В книге профессора Гарвардского университета Нины Тумаркин подробно изложена история формирования культа Ленина в СССР и его постоянной трансформации, раскрывается не только политическая, но и культурно-историческая и мифологическая подоплека этого культа.
Нина Тумаркин
Ленин жив! Культ Ленина в Советской России
Предисловие к русскому изданию
Первое издание книги «Ленин жив! Культ Ленина в Советской России» появилось в начале 1983 года через несколько месяцев после смерти Леонида Брежнева, за пять недель до знаменитой речи президента Рейгана об «империи зла» и за шесть месяцев перед тем, как был сбит южнокорейский лайнер KAL 007, что знаменовало собой наивысшую точку как нового витка холодной войны, так и европейского и американского движения за мир (которое рейгановская администрация называла «антиядерным движением»). В этот момент Ленин имел значение не столько как центральный персонаж политического мифа, но как основатель первого в мире социалистического государства, как не столь уж отдаленный предшественник Юрия Андропова, бывшего главы КГБ, наследовавшего Брежневу в качестве Генерального секретаря правящей Коммунистической партии Советского Союза, чей длинный тонкий палец мог нажать пресловутую кнопку и погубить всех нас. Часть книги была написана еще в предыдущем десятилетии в качестве диссертации, в эру столь отдаленную от нашего времени, что я писала ее авторучкой, израсходовав целый пузырек паркеровских чернил.
Дитя русских эмигрантов-либералов — «стивенсоновских меньшевиков», как я поддразнивала демократические симпатии моих родителей в 50-е годы, годы моего детства — я угодила прямехонько в «антиядерный» лагерь, и после публикации моей книги была немало поражена тем, как она прямо-таки превозносилась рейганистами как разоблачение хитрого механизма большевистской пропаганды, который с первых своих шагов успешно внедрил в сознание угнетенного народа преклонение и почитание разрушительных идей, воплощенных в Ленине, наифальшивейшем из фальшивых богов.
Я же ставила этой книгой куда более непростые задачи, что проистекало из значительно более терпимого — или по крайней мере сострадательного — подхода к советской истории. Мне хотелось не столько подчеркнуть эксплуатацию Коммунистической партией народных чувств в ранний Советский период, сколько попытаться извлечь из постреволюционного китча отпечаток мировосприятия как объектов, так и субъектов новой большевистской культуры в десятилетие после революции 1917 года.
Книга «Ленин жив» была опубликована в тот же год, когда и стимулирующая книга британского историка Эрика Хобсбаума «Изобретение традиции», создавшая весьма активно употребляемый (и впоследствии злоупотребляемый) словарь и концептуальные рамки для понимания культуры как конструкции, а не как данности. В книге «Ленин жив» я использовала слово «конструкция» несколько старомодно, описывая, например, строительство Мавзолея Ленина на Красной площади. В то же время моя книга является одной из первых книг по русской истории, где сделана попытка показать и осмыслить литературные, визуальные и материальные воплощения политического мифа.
Когда эта книга вышла из печати, Санкт-Петербург еще именовался Ленинградом, ленинский профиль метил священной печатью советские газеты, и длинные очереди ожидающих лицезрения тела Ленина свидетельствовали о том, что ленинский культ, по крайней мере его костяк, еще функционирует. В эти сумрачные года, позднее названные эпохой застоя, идеальный Ленин как воплощение советской героики был как бы заслонен мощнейшим всплеском пышного всенародного культа победы Советского народа в Великой Отечественной войне, который неуклонно двигался к своему апогею — приближавшейся сороковой годовщине Победы.
Пролог
«А когда Ленин оживет?» — послышался у меня за спиной детский голос. Я обернулась и увидела женщину в элегантной меховой шубе, которая поправляла шарф на мальчике лет восьми. «Сын пришел сюда впервые, — пояснила женщина, встретившись со мной взглядом. — Я ему не раз повторяла, что когда Ленина навешают хорошие дети, Ленин просыпается». Я кивнула, сама закутываясь поплотнее, и окинула взглядом длинную вереницу людей впереди нас. Предстояло провести еще никак не менее двух часов в ледяной слякоти, под зябким мартовским ветром, прежде чем нас впустят в Мавзолей Ленина.
