В день, когда умер царственный батюшка, утреннее солнце висело в морозном воздухе над белой от инея вершиной Тунчишань — Горы Медной Дощечки, как желток разбитого яйца. Стоя перед Цзиньшаньтан — Залом Горного Склона, я повторял вслух утренний урок, когда из-за сумрачных зарослей молочая неожиданно вынырнула стая белых цапель. Сначала они летели у самой земли, а потом взмыли вверх и стали кружить над алой киноварью галерей и черной черепицей крыши Зала Горного Склона. Они издавали печальные крики и уронили несколько перьев. На кисти моей руки, на каменном столике, на книгах остались капли водянистого помета серо-белого цвета.

— Это птичий помет, принц, — сказал мальчик-шутун,

[1]

вытирая мне руку шелковым платком. — Уже поздняя осень, и принцу следует вернуться во дворец для занятий.

— Уже поздняя осень, и бедствия скоро обрушатся на царство Се, — произнес я.

Между тем в Зале горного Склона появились дворцовые слуги, чтобы доложить о кончине императора. Они были одеты в белые траурные одежды и несли знамя царства Се со знаком Черной Пантеры, а на головах у них развевались от ветра траурные ленты. За ними вошли четверо носильщиков с пустым паланкином, и я понял: это чтобы доставить меня во дворец, где я буду стоять и с теми, кого я почитал, и с остальными, кого презирал, чтобы отдать последнюю дань уважения царственному батюшке.

Покойника я презирал, хотя он был мне отцом и тридцать лет правил царством Се. Носилки с его гробом покоились в Дэфэндянь, Павильоне Почитания Добродетелей, в окружении тысяч золотисто-желтых маргариток. Вытянувшись, как кипарисы на кладбище, вокруг гроба кольцом выстроились стражники. Я стоял на самом верху ступеней, ведущих в Павильон Почитания Добродетелей — туда меня привела за руку моя бабка, госпожа Хуанфу — хотя мне очень не хотелось занимать место поблизости от носилок. Позади расположились мои сводные братья, и когда я оглянулся на них, меня встретили взгляды, полные враждебности. И чего они всегда так смотрят? Не нравятся они мне. Что мне нравится, так это смотреть на бронзовый алхимический котел батюшки-государя. Теперь именно он привлекал все мое внимание. Он стоял отдельно у стены дворца, и я ясно видел, что под ним по-прежнему горит огонь, а от эликсира внутри поднимается пар. Как раз в этот момент слуга подкладывал в угли дров. Я знал, что его зовут Сунь Синь, этот старик часто ходил по дрова на склон холма за Залом Горного Склона. Когда он заметил меня, по щекам у него покатились слезы. Он встал на одно колено и указал тесаком для колки дров куда-то в сторону от дворца, туда, где лежало царство Се. «Уже поздняя осень, и бедствия скоро обрушатся на царство Се», — молвил он, как говаривал не раз.

К тому времени, когда я взошел на трон Се, евнухов среди сановников при дворе почти не осталось. Случилось так потому, что покойный батюшка-государь всем нутром питал к евнухам отвращение и со временем избавился от них. После этого он разослал своих людей искать в народе красивых девушек. Их стали доставлять во дворец, пока он не превратился в место, где царила женская красота. Отец погряз в плотских наслаждениях, отдаваясь женским чарам, которые он так обожал, и постоянно резвясь в постели. Как утверждал мой наставник, буддийский монах Цзюэкун, эта вседозволенность и стала основной причиной ранней кончины императора.

Помню, однажды зимой у подножия красной стены перед дворцом обнаружили около десятка мертвых евнухов. Очевидно, они умерли от голода и холода, ожидая приказа государя вернуться во дворец. Они оставались у стены всю зиму, пока жестокая пурга не ослабила их сознание, и они не умерли, обняв друг друга. Все эти годы я не мог понять, почему они сделали такой выбор, почему не вернулись в деревню, чтобы выращивать урожай или разводить шелковичных червей, а предпочли этому никому не нужную смерть перед дворцом Се. Когда я спросил об этом Цзюэкуна, он посоветовал выбросить этих людей из головы. «То фигуры трагические, — сказал он, — их и жалко, и в то же время чувствуешь к ним отвращение».

Цзюэкун породил во мне глубокую неприязнь к евнухам, и я с самого детства никогда не позволял ни одному из них прислуживать мне. Естественно, речь идет лишь о периоде до моего восшествия на трон. Я никак не ожидал, что в этом году госпожа Хуанфу возьмется за наведение новых порядков во дворце с таким размахом, что примет три сотни молодых евнухов, присланных из трех южных уездов, чтобы заменить бесчисленных хрупких, болезненных или непослушных дворцовых девушек. Я был тем более удивлен, когда в составленном госпожой Хуанфу списке подлежавших изгнанию обнаружил имя своего наставника, монаха Цзюэкуна.

