слезы, заклинания, трогательные увещевания, призывающие сына последовать примеру своего отца-генерала, обожаемого монархом, Виктор Петрович спокойно отвечал, снисходительно улыбаясь:

– Мне крайне огорчительно, дражайшая маман, что я не могу последовать вашим советам. У нас, на Руси, и без меня слишком много разных чиновников. А просвещенных людей, тех, что пользу отечеству способны принести, хоть шаром покати…

Слова сына показались предерзостными. Мадам испугалась. Такого опасного вольнодумства, идущего вразрез со всеми ее взглядами, она никак не ожидала услышать под крышей собственного дома. Да еще услышать из уст того, кто был ее единственной опорой и надеждой в старости! Удручало и то, что сын сказал это все не в запальчивости, не в споре. Тогда у нее была бы еще надежда его переубедить. Но он говорил спокойно, уверенно, даже несколько снисходительно.

Сдаржинская хорошо умела владеть собой. Она отлично знала людей, понимала их с полуслова. Спорить с сыном, настаивать, убеждать – бесполезно. Это был не подлежащий обжалованию приговор всем ее надеждам, всем мечтам. Самое странное, что она не могла ни сердиться, ни плакать. В то же время, глядя на сына, она почувствовала себя такой одинокой, никчемной, словно сразу состарилась на много десятков лет…

Горечь, прозвучавшая в словах Кондрата, вернее, тон, каким они были произнесены, открыл Виктору Петровичу всю глубину трагедии унтера.

Он мысленно упрекнул себя за то, что опрометчиво разбередил душевную рану своего однополчанина.

– Успокойся, друг мой. Все преотлично образуется. У меня и сомнения даже нет, что ты весьма скоро поправишься. Так обещает доктор, – смущенно промолвил Сдаржинский.

Запавшие темные глаза больного сверкнули недобрым огнем.

– Напрасно вы, Виктор Петрович, только на дохтура этого деньги переводить изволите. Мне ваших денег жалко. Не в силах он мне помощь оказать, хоть еще сто лет лечить будет. Истинная правда!..

Не только дела заставляли Сдаржинского на долгий срок отлучаться в Одессу. С этим городом его сейчас, как никогда, связывали сугубо личные интересы, надежды и желания. Кузина Натали, по-прежнему притягательная и по-прежнему недосягаемая, прочно вошла в его жизнь. Он пронес свое чувство к ней через годы, через войну, через тяжелые испытания.

И, как в прошлые годы, его поразила мужественная откровенность этой хрупкой, грациозной, на первый взгляд беззащитной девушки. В первую же встречу, после радостных восклицаний и традиционного поцелуя, кузина подвела Сдаржинского к портрету его брата Николая, висящего в раме, повитой черным крепом.

– Здесь, дорогой кузен, перед лицом погибшего в сражении, я должна сказать вам правду. (Когда она говорила с Виктором Петровичем по-французски, всегда переходила на «вы»). – Он – единственный человек, которого я любила и люблю и который унес мою любовь с собой. Я поклялась, что буду верна ему. И вы также должны поклясться, что никогда, ни при каких обстоятельствах… – Тихий голос Натали задрожал: – Клянитесь! – Черные влажные глаза ее приказывали и в то же время умоляли исполнить просьбу.

Виктор Петрович был потрясен. Он давно с горечью сознавал, что кузина отдает предпочтение брату. Но у него всегда теплилась надежда, что постоянство, преданность, глубокие чувства, которые он испытывал к ней, победят.

После гибели брата он считал себя единственным, кто имеет право ей предложить свое сердце.