Моше осторожно пытался затянуть потуже пушистые розовые наручники на запястьях своей подружки, и вдруг заметил, что ее лицо помрачнело.

Думаю, Моше вам понравится. Его подружку звали Нана. Думаю, она вам тоже понравится.

— Киска! — сказал он. — В чем дело?

Он склонился над ее шеей. Она лежала на животе. Ее руки были вытянуты над головой, словно у ныряльщицы.

Вот в чем дело. Руки Наны были слишком тонки для этих наручников. Вот отчего она хмурилась. Проблема логистики. А Нана беспокоилась о логистике. Она подходила к сексу со всей серьезностью. Но трудно сохранять серьезное отношение к сексу, если при каждом движении твои руки почти выскальзывают из наручников. Ситуация, объяснила она, далека от идеальной. Ведь вся суть как раз в попытках ускользнуть.

Есть много разных подходов к разговору во время секса. Есть много вариантов разговора во время секса. Некоторые любят приказывать. “Соси мой член”, говорят они. Иногда это приводит к парадоксам. Например, мальчик может сказать: “Проси дать тебе в рот”, приказывая, заставляя просить себя. А то девочка или мальчик может сказать: “Заставь меня сосать свой член”. Это уже приказ приказать, который фактически превратился в просьбу. Другие предпочитают, чтобы их партнер болтал. Они хотят, чтобы их осыпали гортанными непристойностями. Это особенно возбуждает, когда ты подозреваешь, что твой партнер подавлен. С другой стороны, есть люди, которых разговор в постели попросту подбадривает. Иногда им даже не нужно, чтобы с ними на самом деле говорили. Достаточно издавать какие-нибудь звуки. Для них звуки партнера во время секса то же самое, что разговор. На другом конце спектра, полагаю, любители ролевых игр и альтернативной реальности. Множество людей желают во время секса стать кем-нибудь другим. Множество людей любят воображать, что кто-то во время секса стал кем-то другим.

Как раз сегодня Нана хотела пофантазировать. Ей нужен был сюжет. Ей нужна была игра.

В обычных обстоятельствах Нана презирала разговоры во время секса. Ее раздражал даже шепот. Но здесь и сейчас, в квартирке в потрепанной части Финзбери, поглядывая то на женщину в кожаной сбруе на коробочке фаллоимитатора, то на черный шнур хабитатовской прикроватной лампы, Нане хотелось поговорить. Фантазия, подумала она, развлечет Моше. Дела закрутятся.

Она заботилась о Моше. Ей хотелось успокоить его. Но просьба Наны не успокоила Моше. Сказать по правде, она заставила его занервничать еще больше. Моше был просто комок нервов.

Почему обычной непристойности всегда недостаточно? Вот что думал в это время Моше. Но он не дал себе скатиться в депрессию, нет. Он задумался. И придумал план. Ему казалось — и так оно и было на самом деле — что Нане хочется представления. Ей хочется фантазии, разыгранной в деталях. Ей хочется пощекотать воображение.

Затем Моше приготовился к действию. Стоя на коленях, он вставил два пальца в ее влагалище, а большим пальцем проник в анус. Обычно пальцы так сгибают, чтобы взять шар для боулинга. Потом он смазал свой член и, пригнув его вниз правой рукой, попытался вставить туда, где, как он полагал, находился ее анус.

Нана сказала, чтобы он остановился. Ей очень больно, сказала она.

Для Моше это был знак продолжать.

Все шиксы любят, когда их ебут настоящие еврейские парни, сказал Моше с нажимом.

Завидное упорство! Поколебавшись, Моше все же продолжал игру. Я считаю, что упорство — выдающееся качество, я серьезно. Кто-то усмехнется. Кто-то может заметить, что в сексе важно только умение — но я так не думаю. Упорство тоже достойно восхищения. Моше достоин восхищения.

Я хочу раскрыть проблему Моше чуть шире. Это глобальная проблема. Это глобальный страх оказаться “не как все”.

В своем трактате “О любви” великий французский романист Стендаль так объясняет свою теорию о том, почему мы любим читать: “Подобно тому, как человек может получить большинство сведений о собственной физиологии только с помощью изучения сравнительной анатомии, так и тщеславие вкупе с прочими источниками обмана чувств не позволяют нам трезво судить о собственных чувствах, кроме как изучая слабости других. Если этому сочинению посчастливится стать в чем-либо полезным, так это в обучении нашего ума подобным сопоставлениям”.

Позвольте объяснить. Вы не знаете, как выглядит ваш желудок, и точно так же вы не знаете, как выглядят ваши чувства. Разглядеть свой желудок вам мешает кожа. Разглядеть свои чувства вам мешают тщеславие и прочие иллюзии. Чтобы одолеть проблему кожи, существуют учебники анатомии. Чтобы одолеть проблему тщеславия и прочих иллюзий, существуют романы.