Как иностранка я имею право пристроиться к льготной очереди, но приехала я в Москву с тем, чтобы изучить историю культа Ленина — и потому сознательно решила разделить впечатления с рядовыми российскими туристами. Долгие часы, проведенные на зимнем холоде, в нескончаемой очереди, были, казалось, необходимой составной частью посещения Мавзолея — нелегким испытанием, которое делало, однако, заветную цель еще более желанной и заманчивой. Зрелище множества людей, готовых выдержать любую непогоду, подхлестывало мои ожидания; на лицах окружающих была написана благоговейная скорбь; не заметно было и следа раздраженности, свойственной тем, кто подолгу стоит в очередях за провизией. Возникло чувство, будто мы совершаем медленное паломничество к святыне. Да так это отчасти и было; в стране создан и планомерно поддерживается культ Ленина; Ленин превозносится как бессмертный вождь, нераздельно слитый с народом; постоянно издаются его труды, везде и всюду висят его портреты, а набальзамированное тело выставлено в Мавзолее для всеобщего обозрения.
У самого входа молоденькие часовые в добротной серой форме придирчиво нас оглядели: в Мавзолей не разрешается вносить никакие предметы. Попарно мы вступили в сумрачное строение из мрамора. Вдруг один из часовых схватил меня за правую руку и крепко ее стиснул. «Что у вас в кармане?» Я вспомнила о пухлом бумажнике, который засунула в задний карман брюк. «Деньги», — упавшим голосом пробормотала я, почему-то очень испугавшись. «Деньги? И самом деле?» — не успокаивался часовой. «Да». — «Ну хорошо», — смягчился он и выпустил мою руку. Очередь двинулась дальше; мужчина впереди меня оглянулся и, явно заинтригованный, спросил: «А что все-таки у вас в кармане?» Часовые одернули нас, напомнив о необходимости соблюдать тишину, — и вот мы спустились вниз, к саркофагу.
Ленин лежал посредине просторной затененной комнаты, залитый мягким, розоватым светом. Мы шли на неожиданно большом расстоянии от тела, вдоль холодных стен из черного и серого мрамора, на котором был выложен красным какой-то геометрический узор. Часовые то и дело нас поторапливали, не позволяя задерживаться: ничего не оставалось, как только смотреть во все глаза на ходу. Здесь, в обыкновенном пиджаке с галстуком, покоился первый глава советского государства. Он не походил на мертвого, но и не казался живым. Руки его отливали глянцем, неестественным для плоти, но голова казалась подлинной, хотя цвет лица (возможно, благодаря освещению) был чересчур розовым для трупа. С учетом всех обстоятельств, выглядел Ленин вполне прилично — даже лучше, в сущности, чем Леонид Брежнев, которому суждено было прожить еще почти пять лет. Но на дворе стоял 1978-й: 71-летнего Брежнева лечили от прогрессирующего артериосклероза, той самой болезни, которая свела Ленина в гроб почти на полвека ранее, когда ему еще не исполнилось и пятидесяти четырех.
Хмурое черное небо показалось нам ярким, когда мы вышли из Мавзолея через заднюю дверь — недалеко от могилы Сталина (украшенной алыми искусственными гвоздиками); поблизости впоследствии похоронили и Брежнева. Три эти советские лидера умерли на своем посту, однако лишь тело Брежнева было предано земле. Набальзамированное тело Сталина на протяжении восьми лет находилось в ленинском Мавзолее — и только позднее по политическим мотивам было спешно опушено в могилу у Кремлевской стены. Останки Ленина покидали Мавзолей только на четыре года во время Второй мировой войны, хотя здание периодически закрывается для проведения профилактических работ.
От автора
Оглядываясь на годы, проведенные над работой о Ленине, я не перестаю поражаться громадности моего долга перед Русским исследовательским центром Гарвардского университета. Здесь я нашла сообщество коллег, здесь мне были предоставлены все условия для занятий, доступ в библиотеку, здесь я услышала немало добрых, поощрительных слов, необходимых мне для написания этой книги. Я благодарна Мэри Тоул, Сьюзен Гардо, Роз Ди Бенедетто и всем остальным сотрудникам за выказанное терпение и неизменное дружелюбие. Самую большую благодарность приношу нынешнему директору Русского исследовательского центра Адаму Уламу, который всегда оказывал мне поддержку и поощрял мои труды.
