Ольга Туманова

Мысли

Мерно капала вода, ударяя по дну раковины, и звуки, похожие на звуки метронома, прыгали по кухне, ударяясь о виски Марины Сергеевны, и сердитая обида переполняла ее, и по этой обиде качался муж, и некрасивое лицо мужа было еще некрасивее от гримасы раздражения: и устал он, и нет прокладок, и нет того, и сего нет тоже, и вызови слесаря. И, быстро орудуя то ножом, то ложкой, доставая приправы из шкафа, открывая и закрывая холодильник, Марина Сергеевна готовила обед, по времени правильнее сказать ужин, и видела уже лицо не мужа, а слесаря (лицо слесаря было не столь отчетливо, как лицо мужа, потому что мужа она видела каждый день в течение долгих лет, а местного слесаря не видела никогда, если только встретила где случайно и внимания на него не обратила): нос шмыгает, глазки наглые и взор мутен, и липкие руки трясутся. Туманное лицо нагло ухмыльнулось и потребовало водки. И обида, и досада заполонили Марину Сергеевну - не на слесаря, на мужа, что не избавит ее от подобной встречи.

Марина Сергеевна едва было не расплакалась, но тут затрещал со стены репродуктор, затем вздохнул, скрипнул, сказал что-то неразборчивое, щелкнул и, наконец, окончательно покончив с техническим перерывом, посредине фразы на полуслове включился в программу центрального вещания. И вместо нудных звуков раковины бодро-радостные голоса: шел очередной блок рекламы, такой неуместный в холодном городе, где среди зимы то и дело отключали и свет, и газ, и горячую воду, и долгими месяцами не платили зарплату, и дети падали в голодные обмороки, и в глазах прохожих буднично жила тоска. И злость на радиотрепачей сменила обиду на мужа, и Марина Сергеевна потянулась было выключить радио, но тут же подумала, что голос диктора заглушает звуки капель, и не стала выключать приемник, а пошла на балкон, принесла тарелку с капустой, та была покрыта морозной крупой и нарядно желтела морковкой. Марина Сергеевна улыбнулась и, стараясь не вникать в слова вещательного бодрячка, подумала, что вот и все, можно накрывать на стол. Как всегда, она успела приготовить обед как раз к приходу мужа. Через несколько минут муж позвонит в дверной звонок, и если позвонит несколько раз подряд, чуть хулиганисто, значит, у него сегодня хорошее настроение и он получил деньги и, может быть, даже купил в ресторане торт или вкусную колбаску, а если муж откроет дверь молча, ключом, без звонка, значит, настроение у него скверное, и, как только он шагнет в квартиру, от его усталой сумрачной фигуры пойдут к Марине Сергеевне невидимые жесткие волны, раня ее острыми углами и наполняя все ее существо тревогой и беспокойством и желанием забиться в свой собственный, одинокий и уютный, мирок.

Радио все еще крутило рекламу. Марина Сергеевна не вникала в смысл произносимых фраз, но ее раздражали намеренно искаженные голоса. Дикторы фразы обычные, деловые произносили, кривляясь, и каждый раз вызывали у Марины Сергеевны не совсем приличные, с ее точки зрения, мысли об их принадлежности ко всяким там голубым и прочим оригиналам, о которых во времена молодости они с подругами лишь изредка и шепотом вспоминали и то лишь по случаю какого-нибудь впервые услышанного анекдота или туманной для них строчки в романе, напечатанном в последнем номере "Иностранной литературы", и, откровенно говоря, мало понимая смысл своих собственных полунамеков и тут же забывая о неинтересной для них теме. Теперь же запретная когда-то тема во весь голос звучала со страниц газет и журналов и всевозможных дурно изданных книжек (дурных не по качеству печати, а по наличию в них и опечаток и грубых орфографических ошибок, а уж про пунктуацию издатели умудрились и вовсе никогда не слышать); эти, с позволения сказать, книги заполнили книжные магазины, некогда столь чинные, и газетные киоски, и то, что казалось когда-то тайно-заманчивым, теперь выглядело пошло и ущербно. В-точь как ваша реклама, подумала Марина Сергеевна и выключила приемник, и вновь: кап-кап-кап...