Пока Моше лежит на спине у Наны, возьмем для примера его чрезмерное беспокойство. Ему кажется, что у всех секс получается лучше, чем у него. Он страдает от уязвленного самолюбия. Единственное средство от уязвленного самолюбия — честно и непредвзято сравнить себя с другими людьми. Тогда вы поймете, что каждый из нас в некий момент становится столь же неуклюж. Лишь немногие избранные всякий раз успешны в анальном сексе. Вы вновь обретете душевное спокойствие.

Моше нужен был роман (именно этот роман, роман, который вы читаете). Моше страдал из-за того, что у него не было под рукой романа. Весь этот роман — попытка свести общее к частному, крохотному случаю. Думаю, если бы Моше прочитал его, он был бы счастлив.

Нане было немного неудобно. Она натерла запястья о металл наручников, когда притворялась, что не может вырваться. Кроме того, Моше оцарапал ее неровно остриженным ногтем.

— Атпсти, — сказала она.

Моше потянулся, развязал розовую веревку, потом перекатился на спину и стал смотреть, как его член сжимается, укорачивается, сморщивается. Нана потерла запястья. Она обратила внимание на смиренное молчание Моше и перевернулась на спину, чтобы посмотреть на него. Она боялась, что он печален. Она боялась, что он впал в уныние. Чтобы вывести его из уныния, рассудила она здраво, надо поговорить.

Ах, Нана, если бы только все было так просто. Если бы только Моше проявил нужное самообладание, хотя бы в этот миг. Но нет. Вместо этого Моше стал театральным. В глубине души он любил все делать напоказ.

У приятеля Наны остались лишь два чувства. Оба бесполезные. Как мы показали выше, оба были связаны с истерикой. Моше испытывал страх и стыд. Стыд от того, что подвел ее. Он не смог обеспечить ей правдоподобную фантазию. Не смог осуществить ее. И потому он думал, что она злится на него за то, что он ее подвел. Не может не злиться. Он знал, что от злости она может стать язвительной или разочарованной, и это его пугало. Особенно его пугало то, что Нана в самом деле разочарована, и это было еще постыдней.

Я чувствую, что все это зашло слишком далеко.

До своего эксперимента с анальным сексом и садомазохизмом Моше и Нана встретились и влюбились друг в друга. После этого (но до анального секса) они попробовали миссионерскую позицию, эякуляцию налицо Наны, оральный секс, смену имиджа, лесбийский секс, ундинизм, любовь втроем и фистинг. Не все было удачно. По правде говоря, удач было немного.

Если этот список вас напугал, объясню вам одну вещь. Эта книга — не о сексе. Вовсе нет. Она о доброте. О том, что такое быть добрым. В этой книге мои персонажи занимаются сексом, да и всем остальным, из нравственных соображений.

После того как они влюбились друг в друга, но до лесбийского эксперимента и до секса втроем, один из них влюбляется в другую девушку.

К концу этой истории один из персонажей умрет от опухоли мозга.

Итак, вот с чего все началось, и продолжилось.

Спектакль.

Папа взял Нану с собой на постановку, возобновленную в театре Донмар-Уэрхаус. Единственное представление. Спектакль был по пьесе Оскара Уайльда “Вера, или Нигилисты”. Этот спектакль, объяснил Папа, открывает Неделю пьес Оскара Уайльда. Идея проведения Недели принадлежала знаменитому политическому драматургу Дэвиду Хэару. Он хотел показать, что Оскар Уайльд был нашим современником. Человеком двадцать первого века. Гомосексуалист Уайльд понимал, что политика пронизывает все и вся.

Папа входил в правление Донмар-Уэрхауса, так что ему надо было смотреть спектакль. Это моя работа, сказал он. Волей-неволей, а смотреть надо. Ему не хотелось идти одному. Он хотел пойти с Наной. Это доставит нам удовольствие, сказал он. Современная постановка классической пьесы. Дэвид Хэар назвал пьесу

классикой.

Однако Нану убедил не Дэвид Хэар. Ее убедил Папа. Она пошла с ним, потому что любила его.

Часто свою любовь в первый раз встречают в самых заурядных и даже банальных обстоятельствах. Некоторым трудно это признать. Все кажется чересчур банальным. Особенно тяжко приходится тем, кто верит в космические штуки вроде предопределения, судьбы и родства душ.

Тяжело было, к примеру, Надежде Мандельштам. Она была женой советского поэта Осипа Мандельштама, сгинувшего в ГУЛАГе. Надежда верила в космические штуки. Она верила в предопределение. Вот как она описывала своего мужа: “В своем назначении он не усомнился и принял его так же легко, как впоследствии судьбу”.

Позвольте мне на секунду отклониться от своего отступления. Какая ложь! “В своем назначении он не усомнился и принял его так же легко, как впоследствии судьбу”! Это просто аморально. Надежда подразумевает, что Осип принял свою смерть в Гулаге, как свою судьбу. Он был, говорит она, счастлив погибнуть в Гулаге как поэт. Я не понимаю подобного позерства. Похоже, что быть мужем Надежды Мандельштам было непросто. Похоже, что с ней было непросто даже спокойно поесть макарон. Разве что это не роковые макароны.