Уэллесли Колледж щедро снабдил меня средствами, необходимыми для напечатания микрофильма, привезенного мной из Советского Союза, и оплатил перепечатку рукописи. Особенно признательна я руководству колледжа за предоставленный мне досрочный отпуск, позволивший мне провести весенний семестр 1978 г. в Советском Союзе, где была проделана важнейшая часть моего исследования. Хотелось бы поблагодарить Отдел по международным исследованиям и культурному обмену, выступивший спонсором моей поездки, а также Роберта Ч. Такера, Стивена Коэна и Марка Качмента за помощь в ее организации. Благодарна я и работникам Музея Революции в Москве за неизменную любезную доброжелательность и готовность к сотрудничеству.
Выражаю глубокую благодарность всем тем друзьям и коллегам, кто прочитал мою рукопись и высказал ценные замечания: это Стивен Фосбург, Ричард Пайпс, Адам Улам, Эбботт Глисон, Бренда Михэн-Уотерс, Марк Эдвардс, Роберт Ч. Такер, Роберт Батхерст, Йон Экерман, Дэвид Биндер, Дэниел Филд; Норман Неймарк, кроме того, любезно поделился со мной результатами своего исследования о русских революционерах 1880-х гг.; Джеролд Ауэрбах и Дэвид Пауэлл внесли в основной текст книги чрезвычайно важные уточнения. Сидни Монас довольно давно заронил мне в голову идею этой книги. Барбара Синдриглис оказалась виртуозом машинописи, а Нэнси Дептьюла — великолепным корректором. Сердечное всем спасибо.
Сьюзан Розброу-Райх и Кеннет Райх поощряли меня особым, только им свойственным образом, а Дэвид и Барбара Пауэлл буквально приютили меня, когда работа над книгой была в полном разгаре. Всем четверым приношу самую горячую признательность.
Нина Тумаркин
Ленин жив! Культ Ленина в Советской России
В потоке восторженных печатных славословий Ленину, опубликованных в Советском Союзе, авторы нигде и ни разу не используют для обозначения организованного почитания вождя термин «культ» или «культ личности». В советском лексиконе под этими терминами понимается непомерное тщеславие и злоупотребление реальной властью в сочетании с систематическим политическим террором. Таким образом, существовал культ личности Сталина и культ личности Мао Цзэдуна; культ личности Ленина — никогда. Я применяю термин «культ Ленина» в смысле, привычном для западного читателя, как «организованное благоговейное поклонение».
1. Истоки культа Ленина в России
«Увы мне! — воскликнул римский император Веспасиан на смертном одре. — Кажется, я становлюсь богом»
[1]
. Император мог позволить себе пошутить над скорым приобщением к лику бессмертных, поскольку ко времени его кончины в 79 г. н. э. обожествление императоров сделалось обычной практикой. Причиной тому явилась неспособность религии республиканского государства служить нуждам империи. Обожествление императоров способствовало росту и укреплению империи: император, приравненный к небожителям, освящал собой имперский принцип
[2]
.
Идея божественности императора заимствована римлянами с Востока. Она берет начало в культе египетского правителя, внедренном в эллинистический мир Александром Македонским. Как в Греции, так и в Риме императорский культ обрел благодатную почву, ибо политеистические пантеоны обеих стран легко принимали новых богов и полубогов и не проводили резкой границы между богом и человеком, характерной для монотеистических религий
[3]
. Культ Александра, в частности, процветал в Греции, подкрепленный древнейшими традициями возвеличивания героев и культами основателей городов (самому Александру воздавали почести как богу в египетском городе Александрии).
Как обожествление греческих и римских правителей коренилось в древнейших представлениях о власти и о природе божества и стимулировалось насущными потребностями государства, так и позднее революционные культы порождались настоятельными политическими потребностями и одновременно опирались на уже существующие традиционные образы и формы. Такие культы включали в себя и элементы стихийного преклонения перед революционными символами и вождями революции; использовалось также сознательное манипулирование умами со стороны творцов, дирижеров и глашатаев этих культов. Сплошь и рядом возникали новые политические ритуалы, которые призваны были обеспечить лояльность народных масс и продемонстрировать легитимность режимов, претендовавших на то, чтобы выражать интересы прежде угнетенных слоев населения.