О том, что Цзюэкун покидает дворец, мне никто не сказал. В то утро я сидел в Зале Изобилия Духа, принимая благие пожелания от новоприбывших евнухов. Я оглядывал распростертые перед залом тела трехсот мальчиков моего возраста — целое море черных голов, — и это зрелище казалось мне весьма комичным. Но рядом сидели госпожа Хуанфу и госпожа Мэн, и я знал, что они будут недовольны, если я расхохочусь вслух, поэтому смеялся, прикрыв рот рукой и опустив голову. Потом, подняв глаза, я заметил, что за рядами мальчиков стоит на коленях кто-то еще, и понял, что это мой наставник, монах Цзюэкун. На нем были уже не шапочка и пояс ученого, а черный буддийский халат, и он застыл, коленопреклоненный, с прямой спиной. Я никак не мог понять, что Цзюэкун собирается делать. Я соскочил было с трона, но меня остановила госпожа Хуанфу: она зажала мне ногу концом своей трости долголетия так, что я не мог и шевельнуться.

— Цзюэкун тебе больше не наставник, — сказала она. — Он уходит из дворца и поэтому сейчас, простираясь перед тобой, шлет свои прощальные пожелания. А вот тебе не разрешается выходить из зала.

У

тром третьего дня двенадцатой луны я со свитой величественно проследовал через Ворота Сияния Добродетели. С дозорной башни меня провожали, размахивая платками, обитатели дворца, а прознавшие о поездке жители столицы выстроились вдоль улицы, ведущей из дворца, — мужчины, женщины, старики и молодежь стояли с обеих сторон перед воротами дворца плотной стеной в надежде увидеть лицо нового императора Се. Но поскольку царская колесница изнутри завешивалась желтым шелком и красным бархатом, народ вообще никак не мог меня увидеть. Слышались крики: «Долгих лет жизни государю!», «Да здравствует властитель Се!», и мне захотелось приоткрыть тайное окошко в верхней части экипажа, чтобы обозреть своих подданных. От этого меня стал настойчиво отговаривать ехавший рядом с колесницей офицер царской стражи. «Вам, государь, следует вести себя крайне осторожно, — почтительно заметил он. — В густой толпе часто прячутся убийцы». Я сразу поинтересовался, когда же, наконец, можно будет открыть окно, и он задумался. «Не раньше, чем мы выедем из столицы, после паузы сообщил он, — хотя для вашей безопасности, государь, лучше бы не открывать его вовсе». — «Значит, вы хотите, чтобы я здесь задохнулся? — рявкнул я. — Если даже окно открыть нельзя, я никуда не поеду. Зачем все это нужно, если я не могу, когда захочется, бросить взгляд на открывающийся снаружи мир и людей, которые в нем живут?» Надо ли говорить, что это были лишь мысли, родившиеся у меня в голове. Не мог же я раскрывать свои соображения какому-то стражнику.

Выехав за городские ворота, мы стали продвигаться быстрее, и толпы зевак, стоявшие по обе стороны дороги, постепенно редели. Налетевший на открытой местности ветерок полоскал укрепленные на экипаже знамена. В воздухе разносился какой-то неприятный запах, и когда я спросил у стражника, откуда эта вонь, он объяснил, что народ в пригородах зарабатывает на жизнь скорняжным делом, и в первые месяцы зимы вывешивают сушиться на солнце окровавленные овечьи и бычьи шкуры. Тут же выяснилось, что мы как раз и проезжали мимо выставленных вдоль дороги шкур самых разных животных, диких и домашних.

Старуха, из-за которой пришлось остановить царскую колесницу, возникла посреди кортежа совершенно неожиданно. Возглавлявшие процессию конники и стражники, следовавшие по бокам моего экипажа, поначалу даже не заметили ее. Она, видимо, уже долго стояла на коленях слева от дороги, накрывшись какой-то шкурой. Скинув ее, она метнулась к царской колеснице так быстро, что стражники даже опешили. Рядом с экипажем послышалась какая-то возня, но когда я приоткрыл окно, стражники уже тащили седовласую женщину прочь. Со слезами в голосе она громко выкрикивала: «Моя Сяо Эцзы — Маленькая Красавица, верните мне мою Маленькую Красавицу! Гocyдарь, сделайте милость, отпустите Маленькую Красавицу из дворца!»

— Чего она так раскричалась? — спросил я стражника. — И кто такая эта Маленькая Красавица?

— Ваш раб и сам не знает. Наверное, кто-то из дворцовых девушек, набранных из простолюдинок.

Во время болезни я лежал в Зале Чистоты и Совершенства один и скучал. Изо дня в день в ушах стояло завывание северного ветра, а от шелеста мертвых листьев на деревьях во дворе каждый зимний день казался особенно унылым. Ежедневно к моей постели приходила моя матушка, госпожа Мэн, или проведать, не стало ли мне лучше, или поплакать украдкой. Она переживала, что кто-то при дворе может воспользоваться этой возможностью и устроить дворцовый переворот, и подозревала, что моя бабка, госпожа Хуанфу, строит коварные планы, чтобы заманить меня в ловушку. От бесконечной болтовни госпожи Мэн меня уже тошнило, и иногда она напоминала мне попугая в клетке. Вокруг жаровни собирались танцовщицы, которые пели и танцевали, а музыканты играли на своих инструментах вне зала. Но они старались напрасно, потому что сильная тревога и страх не отпускали меня. За тонкими одеяниями танцовщиц с длинными рукавами, за золотыми и серебряными украшениями в волосах мне то и дело виделись окровавленные человеческие внутренности, которые, извиваясь, кружили по залу, и множество кусков человеческой кожи, летавших под звуки музыки у самого пола.