Ну да ладно. В первом томе своей автобиографии и воспоминаний о муже “Утраченная надежда”, Надежда Мандельштам описывает свою встречу с великим поэтом-романтиком Осипом Мандельштамом:

По вечерам мы собирались в “Хламе” — ночном клубе художников, литераторов, артистов, музыкантов. “Хлам” помещался в подвале главной гостиницы города, куда поселили приехавших из Харькова правителей второго и третьего ранга. Мандельштаму удалось пристроиться в их поезде, и ему по недоразумению отвели отличный номер в той же гостинице. В первый же вечер он появился в “Хламе”, и мы легко и бездумно сошлись. Своей датой мы считали первое мая девятнадцатого года, хотя потом нам пришлось жить в разлуке полтора года.

Папа обворожительно улыбался. Он расспрашивал Моше о князе Кропоткине. Вы можете подумать, что Папа был весьма эрудирован. Вы можете подумать, что Папа разбирался в русском анархизме, который был исторической основой пьесы Уайльда “Вера, или Нигилисты”. На самом деле Папа не был так уж сведущ. Он просто внимательно прочитал театральную программку.

Папа восхищался глубинами, которые он обнаружил в том, как Моше интерпретировал роль князя Павла Мараловского.

Моше скромно глядел в пол, рассматривая Папины двухцветные туфли, их текстуру и изгибы кожи и ткани.

— О да, — сказал Моше, — эта сцена нелегко далась.

Но был ли Моше на самом деле столь скромен? Нет. На кончиках и обратной стороне пальцев Моше проступала красноватая экзема, и он пытался скрыть ее, сложив руки особым образом. Он прятал руки за спину. Это сильно ограничивало его возможности жестикуляции. Поэтому Моше стоял, слегка склонив голову, сложив руки за спиной, как бы подтверждая утонченность Папы-мецената.

Моше был усталым профессионалом. Он устал от закулисных разговоров. Его угнетала безвкусица. Я могу его понять. Поддельная пышность угнетает. Но легкой депрессии Моше была еще одна причина. На спектакле не было ни одного члена королевской семьи.

При чем тут королевская семья?

Однажды субботним утром, не очень давно, Моше читал в Барбикан-Холле текст к “Юношескому путеводителю по симфонической музыке” Бенджамина Бриттена. На представлении присутствовала королева-мать. И Моше понравилась встреча с Ее Величеством. Очень понравилась.

Вначале исполнители выстроились за кулисами полукругом. Моше, новичок, оказался с краю. Он услышал голос королевы-матери, разговаривавшей с кем-то в коридоре. По крайней мере, он полагал, что это голос королевы. Слегка гнусавый. Аристократический. Потом она наконец вошла.

Моше стоял ближе всех к двери. Это была катастрофа. Это означало, что Моше представят королеве-матери первым. Не зная королевского этикета, Моше собирался скопировать чье-нибудь поведение. Особые надежды он возлагал на первую скрипку. Первая скрипка был в вечернем костюме с гофрированной кружевной манишкой. Остальные были в обычных белых рубашках от “Маркс-энд-Спенсер”. Первая скрипка, думал Моше, должен знать, как отвечать королеве-матери.

Нана влюбилась в Моше 28 апреля.

Так предполагал Моше. Он запомнил именно эту дату. В этот день, думал Моше, Нана потеряла голову, увидев его представление в гостиной.

Это может показаться не слишком правдоподобным. Так это и было неправдоподобно. Вот узнаете, что это было за представление, и вся история покажется вам и вовсе неправдоподобной.

Они были на квартире у Моше в Финзбери, на втором этаже викторианского дома. Моше объявил кунштюк с подушкой.

— Кун што? — спросила Нана.

На самом деле люди часто приходят к неверным выводам. У меня есть теория на этот счет. Люди делают неверные выводы, потому что у людей плохая память.

Например, в первый раз, когда Моше позвонил ей на мобильный, Нана увидела, что это он. Она неправильно записала его имя. “Мойша моб”, сказала ей “Нокиа 6210э”. Но она не ответила. Она слушала звонки и не отвечала, потому что сидела враскоряку на унитазе в “Блумсбери Пицца-экспресс” — расставив ноги, свесив голову, склонившись вперед. Она не запомнила этот звонок, хоть это и был первый раз, когда он ей позвонил. Этот ключевой момент в истории их любви был таким стыдным, таким

неромантическим,

что Нана не запомнила его.

Но все мы немного романтики. У всех у нас плохая память. Моше тоже был романтиком.

Моше помнил так мало, что относительно начала их романа он заблуждался дважды. Оба раза он заблуждался абсолютно.

Заблуждение номер один заключалось в том, что он считал, будто

соблазнил

ее. Что она соблазнилась его талантом. Он так решил сразу, как только поцеловал Нану. Заблуждение номер два: он был уверен в том, что их любовь

чиста.