Французская революция породила целый комплекс символов, ритуалов и мифологических представлений, во многом связанных с идеализированным восприятием республиканского Рима; немаловажным было воздействие и национальной культуры, сложившейся под влиянием католической церкви. Возникли «республиканские десять заповедей», а символ веры сводился к словам:
Святые князья
В начале XVIII столетия Петр Великий взялся за приобщение дворянства к Западу, однако основная часть населения России — крестьянство, или «народ» — сохранила традиционную самобытную культуру. В жизни народа основное место занимали религия и ритуалы. Ритуалы, связанные с рождением, браком и смертью, были христианскими. Церковный календарь делил год на будни и религиозные праздники. Строго соблюдались посты, перемежаемые обильными возлияниями — в особенности на Пасху. Крестьяне в повседневном обиходе постоянно прибегали к молитвам и затворам. Иконы, помещенные в углу избы наискосок от печи, служили предметом религиозного поклонения внутри дома. Обычай помешать иконы в «красном углу» восходил к древним временам. Языческие элементы долго сохранялись в религиозной практике русского крестьянства; сюда следует отнести и причудливую демонологию, согласно Которой добрые и злые духи влияют, как считалось, на все стороны человеческой жизни
[8]
.
Помимо Иисуса Христа и Богородицы, православной церковью чтилось множество святых, представленных в стилизованном виде на замысловатых иконографических изображениях. Календарь изобиловал именами сотен святых, часто греческого или болгарского происхождения (Россия в X в. восприняла христианство от Византии), однако большинство из них были русскими. Первыми русскими, причисленными к лику святых, были Борис и Глеб, погибшие мученической смертью сыновья князя Владимира, который сделал христианство официальной религией молодого Киевского государства.
Канонизация происходила всегда после смерти святого — иногда по прошествии нескольких столетий. Церковные комиссии тщательно изучали признаки святости и высказывали свои рекомендации; канонизация святых совершалась высшими церковными иерархами
[9]
. Чудеса являлись необходимым доказательством святости; они могли иметь место как при жизни святого, так и после его смерти. Самый известный из всех русских святых — Сергий Радонежский (1314–1392) — исцелял больных и даже воскрешал мертвых. По его воле в глуши забил ключ родниковой воды — классическое чудо, связывающее святого с источниками жизни
К полному смятению почитателей старца, признаки разложения выявились очень скоро, заставив их прийти к выводу, что Зосима отнюдь не был святым.
Народ и царь-батюшка
После того, как в XIII–XVI вв. русские земли объединились вокруг Великого княжества Московского, а в 1547 г. князь Иван Грозный принял титул царя (от латинского «цезарь»), культ святых князей-страстотепцев постепенно трансформировался в миф о царе — мирском правителе и одновременно Божьем помазаннике. Русская концепция царя отмечена влиянием византийского мыслителя VI в. Агапита, утверждавшего, что император — греховный, как все смертные, — наделен вместе с тем властью, которая уподобляет его Богу:
Российские монархи XVI в. усиленно подчеркивали свое божественное предназначение, взваливая на себя дополнительное бремя посредничества между своими подданными и Богом. Вплоть до конца XVII-го столетия цари проводили много времени за молитвой, посещали монастыри и принимали участие в других религиозных ритуалах, вне зависимости от собственных религиозных убеждений.
В эпоху Петра Великого положение разительно переменилось. Сделавшись не просто царем, но «Императором», он, наряду со старинной одеждой и бородами, которые носила русские цари и бояре, совершенно изгнал из обихода религиозные ритуалы, отнимавшие так много времени у его предшественников. С восшествия на трон Петра I и до отречения Николая II в марте 1917 г., русские правители внешним обликом, а во многом и поведением, напоминали скорее западноевропейских. Большинство русских монархов были воспитаны в религиозном духе, однако, несмотря на господствовавший при дворе строгий этикет, придворная жизнь была по большей части светской по сути. Важные события в жизни императорской семьи — рождения, коронации, тезоименитства, похороны — отмечались с величайшей пышностью торжественно и всенародно.
Несмотря на обмирщение монархии после Петра, народ по-прежнему держался за допетровские представления о правителе. Для широких масс царь оставался (по крайней мере, до 1905 г.) добросердечным «батюшкой», близким к Богу, непосредственно связанным божественными узами с каждым из своих подданных. Советские историки именуют подобные взгляды «наивным монархизмом»
Святые — герои пера и пистолета
У русской интеллигенции издавна существовали собственные святцы, куда заносились имена героических борцов (часто совсем не тех, кого чтил народ). Культ Ленина явился кульминационной точкой процесса ступенчатого развития в среде радикально настроенной интеллигенции. Отсчет следует вести от культа Пушкина — культа проникнутого духом байронизма; позднее политизированный подход к оценке всякой литературной деятельности дал толчок культу Чернышевского; наконец, ореолом почти театрального героизма были окружены самоотверженные аскеты — русские террористы. В начале XX века, когда над социологической мыслью возобладали религиозные тенденции, течение внутри большевизма, известное под названием «богостроительство», обратилось к поискам новой религии. Двадцать лет спустя богостроители Леонид Красин и Анатолий Луначарский внесли ощутимую лепту в обожествление вождя; под их руководством было осуществлено бальзамирование тела Ленина и возведен мавзолей на Красной площади.