Убей, убей, убей.

Схватив меч, я вдруг одним прыжком оказался среди танцующих девушек и стал бешено рубить мечом во все стороны. Те в панике схватились за головы и разбежались, словно крысы. Придворный врачеватель объявил, что меня одолевают злые духи, что какое-то время улучшения ждать не приходится, и что выздоровление наступит, лишь когда под весенним теплом начнут распускаться цветы.

Все дела при дворе были приостановлены на семь дней. Когда моя бабка, госпожа Хуанфу, попыталась заговорить со мной, я по-прежнему мог произнести одно-единственное слово — «убей». Чрезвычайно расстроенная, она приписала наступление моей болезни безответственности чиновников, сопровождавших меня в поездке, и всех наказала. Цензор Лян, отвечавший за эту поездку, рассудил, что появляться при дворе унизительно, остался дома и покончил жизнь самоубийством, проглотив кусок золота. На восьмой день госпожа Хуанфу обсудила ситуацию с первым министром Фэн Ао, и оба решили, что, несмотря на болезнь, я должен занять свое место на троне. А чтобы я во время дворцовых церемоний не болтал, что мне в голову взбредет, они придумали чудовищный способ. Мне набили рот шелком и привязали руки к царскому трону. Таким образом, являвшиеся на аудиенцию чиновники видели меня, но не слышали от меня ни звука.

Эта презренная женщина и ее презренные подручные обращались со мной, Великим государем Се, как с простым преступником.

В ту зиму я впервые в жизни подвергся такому огромному унижению. Во время аудиенций передо мной проходило множество гражданских и военных чиновников, а я сидел на драконовом троне с полным ртом шелка, и глаза мне застилали слезы унижения и ярости.

Умная, живая и сообразительная Хуэйфэй

[30]

была родом из семьи богатых торговцев в Пиньчжоу. Милая и послушная, как ягненок, в моих объятиях, да еще и писаная красавица, она на голову превосходила всех остальных моих наложниц и держалась среди них особняком, как гордый павлин несравненной красоты. Я настолько привязался к ее чарующей, невинной улыбке и к особенному, похожему на аромат орхидей, запаху ее тела, что не отпускал ее от себя ни на шаг, и меня очень расстраивали многочисленные скандалы во дворце, вызванные ее привилегированным положением.

Помню, в первый раз я встретил Хуэйфэй ранним весенним утром у Юйхэ — Царской речки. Тогда она была еще совсем юной и попала во дворец недавно. Я проезжал верхом через мостик, и цокот копыт спугнул стайку птиц на берегу и напугал быстро бежавшую вдоль речки девушку. Сквозь тонкую дымку водяного тумана было хорошо видно, как она, раскинув руки, машет ими, словно птица в полете. Когда пичуги взлетали, девушка взмахивала широкими рукавами, подражая им. Стоило им сесть, она резко останавливалась и, поднеся пальцы ко рту, начинала щебетать по-птичьи. Моего коня она заметила, лишь когда стая, вспорхнув, исчезла за кронами ив. В панике она метнулась за одно из деревьев и изо всех сил обхватила ствол руками. Лицо-то она скрыла, а дрожащие розовые ручки с изумрудными браслетами на запястьях оставались до смешного на виду.

Я тронул коня хлыстом и, подскакав к дереву, дотронулся до обнимающих ствол маленьких ручек хлыстом. «А ну-ка покажись». Девушка тут же испуганно вскрикнула. Но по-прежнему прятала лицо и выходить отказывалась. Я еще раз дотронулся до нее, и из-за дерева снова послышался крик. «Давай, выходи, не то придется пустить в дело хлыст», — невольно рассмеялся я.

Из-за дерева показалось бесподобно прелестное девичье лицо, на котором отражались панический страх и трепет. Ясные глаза и белоснежные зубы блистали такой пленительной красотой, что дух захватывало. Я смотрел на нее, как завороженный.

— Простите меня, ваше величество. Ваша рабыня не знала, что это вы, государь. — Девушка упала на колени, но в то же время исподволь с любопытством поглядывала на меня.

Даже простолюдины царства Се понимали, насколько изменится политическая ситуация, если я возьму в императрицы девицу из семьи правителей Пэн. С постепенным упадком Се и расцветом Пэн позиция на политической шахматной доске сложилась такая, что угроза взятия черными белых уже становилась реальностью или же все к этому шло. Весной четвертого года моего правления все чаще поступали тревожные донесения о боях между армиями Се и Пэн на целой сотне ли пограничных территорий. Еще более ужасающие новости приносили крестьяне, бежавшие из тех мест во внутренние районы и большие города вместе со своими плугами, мотыгами и другим сельскохозяйственным инвентарем. Они рассказывали, будто Шаомянь, бесчинствующий властитель Пэн, забрался на ворота захваченного приграничного города Ничжоу и помочился в сторону столицы Се, заявив во всеуслышание, что войско Пэн может захватить царский дворец Се всего за восемь дней и ночей.