Он так решил сразу после того, как они расстались. Оба заблуждения возможны, лишь если забыть все мелочи. Первое — забыть о том, что Нана не смотрела на его трюк в гостиной, и о том, как он нервничал. Второе — забыть их нервную болтовню за кулисами в Донмаре.

В следующий раз Моше поступил хитрее. Он позвонил из театра. “Номер не определен”, сказала ее “Нокиа 6210э”. Нана решила, что это Папа. Это был не Папа. Моше пригласил ее куда-нибудь выпить. Довольная, но оробевшая Нана ответила:

— Н-нет нет нет я нет. Не севодня.

Потом она сказала:

— Пришлиимейл.

Но он не прислал ей е-мэйл. Он тоже оробел.

Сексуальная история Наны и Моше началась с нервного смеха. Вот уже второй вечер они сидели рядом. Смирненько сидели на диване и обсуждали ситуацию в современном театре. Потом Моше встал, чтобы отлить. Было два часа ночи. Когда он вернулся, Нана уже не сидела смирно. Нет, не сидела. Она прилегла. Вытянулась горизонтально.

Это мой шанс, подумал Моше. Но не спешил. Моше так медлил. Он не хотел ничего испортить. Он не хотел неверно понять Нану.

Он не мог ее неправильно понять! Нана же легла!

Он поцеловал ее. Она поцеловала его. Она поцеловала его. Он поцеловал ее.

— Ты чудо, — сказала она.

Я хочу вернуться немного назад. Вернуться туда, где Нана еще одна.

Нана сидела в кафе Ассоциации архитекторов на Бедфорд-сквер. Она уже познакомилась с Моше, но еще не поцеловала его. Ей еще предстояло в него влюбиться. Вскоре Нана влюбится в Моше, а пока она о нем и вовсе не думала. Она не размышляла о природе любви, подобно героине романа.

Она думала об архитекторе по имени Мис ван дер Роэ.

Это вам может показаться неожиданностью. Но не стоит удивляться. Тому, что Нана думала об архитекторе, а не о Моше, была серьезная причина. Нана училась в Архитектурном училище при Ассоциации архитекторов, заканчивая годичный курс истории и теории архитектуры. Она готовилась к защите диплома. Предметом диплома был Мис ван дер Роэ.

Нана была девушка мягкая, знаете ли. Она хотела заниматься наукой. Точнее, историей архитектуры. Мис ван дер Роэ был архитектор-авангардист, и в 1921 году придумал стеклянный небоскреб. Он был революционером. Он участвовал в движении “Баухаус”. “Баухаус” был создан, чтобы обновить дизайн и стиль, в соответствии с запросами новой социалистической демократии. “Баухаус” отвергал украшательство. В 1930-м Мис ван дер Роэ стал последним руководителем движения. Он запретил всякую политическую деятельность. В 1933-м “Баухаус” был распущен новоизбранным нацистским правительством Германии. В 1937-м Мис уехал в Америку.

В 1963 году моя мама поехала в Прагу на школьную экскурсию. В Праге она жила у еврейской девочки по имени Петра.

На самом деле Петра была еврейкой только наполовину. Еврейкой была ее мать. Когда фашисты заняли Прагу, они сообщили папе Петры, что ему придется оставить маму Петры. Он этого не сделал. Они отправили его в концлагерь Терезин. Маму Петры тоже отправили в Терезин. И они оба выжили. Так не бывает. Очень немногим удалось выжить в Терезине. В честь своего спасения мама и папа Петры решили завести второго ребенка. Это и была Петра.

После Терезина в Праге осталось совсем мало евреев. И потому Петра любопытствовала о своем еврейском происхождении. И, согласившись принять гостей-экскурсантов, она попросила, чтобы с ней поселили еврейскую девочку. Так моя мама оказалась у нее. Моя мама тоже еврейка. Потом мама и Петра переписывались. В 1968 году, когда в Прагу вошли русские, Петра приехала в Лондон. Она жила в маминой семье. Через год русские объявили, что всем чехам, живущим за границей, дается три недели на то, чтобы решить, возвращаются они или нет. Если они хотят вновь увидеть своих родных, им придется вернуться сейчас. И Петра вернулась.

Вот вам два факта из жизни Петры. Она никогда не состояла в Коммунистической партии. Это первый факт. А вот второй. Она предпочитала пьесы Вацлава Гавела романам Милана Кундеры потому, что Кундера уехал из Чехословакии в семьдесят пятом. Он предал сопротивление. Но Петра решила вернуться домой в шестьдесят девятом вовсе не потому, что хотела участвовать в борьбе. И не потому, что верила в идеалы коммунистов. В шестьдесят девятом в Лондоне ее парень порвал с ней. Вот почему она вернулась. Потом она всегда считала, что вернулась, потому что не могла бросить семью. Не могла бросить свое еврейское наследие. Должна была так поступить, поступить правильно. Так объясняла себе Петра.