Духовная и политическая жизнь образованного общества в эпоху Николая Первого (1825–1855) находилась под тройным жестким гнетом — цензуры, бюрократии и полиции. При самодержавном режиме, когда жестоко преследовалось малейшее печатное проявление свободной политической мысли (сурово каралось законом даже простое чтение запрещенных к ввозу и подлежащих конфискации так называемых «нелегальных, подрывных» книг) — в таких условиях литература играла в жизни просвещенных россиян первостепенную роль. Литература — и в особенности ее высшая форма, поэзия — служила чуть ли не единственным средством для выражения «истины».
Творец новых идей, обладатель таланта, способного невозбранно проникать в людские души — при том, что все иные пути заграждены цензурой и охранкой, и даже в столицах царит невыносимо удручающая провинциальная скука — такой человек не мог не снискать всеобщего почета и признания. Им был Александр Пушкин: его первого возвели в ранг божества широчайшие слои русской интеллигенции. Этот великий русский поэт (1799–1837), пользовавшийся громкой прижизненной славой, был и остается предметом любви и поклонения вплоть до сегодняшнего дня. Русские читатели поныне заучивают его стихи наизусть, подолгу всматриваются в скульптурные изображения юношеского лица, толпами посещают излюбленные места поэта — такие, как Царское Село (ныне город Пушкин) и музей-квартиру на набережной реки Мойки, где поэт умер в возрасте тридцати семи лет. Неувядающая любовь русских к Пушкину носит ярко выраженный личностный характер.
писала Анна Ахматова в 1911 году
Небесный град интеллигенции
С конца 1890-х гг. вплоть до революции российская интеллигенция переживала глубокий духовный кризис; многие творческие умы и поисках самоопределения и путей выхода России из тупика обратились к религии. «В России конца XIX века нарастают апокалиптические настроения и притом в пессимистической окраске», — писал философ Николай Бердяев
[37]
. Ни в одной другой стране Европы не наблюдалось столь всеобъемлющего распространения в литературе апокалиптической образности, как в русской литературе в эпоху царствования Николая Второго: особенно это заметно в творчестве великих поэтов-символистов Серебряного века. Наиболее видным выразителем апокалиптической темы стал поэт и прозаик Андрей Белый. Подобно многим другим мыслителям своего поколения, Белый стремился связать свое духовное возрождение с творческой энергией народа; он полагал, что осмыслить революционные перемены народ способен только в терминах Апокалипсиса
[38]
. Роман Белого «Петербург», опубликованный в годы первой мировой войны, насквозь проникнут апокалиптической образностью — равно как и его стихотворение о революции — Родине (1917), заканчивающееся трагическим призывом:
Наибольшую известность из революционной поэзии получила знаменитая поэма Александра Блока «Двенадцать» (1918), в которой мотивы Апокалипсиса и второго пришествия нашли ярчайшее воплощение. В поэме описываются двенадцать вооруженных революционеров, собирающихся «пальнуть пулей в Святую Русь». Но с ними —
Пользовавшийся в 1890-е гг. большой популярностью Н. Ф. Федоров (1828–1903) также разделял апокалиптические настроения
[41]
. Труды Н. Ф. Федорова оказали, по-видимому, сильнейшее воздействие на Леонида Красина — человека, под чьим наблюдением велись работы по сохранению тела Ленина и сооружению первого мавзолея. По убеждению Федорова, с развитием техники в недалеком будущем будет найдено средство победить смерть — и человечество обретет, в конечном итоге, физическое бессмертие. Федоров полагал, что христианский долг ныне живущих состоит в том, чтобы объединить усилия и воскресить прах отцов; таким образом, вечная жизнь будет достигнута без ужасного Судного дня. Воскрешение отцов, писал Федоров, есть «личное дело каждого человека, как сына и потомка»