Таким образом, моя женитьба стала важной составляющей этой опасной шахматной партии, последней надеждой облегчить сложившуюся ситуацию. В те дни, как и любой другой правитель перед лицом опасности для страны, я сидел на троне в Зале Изобилия Духа, как на иголках, выслушивая словесные баталии военных и гражданских придворных сановников и не имея возможности что-то сказать в ответ. Я прекрасно понимал, что как правитель я беспомощен, что власть моя номинальна и что все остается на усмотрение госпожи Хуанфу, госпожи Мэн и — первого министра Фэн Ао. Поэтому я просто сидел, как будто воды в рот набрал.

Чтобы договориться о возможном браке, в царство Пэн был отправлен канцлер Лю Цянь, хорошо известный во дворце и за его пределами как человек с хорошо подвешенным языком и неплохой дипломат. Министры и чиновники во многом расходились при оценке его задания, но моя бабка, госпожа Хуанфу, сделала на миссию Лю Цяня последнюю ставку. Она нагрузила на его повозку шесть сундуков золота, серебра и драгоценных камней, в том числе немало бесценных национальных сокровищ и шедевров ювелирного искусства. Кроме того, перед самым отъездом она посулила ему в случае успеха тысячу цинов

На мое пассивное отношение и пессимистический настрой никто и внимания не обращал. Даже удивительно, насколько незначительной была роль великого государя Се в этой чрезвычайной ситуации в жизни двора. В течение последующих дней, когда все ждали вестей с курьером, я неоднократно пытался представить себе манеры и внешность Вэнь Дань, принцессы Пэн, в надежде, что она такая же писаная красавица, как Хуэй Сянь, обладает музыкальным талантом Дайнян, а также мудростью и познаниями Цзюэкуна, что она сентиментальна и заботлива, как Яньлан. Но моим фантазиям не суждено было стать явью. Вскоре мне рассказали, что принцесса Вэнь Дань — молодая женщина с самой заурядной внешностью и взбалмошным характером, и что она старше меня на целых три года.

Через несколько дней вернулся Лю Цянь и привез от принцессы Вэнь Дань вышитый золотом мешочек с благовониями. Всех во дворце Се, от придворных сановников до самых низших слуг, охватила атмосфера радостного предвкушения. Возвращаясь после царской аудиенции из Зала Изобилия Духа, я заметил, что в помещениях и галереях дворца полно евнухов и служанок, которые о чем-то судачили исподтишка и смеялись, как полоумные. Я почувствовал необъяснимый приступ гнева и велел Яньлану подойти и разогнать их.

Весной того года поля и деревни на юге царства Се подверглись нашествию саранчи. Она черным вихрем пронеслась по южным пределам страны, и через какие-то несколько дней насекомые уничтожили все зеленые всходы. Глядя на опустошенные поля, объятые горем крестьяне проклинали небеса за ужасное бедствие, посланное в начале посевной, когда прошлогодние запасы были уже на исходе. Подбирая в поле дохлую саранчу, они сетовали, что эти твари дохнут от переедания, а люди ходят голодными. В отчаянной злобе крестьяне собирали целые кучи дохлой саранчи и поджигали их. Говорят, костры из саранчи горели два дня и две ночи, и вонь от них разнеслась даже в города соседних государств за сотню с лишним ли. Во дворце, как только речь заходила о саранче, министры и сановники менялись в лице. Они боялись, что в результате потерянного на юге урожая к осени по всей стране разразится голод, который неизбежно вызовет волнения в народе. Во время утренних аудиенций я только и слышал: «Саранча, саранча, саранча», пока все тело не стало чесаться, словно целая туча этих насекомых ворвалась в Зал Изобилия Духа. Ерзая на драконовом троне, я прервал доклад первого министра Фэн Ао: казалось, ему не будет конца. «Хватит болтать о саранче! — потребовал я. — Почему бы министрам и сановникам не обсудить другие дела в государстве? Говорите о чем угодно, только не о саранче!» Онемевший от моего приказа Фэн Ао молча отступил, а его место занял Янь Цзыцин, глава Министерства Церемоний, который вручил мне письменный доклад.

«Выполняя свой долг во время нашествия саранчи, отдал свою жизнь Чжан Кай, правитель уезда Пай, — начал он. — Прошу государя издать указ о награждении семьи уездного начальника Чжана, дабы восславить высокие добродетели и моральные устои по-отечески правившего чиновника». — «А как отдал свою жизнь магистрат Чжан, выполняя свой долг? — поинтересовался я. — Его закусала до смерти саранча?» — «Правитель уезда Чжан не был закусан до смерти, — восторженно провозгласил Янь Цзыцин. — Он умер после того, как проглотил множество этих насекомых. В тот день правитель уезда Чжан лично вывел группу уездных чиновников в поля, чтобы тоже убивать саранчу и спасать урожай, но, поняв, что таким образом крестьянам не помочь, помутился рассудком. Он стал хватать саранчу, горстями запихивать себе в рот и проглатывать, чем так растрогал присутствовавших при этом простолюдинов, что они обливались горькими слезами…» Когда Янь Цзыцин закончил доклад, я еле удержался от смеха и сумел лишь что-то промычать в знак согласия. «Саранча пожирает посевы, — проронил я, — а правитель уезда пожирает саранчу. Каких только чудес не бывает в этом огромном мире, но это просто ни в какие ворота не лезет».