Но вот вам другое объяснение, менее романтическое и более приземленное. В Лондоне Петра перебивалась случайной работой. В Праге мама Петры нашла ей работу в американском посольстве. Там платили регулярную зарплату. Очень неплохую зарплату. На эту зарплату Петра могла себе позволить снимать квартиру в Еврейском квартале.

— Да да, да, да да, — сказала Анджали.

— Тебе нравится? — спросила Нана. — Тебе правда?..

— Да, да-а, — Анджали сделала утвердительный жест и, взмахнув рукой, зацепила стакан, в котором раньше была водка с тоником. Стакан качнулся, но устоял.

Я рассказывал, как выглядит Анджали? По-моему, нет. Я описывал ее косметику, а не одежду.

Анджали была худощава, невысока, смугловата. В одежде она смешивала клубный и спортивный стиль. Обычно на ней была старая джинсовая куртка, которую она носила с пятнадцати лет, красные кроссовки “Перри Эллис” с черной отделкой. Нос пересекала цепочка веснушек. Она часто носила серебряный браслет. На щеках были бледно-сиреневые следы от юношеских прыщей. Посередине спины, у позвоночника, была родинка.

У меня есть простая теория про роман Наны и Моше. Вот она. Их роман не был романтическим. Точнее, он не был обычным романтическим романом.

Например, одним из существенных элементов обыденной концепции романа является то, что он отделяет пару от всех остальных. Роман — противоположность дружбы.

Друзья часто этим недовольны. “Стейси, — говорят они, — совсем меня забросила. Только с Хендерсоном и видится”. Сама же Стейси, однако, считает, что ее друзья слишком

прилипчивы.

Возможно, это слишком абстрактный пример. Да, так оно и есть. Давайте добавим в него немного конкретики. Стейси самоотверженно борется со своей шепелявостью. Поэтому она говорит медленнее, чем все остальные. На правой руке она носит три разноцветных браслетика на дружбу. Ее возлюбленный Хендерсон моложе ее, и Стейси это смущает. Ей девятнадцать. Ему шестнадцать.

В любом случае, Стейси кажется, что ее друзья не понимают, как важно для нее уделять отношениям с Хендерсоном достаточно времени. Ну и конечно, она не хочет, чтобы они слишком часто с ним встречались. Ведь ему, как я уже сказал, всего шестнадцать.

Друзья Хендерсона тоже думают, что он со Стейси держится слишком наособицу. У них на этот счет собственная теория. Они считают, что Хендерсон прячет от них Стейси из-за ее, так сказать, размеров. Стейси совсем не худышечка. Друзья Хендерсона поддразнивают его, что ему просто нужна мамочка. Мамочка с большими сиськами. Они говорят, что член Хендерсона привязан к Стейси прочной пуповиной.

По соседству с Наной, Анджали и Моше в “мой-баре”, в кожаном кресле у окна, сидела девочка. Из-под ее оливковой банданы торчала косичка.

На конце косички красовался тугой бант из ярко-бирюзовой фланели.

Девочка была француженкой. Француженкой из Алжира. Она разговаривала с другой француженкой из Алжира.

— Ви, — сказала она, — Ви. Эгзагдеман. Дан ля ви. Ви.

Потом она сняла оливковый джемпер, под которым оказался черный топ без рукавов. На нем красовался голубой вопросительный знак с женским символом вместо точки — кружок с крестиком внизу.

Нана не была лесбиянкой. Она повернулась к своему парню. Она спросила у него, как он.

Моше, как выяснилось, был несчастен. Его слегка подташнивало от изысканных пряностей. Он облизал испачканный в еде палец.

— Мне так нравится, что ты все доедаешь, — сказала ему Анджали. — Даже если не платил за еду, все равно съешь все до кусочка.

— Точно, — сказала Нана, улыбнувшись, — это его пуританская половинка. Не выносит расточительства.

Моше развел руки жестом “ну чего пристали?”.

Однажды вечером Моше сидел у Наны на животе. Он согнул ноги в коленях по обе стороны от ее грудной клетки с проступавшими ребрами. Еще он тихонько посмеивался. Он пытался уговорить себя, что самое важное — оставаться спокойным. Он смотрел на свой член. Член был красный.

Нана разглядывала пурпурный член Моше. Она думала о том, как печальна смерть.

Эта глава короткая, но очень важная. Боюсь, нам понадобится еще один взгляд на сексуальную жизнь Наны и Моше. Я знаю, что вы думаете. Вы думаете, что вы уже достаточно знаете об их половой жизни. Вам хочется совсем другого. Вам хочется читать о жизни горняков на Сахалине. Или прогуляться по магазинам. Что ж, простите. Половая жизнь Наны и Моше для нас очень важна.

Нана и Моше были одни в ее квартире в Эджвере. Сначала они вроде бы хотели поесть. Но о еде как-то позабылось. После того как за кастрюлями была обнаружена Папина заначка, а в ней бутылка абсента “Хиллз”, поесть плавно перешло в выпить.

Абсент, однако, требует определенной техники пития.

