Когда мы дошли до террасы, которую мой отец построил незадолго до своей смерти и которая, извиваясь под окнами замка, отделяет дом от нового луга, маркиз де Сент-Алэ окинул местность презрительным взглядом.

– Что же вы сделали с садом? – спросил он, скривив губы.

– Мой отец перенес его в другую сторону, – отвечал я.

– Туда, где его не видно…

– Да его не видно из-за кустов роз.

Комната быстро наполнилась перепуганными лицами, и не успел я прийти в себя, как вокруг образовалась уже целая толпа, засыпавшая меня вопросами «что случилось?». Впереди всех был Сент-Алэ. Все говорили разом; дамы, стоявшие сзади и не видевшие меня, кричали, и мне было очень трудно рассказать все происшедшее. Впрочем, разбитое стекло и лежавший на полу камень говорили сами за себя.

В одну минуту зрелище погрома раздуло в целую бурю страсти, тлевшие под пеплом мнимого спокойствия.

– Долой каналий! – раздалось несколько голосов.

– Обнажайте шпаги, messieurs, – кричал кто-то сзади.

Несколько гостей, предводительствуемые Сент-Алэ, который горел желанием отомстить за нанесенное его дому оскорбление, бросились, толкая друг друга, к дверям. Гонто и два-три человека постарше пытались удержать их, но все их доводы были тщетны. Через минуту комната была почти пуста. Мужчины выбежали на улицу с обнаженными шпагами. Явилось с дюжину услужливых лакеев с факелами. Вся улица наполнилась двигающимися тенями и огнями.

Удар и нанесенное мне оскорбление заставили меня на минуту забыть раскаяние. Но как бы ни подозревал я Луи, как бы ни сердился на то, что он стал орудием в чужих руках, все же ни один друг не удержал бы меня от появления в зале собрания таким способом. Я чувствовал, что плачу ему самой черной неблагодарностью, и раскаяние вновь охватило меня. Когда швейцар отворил было передо мной дверь на улицу, я, к величайшему изумлению Луи, повернулся и бросился назад. Не успел он вскрикнуть, как я был уже около двери в залу собрания, а через секунду переступил ее порог.

Как теперь я вижу, с каким изумлением обратились ко мне лица всех присутствовавших. Среди шума голосов и смеха я направился к своему месту и опустился на него в каком-то оцепенении, почти забыв, зачем я сюда явился.

На скамейках, где были устроены места, сидело по трое. Мое место было между одним из Гаринкуров и д'Ольнуа. Не прошло и пяти секунд, как Гаринкур встал и, обмахиваясь шляпой, направился к выходу. Вскоре д'Ольнуа последовал его примеру.

Я не сумел скрыть своего смущения. Насмешливые взгляды выводили меня из себя. Председатель наконец закончил что-то читать своим монотонным голосом. Началась перекличка.

– Граф де Конталь? – выкрикивал председатель.

Другие тоже были поражены увиденным. Мы во Франции не привыкли видеть толпы. Здесь в течение столетий всегда стоял впереди один какой-нибудь человек – король, кардинал, епископ, придворный… Сама же толпа всегда стушевывалась, изредка проходила перед ним, почтительно кланяясь, и исчезала.

Теперь начинался холодный рассвет нового дня. Между нами было немало людей, привыкших к тому, что крестьянин дрожал при виде их нахмуренного лица. Но парижская новость сразу потрясла все до основания. Толпа на площади уже не дрожала, а только молча смотрела на нас, и это молчание было хуже всякого воя. Она не расступилась перед нами, и члены собрания среди общей толкотни едва добрались до гостиницы.

Естественно, что все это отвлекло мои мысли от Гаринкура. Он тоже, по-видимому, забыл обо мне и шел, нахмурившись и бросая вокруг раздраженные взгляды.

Вереницей продвигались мы среди толпы. Она держала себя вызывающе, мы негодовали. Два слова: «Бастилия пала», объединили отдельные группы и создали из них Народ.