Я на самом деле был сбит с толку. Откуда мне знать, следует ли увековечивать память правителя уезда Пэй, этого пожирателя саранчи, как человека беззаветных моральных принципов и высокой добродетели, за столь дикий и в то же время полный возвышенного трагизма поступок. Во время царских аудиенций я нередко оказывался в таких неловких ситуациях и в результате отвечал невпопад.

— Кто-нибудь из вас видел во время цирковых выступлений, как ходят по канату? — неожиданно обратился я к сановникам Фэну и Яню.

По всему было видно, что я застал их врасплох. Пока они стояли, потеряв дар речи, перед Залом Изобилия Духа послышался какой-то шум, и туда один за другим ринулись мои охранники. Вскоре выяснилось, что они схватили какого-то человека, который самовольно пробрался в запретные пределы царского дворца. Судя по акценту, это был южанин, и я явственно слышал его взволнованный, грубый и хриплый голос:

Весна и пора цветения во дворе дворца с каждым днем шли на убыль. В можжевельнике и на кипарисах у Зала Чистоты и Совершенства застрекотали первые в этом году цикады. На юге, на полях сражений правительственных войск с бунтовщиками ни те, ни другие не могли взять верх, с обеих сторон росли потери, но ничто не предвещало возможного прекращения боев. А у меня, в покоях великого дворца Се, где царили мир и благоденствие, как и раньше, помимо ароматов пудры и румян, запаха опавших цветков и свежих побегов лотоса, в воздухе чувствовался дымок иной войны: то шли нескончаемые сражения в женской половине дальних покоев дворца.

Из Терема Поющей Иволги пришло ошеломляющее известие: у Хуэйфэй, которая была уже на солидном месяце беременности, ночью случился выкидыш, а мертвый плод оказался белоснежным лисенком. У маленького евнуха, сообщившего мне об этом, даже язык заплетался от страха, и я далеко не сразу смог понять, что он хочет сказать. А поняв, страшно разозлился и дал ему оплеуху. «Кто прислал тебя с этой ахинеей? Все шло хорошо, какой может быть выкидыш? И разве может человек родить лисенка?» Маленький евнух не осмеливался перечить и лишь указывал в сторону Терема Поющей Иволги. «Ваш раб ничего не ведает, это госпожа вдовствующая государыня и госпожа императрица просили вас, государь, прийти и разобраться».

Я поспешил в Терем Поющей Иволги, где в прихожей сидели, перешептываясь между собой, госпожа Мэн, императрица и наложницы. Взоры всех тут же обратились на меня. Не говоря ни слова, я направился к лестнице, но меня окликнула госпожа Мэн: «Не ходи туда, навлечешь еще и на себя беду». Потом она велела одной из служанок принести мертвого лисенка. По голосу чувствовалось, что она сильно переживает и пребывает в глубоком смятении. «Взгляните сами, государь! Взгляните и поймете, что за колдунья эта Хуэйфэй!»

Служанка вся дрожала, разворачивая тряпошный сверток, и моему взору действительно предстал крошечный, измазанный кровью белый лисенок. От мертвого животного исходила невыносимая вонь. Я невольно отступил на шаг, от потрясения меня бросило в холодный пот. Сидевшие в прихожей императрица и наложницы пронзительно взвизгнули и прикрыли носы рукавами.

— Какие есть доказательства, что этого лисенка родила Хуэйфэй? — спросил я госпожу Мэн, придя в себя.

Решающее сражение у подножия горы Бицзяшань завершилось полным разгромом отрядов Цзитяньхуэй. Ступая по усеявшим поле битвы телам, солдаты правительственных войск водрузили на вершине горы стяг Черной Пантеры. Затем они атаковали с тыла и фронта и на укромной настильной дороге, проложенной вдоль утесов на другой стороне горы еще в древние времена, захватили в плен вождя Цзитяньхуэй Ли Ичжи, который; бросив лук, пытался бежать.

Под завесой секретности Ли Ичжи доставили в столицу и бросили в водную темницу Министерства наказаний. Было проведено три судебных заседания, которые не дали никаких результатов. Ли Ичжи упорно не хотел признавать, что Цзитяньхуэй — сборище разбойников, утверждая, что общество организовано для помощи пострадавшим от стихийного бедствия и для облегчения участи простого народа. Посовещавшись, проводившие расследование чиновники постановили, что традиционные методы наказания, известные в государстве, для Ли Ичжи слишком неэффективны, и придумали несколько видов крайних и беспрецедентных мер, чтобы заставить его признаться в преступных деяниях. На этот допрос, проводившийся под пытками, в качестве наблюдателя от дворца был приглашен мой главный управляющий, верховный евнух Яньлан, который впоследствии подробно описал мне каждую из этих непревзойденных пыток.