Счастливая пара переворошила шкафы кухни в поисках Наниной ядовито-зеленой зажигалки. Зажигалка нашлась среди кухонных принадлежностей. Она застряла в веничке для сбивания яиц. Чтобы приготовить абсент, Нана поднесла зажигалку к ложке для салата из нержавейки. Цвет абсента повторял цвет зажигалки. Ложка стала шипеть и плеваться. Рядом стоял бело-синий пакет сахарной пудры “Тэйт-энд-Лайл” с надорванным липким клапаном. Шипел и плевался именно сахар.

Они добрели до гостиной.

Сонно-возбужденный Моше привалился к ножке дивана. Свою изогнувшуюся шею он пристроил к изогнутому диванному подлокотнику. Развалившись на белых хризантемах Уильяма Морриса, Моше выглядел таким ручным. Нана поила его абсентом из ложечки.

Многие наивно думают, что секс — это просто. Они думают, что это животная страсть с дикими стонами и криками. Но по многим причинам секс может стать весьма каверзной штукой.

Я кое-чего вам не сказал. Нана кое-чего не сказала Моше.

Секс никогда не приводил Нану в восторг. Нет, это не совсем точно. Она получала удовольствие от секса. В некотором роде. Просто Нана никогда не понимала секса до конца. Это может объяснить один факт. Или, наоборот, он поможет это объяснить. Моше не стоит об этом знать.

Нана ни разу в жизни не кончила.

Нет, то есть она, конечно же, кончала. Лежа на правом боку, сжав бедрами усталую, но неустанную правую руку, Нана кончала без всякого труда. Сама с собой. В ином случае оргазм превращался в проблему. Фактически он отсутствовал.

Вместо этого Моше, напившись абсента, испытывал сонливость и тревогу. — Он был тревожно сонлив.

Вот вам пример.

Целуясь с Наной, Моше сообразил, что его руки не при деле. Может, это вам покажется пустяком. Однако Моше считал, что хороший любовник должен активно действовать руками. Он перевел взгляд ниже и посмотрел на свои руки. Они были под Наной, они были прижаты к полу. Моше вытащил руки и погладил Нану. Но перед этим Моше удерживал часть своего веса на руках, а теперь он тяжело навалился на Нану, и его правое бедро придавило ей живот. Нана немного отодвинулась, чтобы ослабить тяжесть.

Поэтому Моше перестал ее гладить.

У Моше не очень-то получалось увериться в том, что он замечательный любовник. Его мучил еще один вопрос. Вопрос одновременности. Моше нежно поглаживал Нану и одновременно слушал, как она говорит: “Знаешь, по-моему, ты красивый, правда-правда”. К этой фразе Моше потом часто возвращался. Его тревожили эти “по-моему” и “правда-правда”. И вообще вся фраза тревожила.

А Нана наслаждалась! Она погрузилась, и это правда, в какую-то отстраненность, она ощущала тоску. Абсент погрузил ее в тоску. Но тоска эта была сладкой, она была эротичной. Нана представляла себе, что вот-вот умрет. И ей это нравилось. Ей нравилось воображать свою смерть.

Все будут так по ней скорбеть, так скорбеть на ее похоронах.

Она знала, что картина, нарисованная ее воображением, далека от идеала. В идеале, методически фантазировала Нана, она должна быть в белом шелковом неглиже с кружевными фестончиками. И уж никак не обнаженной, фу, стыд какой. Ее фантазия была неидеальна. Мешала обнаженная грудь.

Самое главное — ей не нужно было прилагать никаких усилий. Нана плыла в блаженной апатии. Она существовала для прикосновений мужчины. Она находила удовольствие в смирении и в том, чтобы поддаваться жутким мужским желаниям. Это было ново.

И потому Нана вовсе не желала кончить. В тот вечер она не стремилась к оргазму. И от этого ей стало легко.

Потом случилось вот что. Они были в "Клинике" на Джерард-стрит, в центре Чайнатауна. Они — то есть Моше, Нана и Анджали. Правда, Моше смылся вниз, к бару. И Нана осталась с Анджали. Они не смотрели друг на друга. Они покачивались под музыку, сонно, плавно. А внизу, у бара, Моше толкнула какая-то девушка. Он закрывал ей экран. На экране показывали рекламу. Девушка сказала, что она, кажется, должна быть в этой рекламе. Моше извинился и отодвинулся.

А в это время наверху, на танцполе, Анджали придвинулась поближе к Нане.

— Он как, ниче? Все намана? — спросила она. Ей пришлось вытянуть шею вверх и почти прижаться губами к аккуратным завиткам рядом с ухом Наны, дыша ей в розовую мочку.

— Че?

Анджали пришлось повторить свое движение и вопрос.

В этом месте нашего рассказа очень важно недвусмысленно определить сексуальный интерес Анджали. Сексуальность Анджали может внести путаницу. Она поставила себе ультрамодную спираль “Марина” в клинике имени Мэри Слопс. У нее был как минимум один любовник. Обычно это говорит о гетеросексуальной ориентации. Кроме того, у нее была как минимум одна любовница. Обычно это говорит о гомосексуальной ориентации.

Так что Анджали была непостоянна. Она была девочкой равных возможностей. Ее мог заинтересовать кто угодно. Но по большей части она была лесбиянкой.

Ну вот, я это сказал.

Пока Моше заказывал китайскую еду, наверху, в “Клинике”, Нана и Анджали танцевали. Поскольку больше танцевать было не с кем, они танцевали вдвоем. Притворяться парой было забавно. Нану это особенно смешило. Нана слегка приобнимала Анджали, и рука ее с удовольствием осязала непривычное. Анджали

такая красивая,

думала Нана. У нее свой стиль. Она вся — этот самый новый стиль.

Пока Нана раздумывала о стиле, Анджали занимали более практические мысли. Анджали хотелось писать.

— Схоишь со мной в туалет? — прокричала она Нане. — Заодно поищем Моше.

Нана сказала “да”. Но Моше там не было. Все кабинки были заняты, кроме одной. Прагматичная Анджали взяла Нану за руку и завела в кабинку. Она повернулась и, спустив одним движением штаны и трусики, села на унитаз, продемонстрировав безразличной усталой сладострастной Нане темный пучок лобковых волос. Довольная Анджали наклонилась вперед. Нана оперлась плечом на стенку кабинки. От доносящихся из зала басовых вибраций ее кожа пошла мурашками. Она притворилась, что не слышит свистящей струйки Анджали. Как она рассыпается веером и стекает, журча. Она посмотрела на Анджали. Улыбка Анджали стремилась в бесконечность, сквозь разноцветные граффити. Потом Анджали встала, втянув живот, чтобы застегнуть брюки. Она взяла Нану за руку и вывела ее из туалета. Девочка с бесформенно распухшим носом и проколотой правой бровью, сквозь которую было пропущено серебряное колечко, одобрительно подняла другую бровь.

А в это время Моше, несимпатичный и никем не любимый, подносил палочки ко рту и рот к палочкам, поглощая острое чау-мейн из говядины. Он вытряхнул несколько капель темного соевого соуса из бутылки с красным пластмассовым колпачком. Так себе вечер. Перед ним висел китайский морской пейзаж неестественно ярких тонов; волны на пейзаже, казалось, двигались вечно. Он пытался ни о чем не думать. Он прочитал рекламную цитату рядом с меню, издеваясь, без удовольствия — “Мы уверены, что вы получите Такое же наслаждение, какое получили мы, когда выбирали для вас самые Лучшие продукты”. Он не знал, зачем сидит здесь, в китайском ресторане, в час ночи. Он даже не был голоден.

Тут вечер стал еще хуже. Для Моше.

— Ой, — сказала Верити, — а у меня есть лишняя таблеточка. Можем закинуться. Хотите?

— Даже парочка есть, — сказала она, — отдам по пятере за штучку. — А Моше сказал:

— О нет нет нет нет нет, нет, не стоит. От этого депрессия, плохо потом.

Верити внимательно посмотрела на него.

Неужели Нана только что стала лесбиянкой?

Конечно же, нет.

Это всего лишь поцелуй. Поцеловавшись с девочкой, девочка не становится лесбиянкой. У Наны были причины целовать Анджали, но это были не лесбийские причины.

Главная причина вот в чем. Как я уже говорил, Нане не очень легко давался секс.

Но не становиться же из-за этого лесбиянкой?

Все постепенно запутывается. Но я думаю, вы справитесь.

Короче говоря:

Нана влюблена в Моше.

Анджали ни в кого не влюблена.

Моше влюблен в Нану.

Папа в этой истории — ангел-благодетель. Он всегда рядом, просто чуть в стороне от центрального сюжета. Он счастливый персонаж. Собственно, все мои персонажи счастливы. Но Папа самый счастливый.

Теперь в моем рассказе наступил август. (Вся история заняла чуть меньше года. Все началось в марте, а теперь был август.)

Папа сидел в своем офисе в Сити, на Олд-Брод-стрит. Он рассматривал коробочку для канцелярских скрепок, которую Нана смастерила в двенадцать лет на уроке труда. Наниного учителя труда звали мистер Скарборо. Все мамы восхищались мистером Скарборо. Он был загорелый, и он собственноручно перестроил свой домик на ферме в Провансе. Папы ему не доверяли. Нану он покорил тем, что сделал коробочку для канцелярских скрепок, а потом сказал Папе, что ее сделала Нана. Папа притворился, что верит им обоим. Коробочка была из жести, ее украшал неровный узор. Крышкой служил круглый кусок бука. Сверху Нана самостоятельно приклеила четыре эмалевых квадратика бирюзового цвета, образующих ромбик.

Это была прекраснейшая в мире вещица. Не думаю, что Папа когда-нибудь говорил это вслух.