Первая называлась «Обезьяна, сбрасывающая одежду». По словам Яньлана, сначала был приготовлен утыканный острыми иглами лист металла, свернутый в форме бочки иглами вовнутрь. Этот лист обернули вокруг Ли Ичжи. Затем один из палачей обхватил эту железную «бочку» руками, а другой, ухватив Ли Ичжи за волосы, стал протаскивать его через нее. По словам Яньлана, Ли Ичжи дико орал, когда иглы распарывали его обнаженную плоть на полоски, выпуская фонтанчики крови. Третий палач, стоявший рядом с чашкой соленой воды, неспешно кропил ею растерзанное окровавленное тело. Яньлан признался, что боль, которая, вероятно, пронзала сердце и вгрызалась в кости, наверное, была невыносимой, потому что Ли Ичжи издал еще один отчаянный вопль и потерял сознание.

Вторая пытка называлась «Бессмертный, оседлавший туманную дымку». Это безупречное дополнение к первой использовали для того, чтобы Ли Ичжи быстро очнулся и испытал еще один вид мучения. Палачи подвесили его вверх ногами над чаном с кипящей жидкостью.

— Как вы думаете, ваше величество, что было в этом чане? — хихикнул вдруг Яньлан. — Уксус! Просто блестящая идея! Как только крышку сняли, лицо Ли Ичжи обволокло кислым, едким паром, он тут же пришел в себя, но эта мука оказалась в сто раз страшнее адской боли, от которой он потерял сознание.

То жаркое, сырое и удушливое лето я начал жить, как простолюдин. В столице не было ни ветерка, от томившихся под жгучим солнцем людей на улице разило потом, а собаки, охранявшие дома чиновников, мирно дремали под карнизами, иногда поднимая голову на чужого и высовывая красный язык. В товарных и винных лавках было тихо и безлюдно, из-за угла показался отряд солдат мятежников со значками «северо-запад» на черной одежде, и я увидел Северо-западного гуна Чжаояна, гарцевавшего на рыжем скакуне, а также пятерых храбрецов-генералов, его «тигров», имена которых прогремели на всю страну.

[50]

Они окружали Чжаояна и его черное знамя с двумя кольцами. Глаза Чжаояна, седовласого и седобородого, так и сверкали, когда он проезжал по городу, излучая уверенность и непринужденность, это были глаза человека, который добился всего, что хотел. Я знал: именно эти люди объединились с Дуаньвэнем, чтобы свергнуть правителя Се. Чего я не знал, так это каким образом они собирались делить мой царский венец Черной Пантеры, обширные земли моей страны и огромные богатства.

Мы с Яньланом уже облачились в одежду простолюдинов. Сидя верхом на осле, я долго вглядывался в выбеленное зноем небо, а потом стал смотреть по сторонам на нанесенные войной опустошения. Яньлан, перекинув кошель через плечо, шел впереди и вел осла на поводу, так что я следовал за этим посланным мне Небом, преданным рабом. Он направлялся в родные места в уезде Цайши и взял меня с собой. Другого выбора у меня просто не было.

Из города мы выехали через северные ворота, которые, как и все остальные городские ворота, усиленно охраняли солдаты с Запада. Всех въезжающих в город и выезжающих из него они подвергали тщательному осмотру и допросу. Завернув в кусок шелка пару серебряных слитков, Яньлан незаметно сунул их старшему, и мы благополучно проехали. Никто меня не узнавал, потому что никому бы и в голову не пришло, что молодой купец в плетеной соломенной шляпе, защищавшей от лучей раскаленного солнца, который ехал верхом на осле, на самом деле — свергнутый правитель Се. Когда мы достигли холма в пяти ли к северу от столицы, я обернулся, чтобы посмотреть на великий дворец Се, однако величественная и роскошная обитель царей предстала передо мной расплывчатым желтым миражом, очертания смазались и куда-то плыли, и оставшиеся у меня с тех пор воспоминания о нем похожи на сон.

Чтобы попасть в уезд Цайши, мы двигались на юго-восток царства Се, в сторону, противоположную той, куда я выехал из дворца много лет назад, когда отправился в поездку на запад. Обширные равнины и многочисленное население юго-востока показались мне незнакомыми и полными экзотики. На широких просторах росли тутовые деревья и раскинулись прекрасно ухоженные поля, в крытых соломой хижинах жили мужчины, обрабатывавшие землю, и женщины, ткавшие полотно. Разбросанные вокруг деревни расстилались на моем пути к спасению холщовой занавеской в желтых и зеленых тонах. От жизни простых людей меня отделяли то речушка, то грязная дорога, то несколько попадавшихся то тут, то там деревьев, но до них было рукой подать. Крестьяне на токах, молотившие в каменных ступках рис, бросали на двигавшихся по казенному тракту путников отрешенные, мутные взгляды. Женщины в простых черных блузах с небрежно прихваченными красными лентами волосами, стиравшие, сидя на корточках, белье у речной дамбы, собирались на каменной пристани группами по трое-четверо, переговаривались между собой вульгарной скороговоркой и пытались угадать, кто мы такие и куда направляемся. Когда они выбивали белье, мне в лицо иногда попадали брызги из-под их колотушек.

— Это торговец солью, — говорила одна.

Перед двойной пагодой Драгоценного Просветления в Цинси я наткнулся на следы пребывания бродячего цирка: кучку обезьяньего помета на земле и рваную туфлю из красного войлока, какие обычно носят акробаты. Я спросил монаха, следившего за пагодой, куда отсюда направился цирк. Ответ был равнодушный и неопределенный: «Приехали, — молвил монах, — а потом уехали». А когда я поинтересовался, куда они уехали, монах изрек: «Не дано взору очистившегося и просветленного узреть пути мирские. Спроси у тех, кто по рынкам шатается».

Махнув на него рукой, я подошел к продавцу фруктов и купил у него несколько груш. К счастью, он оказался таким же страстным поклонником представлений южного цирка, как и я, и с удовольствием стал описывать великолепное представление, что давали артисты несколько дней назад. Потом он указал безменом на юг: «Жаль, они дали здесь, в Цинси, лишь одно представление, говорят, им нужно на юг. Главный у них сказал, что хотят найти место, где царят мир и спокойствие, и разбить там лагерь. Ну, где сейчас найдешь такое место? — Продавец вздохнул. — В наши дни самое мирное место, похоже, царство Фэн, так что туда они, видать, и направились. Туда сейчас много народу бежит. Если есть на что подкупить стражников на границе, тогда и вы сможете оставить эту проклятую землю Се».

Подобранным в Цайши шилом я разрезал одну грушу пополам и засунул одну половинку в рот, а другую выбросил. Торговец удивленно уставился на меня. Видимо, такой способ есть груши показался ему необычным. «Почему тебе так нравится бродячий цирк? — спросил он. — И груши ты ешь по-хитрому — ни дать ни взять, благородный господин из царской фамилии».

Я не стал разрешать сомнений торговца. В тот момент я размышлял над тем, что поиски мечты, ради которой я уже преодолел тысячу ли, похоже, приобретают трагические черты. Наградой за все мои упорные старания стало то, что цирк, вероятно, уже пересек границу, перебравшись в царство Фэн, и отдалялся от меня все больше.

— Идти так идти, что делать, — пробормотал я себе под нос.

Первое публичное представление Бродячего Цирка Царя Канатоходцев состоялось на углу одной из улиц уездного города Сянсянь и имело небывалый успех. Помню, когда я легко скакал обезьяной по канату высоко в воздухе, мимо проплыло загадочное красное облако, которое, как мне почудилось, стало медленно кружить у меня над головой, словно оберегая циркового артиста из царской фамилии. Из толпы, собравшейся на улице посмотреть представление, то и дело раздавались крики одобрения, а некоторые из наиболее признательных зрителей, которым представление понравилось, проявили еще и благотворительность, набросав медяков в чашку для пожертвований. Какие-то люди, стоявшие на деревянной башне, громко кричали: «Давай, пройдись по канату! А ну прыгни! Сделай сальто-мортале! А ну еще раз!»

Там, на одной из улочек Сянсянь, где в воздухе витал дух торгашества и плотских развлечений, моя жизнь окончательно разделилась на две половины: одна, пора моего царского правления, уже лежала опавшим листком у стены дворца Се, где ей суждено было безмолвно сгнить, а в другой я явился миру на канате, натянутом в девяти чи над землей, не имеющим себе равных цирковым артистом. Что я слышал, там, на канате? Я слышал горестные завывания и радостный шепот северного ветра, слышал, как снизу, с земли, мне восторженно кричат мои бывшие подданные: «Шагай по канату, Царь Канатоходцев! Шагай! Прыгни! Крутани сальто-мортале!» И я шел, прыгал, выделывал сальто-мортале, и канат у меня под ногами оставался туго натянутым, не шелохнувшись ни на дюйм. Что я видел, там, на канате? Я видел, как под заходящим солнцем Сянсянь моя настоящая тень быстро увеличивалась, как откуда-то из глубин моей души вылетела прекрасная белая птица и величественно воспарила в свободном полете в просторы небес над головами столпившихся внизу людей.

Я — Царь Канатоходцев!

Я — птица!

Сянсянь слыл средоточием не знающего печали и забот веселья. И хотя на народ той зимой обрушивались, одно за другим, и нескончаемые тяготы войны, и природные бедствия, жители Сянсянь, погрязшие в разврате, по-прежнему искали увеселений. Однажды я стал свидетелем того, как один пьяный бросался, как безумный, за каждой женщиной, проходившей по кварталу красных фонарей, а несколько сынков богачей, окружив собаку, воткнули ей в зад ракету и подожгли длинный фитиль. Когда ракета взорвалась, обезумевшая собака стала носиться вокруг с бешеным лаем, и люди в страхе бросались от нее врассыпную. Просто в голове не укладывалось, как можно так обращаться с безобидным псом, какое в этом может быть развлечение.