Но он любил ее больше всего на свете. В вестибюле Папиного офиса на Олд-Брод-Стрит был небольшой водопад. Он омывал дальнюю стену, впадая в ландшафтный бассейн с папоротниками и водяными лилиями. Поэтому в вестибюле пахло хлоркой. Будто в плавательном бассейне. Когда десятилетняя Нана навещала Папу на работе, ей нравился этот бассейновый запах. Она любила свернуться клубочком на кожаном диване и смотреть, как охранники смотрят на свои охранные телеэкраны. В детстве Нана любила плавать. Она представляла себе, как плавает в водопадике. Она рассказала об этом Папе. Папа объяснил ей, что бассейн под водопадом слишком мелкий.

А в это время у Анджали был перерыв в съемках. Перекур. Она стояла на пожарной лестнице в задней части студии на Леонард-стрит, и пыталась пускать дымные кольца.

Анджали снималась в еще одной рекламе присыпки “Джонсонз Бэби”. Идея этого рекламного ролика была в том, чтобы переиграть сцены из знаменитых фильмов. Анджали участвовала в знаменитой сцене из “Касабланки”.

Для тех, кто не в курсе: в финальной сцене “Касабланки” Хамфри Богарт, играющий Рика, приходит к суровому и благородному решению, что Ингрид Бергман, играющая Ильзу Лунд, должна улететь из Касабланки со своим мужем, еврейским эмигрантом по имени Виктор Ласло, которого играет Пол Хенрид. Это суровое и благородное решение, потому что Рик и Ильза влюблены. Этот фильм романтизирует великодушие. Когда самолет с Ильзой и Виктором взлетает, унося их от опасности, Рик поворачивается к капитану Луи Рено, которого играет Клод Рэн, и говорит ему: “Луи, мне кажется, что это начало прекрасной дружбы”. Это одна из двух знаменитых фраз. Второй знаменитой фразы — “Сыграй еще, Сэм” — в “Касабланке” нет, и это хорошо знают все почитатели фильма.

В новом варианте Анджали играла роль Ингрид Бергман. Сюжет ролика был таков. Анджали Бергман испытывает искушение остаться с другой, менее известной маркой детской присыпки.

Но измены аморальны. Они неприемлемы. Каждый младенец должен сопротивляться искушению бросить “Джонсонз” в погоне за новизной. И в конце концов самолет взлетает с младенцем-Анджали на борту. “Джонсон и бэби — прекрасная дружба”, гласил рекламный слоган. Я знаю. Знаю, что это неправильно. Я знаю, что прекрасная дружба относилась не к Ингрид Бергман и Полу Хенриду. И даже не к Ингрид Бергман и Хамфри Богарту. Это была гомоэротическая дружба. Но я не виноват. Ругайте присыпку “Джонсонз Бэби”.

На самом деле Анджали не стоило волноваться по поводу трагичности любовного треугольника, потому что Нана вовсе не собиралась уходить от Моше. Да и драмы-то никакой в тот момент не было, потому что Нана не была влюблена в Анджали. Нана любила Моше. Она любила Моше и один раз ему изменила. Вот что волновало Нану. Ее не раздирали чувства, она просто чувствовала свою вину.

Я не вижу ее вины. Она не завела роман на стороне. И в общем, не она одна в той ситуации допустила промах. Даже Моше мог бы предугадать события. Однако Нана считала, что вина лежит лишь на ней одной, и от этого нервничала. До слез.

После сеанса лесбийской любви она проплакала несколько вечеров. И вообще Нана стала слезлива. Она то и дело плакала. Но я расскажу об одной из ночей. Нана лежала в постели с Моше и с игрушечным леопардом. И плакала серыми от туши слезами. От этих слез макушка леопарда потемнела. И швы леопардовых когтей совсем запачкались. Пока она плакала, Моше, который уже почти спал, обнимал ее сзади. Он притерся членом к ее мягкой попе, и не издавал ни звука. Было три часа ночи.

Моше пытался проснуться.

Плач глухой ночью порождает много забавных моментов. И всяких ироничных курьезов. Это может показаться бессердечием, но это так.

На следующее утро Нана виновато занималась сексом с Моше.

Если вы еще не поняли, я хочу пояснить. Это не сексуальные отношения. Нет. Вы не то читаете. Вы читаете об их чувствах. Вы читаете об этике.

А Моше, взрослый Моше не чувствовал себя виноватым. Он был сверху. Он менял угол атаки, и вагина Наны всхлюпывала и похрюкивала в ответ. Но это не была его идеальная позиция. Нет, ему хотелось другого. Он хотел то, чего особенно любил. Что же он так любил? Постойте, сейчас я вам расскажу. Он особенно любил, когда Нана закидывала ноги кверху, прижимая их к груди, упираясь коленками в ключицы.

Но этим утром любимая позиция Моше была Нане не слишком по душе. Такое утро, думала Нана, не для прозаической секс-акробатики. Нет. Ее мучили раскаяние и альтруизм. Она хотела угостить Моше чем-то особенным. Она собиралась проделать то, о чем всегда мечтала. Моше всегда просил ее помечтать о том, чего бы ей хотелось. Она собиралась вести себя грязно.

“Грязно” означало “пописать”.