Начинало светать, когда наши повозки подъехали к южным воротам города. Из окружавшего городские стены рва, в водах которого было полно гнилых овощей и трупов животных, донеслась знакомая жуткая вонь. Подъемный мост оказался опущен, ворота открыты, и подними мы головы, чтобы посмотреть на высокий флагшток на одной из башен, то наверняка бы заметили, что стяг Се с Черной Пантерой спущен, а вместо него водружен голубой флаг царства Пэн с Двойным Орлом. В проходе ворот, прислонившись к стене, неподвижно стояли несколько солдат, они смотрели перед собой, даже не замечая прибывшую ранним утром труппу артистов.

— Видать, надрались до полусмерти, — обернулся к нам возница. — Частенько бывает: напьются так, что еле на ногах держатся. Зато не надо платить за въезд в город.

Все восемнадцать артистов труппы, которые всю ночь тряслись по ухабистым дорогам, были так измотаны, что даже не обратили внимания на необычную обстановку у Южных Ворот. Повозки остановились у ближайшего постоялого двора, несколько человек из труппы подошли к запертым дверям и постучались. «Закрыто! — послышался испуганный дрожащий голос. — Закрыто, поищите ночлега где-нибудь еще». — «Слыханое ли дело, чтобы на постоялом дворе не принимали постояльцев? — удивился кто-то из артистов. — Мы всю ночь провели в дороге, так что открывай, нам надо отдохнуть». Двери приоткрылись, и показалось пухлое, растерянное лицо хозяина. «Как вы не вовремя, — сокрушенно проговорил он. — Неужели не знаете, что армия Пэн уже в городе? Вон сколько на башнях их солдат!»

Сонливость сидевших на повозках артистов как рукой сняло, и они обернулись. На стене у Южных Ворот действительно было полно фигур в черном. От открывшейся ужасной картины малышка Юйсо так перепугалась, что испустила один из своих пронзительных воплей. Яньлан тут же зажал ей рот рукой. «Не верещи, — буркнул он. — Смотри, чтоб ни звука. Эти бешеные солдаты Пэн могут убить за здорово живешь».

От ворот донесся скрип поднимаемого моста, и солдаты Пэн закрыли створки ворот. В этот момент у меня возникло ощущение, что ворота в этот город смерти открывали специально для меня и для труппы моего цирка. Не значит ли это, что мои долгие странствия подошли к концу?

Мое царство Се, мое прекрасное царство Се, на него обрушивалось одно несчастье за другим, и теперь его больше не существует, оно естественно и беспомощно стало частью владений царства Пэн, и таким образом свершились предсказания многих мудрецов.

Правители Пэн изменили имя столицы Се на Чанчжоу. Той весной прибывшие из Пэн мастеровые развернули в Чанчжоу широкомасштабное строительство, возвели странные здания круглой формы, мемориальные арки и храмы. По всей столице раздавались стук молотков и отрывистая, трудная для понимания, вульгарная речь людей из Пэн. Казалось, они собираются начисто стереть все следы царства Се. Жители Чанчжоу, теперь уже носившие неуклюжую одежду Пэн, в которой можно было запутаться, слонялись по руинам своего города, изнуренные и безучастные. Для них тревожная жизнь продолжалась независимо от того, как назывался их город — Се или Чанчжоу. Они из поколения в поколение жили здесь, и нужно было дальше жить, пусть и со всеми предосторожностями.

Я бродил среди развалин великого дворца Се, как осиротевший дух. Для жителей Чанчжоу это место, где можно было найти что-нибудь ценное, стало чем-то вроде Рая. Многие рылись в обломках карнизов и черепицы с утра до вечера в надежде найти вещицу из золота, серебра, украшенную драгоценными камнями, которую могли проглядеть солдаты Пэн. То и дело вспыхивали громкие перепалки из-за какого-нибудь серебряного чайничка с носиком в виде клюва журавля. Они обычно заканчивались дракой, в нее ввязывались и другие, и когда победитель в этой свалке убегал с развалин со своим чайничком, женщины и дети швыряли ему вслед обломки кирпичей. Какой-то мальчик лет двенадцати-тринадцати сидел на корточках среди разбитой черепицы в стороне от всех и сосредоточенно копался в земле. Я подошел и встал у него за спиной, молча наблюдая, как он трудится. Лицо у него было перепачкано в земле и пыли, и он сторожко поглядывал на меня черными глазенками. Вероятно, опасаясь, что я могу отобрать его сокровища, он быстро скинул с себя куртку и накрыл то, что лежало у его ног.

— Мне ничего твоего не нужно, абсолютно ничего, — успокоил его я и погладил по голове, чтобы он увидел мои чистые руки и поверил, что ничего плохого я не замышляю. — Ты здесь уже так долго роешься, что-нибудь нашел?

— Банку для сверчка, — проговорил мальчик, вытащив из-под себя банку из позолоченной глины. Когда он поднял ее, я тут же узнал одну из моих любимых детских игрушек.