При таком положении дел достаточно было искры, чтобы произошел взрыв. Искра эта явилась сама собой. Впереди меня шел высокий и худой Гонто. Он был хром и обыкновенно опирался на руку лакея. В то утро лакея не было, и он опирался на палку.

Он долго сидел молча, устремив взор на стол.

– Ну? – не без раздражения заговорил наконец я. – Что вы скажете на это?

Тут я нарочно отодвинул один из подсвечников, чтобы лучше видеть его лицо. Но он продолжал молчать, играя хлебными крошками и не поднимая глаз.

– Господин виконт, – промолвил он, – по моей матери я – тоже дворянин.

Я знал это обстоятельство, но никогда не придавал ему такого значения.

Из всех происшествий, случившихся с тех пор, как я вышел из комнаты, где заседал комитет, смерть капитана Юза больше всего врезалась мне в память. Я живо представлял себе, как он шел со мной в сад при соборе, как храбро встретил своих врагов. То и дело воспоминания о нем, полном жизни и энергии, поднимались в моей душе, вопиющей о его смерти. Это казалось мне ужасным, и я готов был возненавидеть человека, отнявшего у него жизнь.

Я знал до известной степени историю Юза. Я знал, что он занял ту небольшую сумму денег, что у него была, я знал, какие надежды он питал. Знал я и то, что он пришел сюда с твердым убеждением, что нашел выход из сложившегося положения… И вот теперь он лежит там, возле собора, окоченевший и бездыханный!

Мне было до такой степени жаль его, что я почти не думал о том, удастся ли Сент-Алэ окончательно спастись или нет. Прислушавшись, я убедился, что шум толпы затихает где-то в отдалении и что в городе все, более или менее, спокойно. Еще раз горячо поблагодарив священника, я простился с ним и пошел своей дорогой.

Кругом стояла такая тишина, что мои шаги гулко раздавались по мостовой. Хотелось бы знать, почему толпа, несколько минут назад пылавшая местью, теперь исчезла, оставив окрестности собора! Через несколько шагов это, очевидно, должно было выясниться. Я прибавил ходу и скоро вышел на рыночную площадь. Поразительно, но залитая солнцем площадь была также совершенно спокойна и безлюдна. Там и сям бегали, обнюхивая отбросы и высоко подняв хвосты, собаки. Около лавок на противоположной стороне рынка виднелось несколько старух. Кое-где торговцы запирали свои лавки. Но толпы, недавно заполнявшей всю площадь, хвостов около весов для хлеба, белых кокард уже не было. Это удивило меня несказанно. Недоумение мое продолжалось, однако, недолго. Тишина, царствовавшая меж высокими стенами переулка, стала сменяться каким-то глухим, тяжелым шумом, словно волны били о песчаный берег.

Я прибавил шагу и вскоре был уже у порога гостиницы. Сердце у меня сильно билось, когда я поднимался по лестнице.

Стоял август, и листья каштанов были еще зелены, когда произошел разгром дома Сент-Алэ, во время которого на меня обрушился ужасный удар. Ясени уже сбросили листву, а дубы только покраснели, когда я стал приходить в себя. Но еще много дней прошло, пока я перестал быть только животным – есть, пить, спать и видеть отца Бенедикта около моей постели. Однако в самом конце ноября настало все-таки время, когда проснулся и разум, хотя все ухаживавшие за мной уже потеряли на это всякую надежду. Встречаясь глазами с добрым кюре, я видел, как он отворачивается и украдкой радостно всхлипывает.

Через неделю я знал уже все, что произошло в эту удивительную осень, пока я лежал прикованный к своей постели. Избегая событий, которые касались меня слишком близко, отец Бенедикт рассказал мне о Париже, о тех двух месяцах подозрении и нерешительности, возникших после взятия Бастилии, о том времени, когда предместья Парижа, едва сдерживаемые Лафайетом и его Национальной гвардией, ревниво стерегли Версаль, где заседало Национальное собрание. Он не скрыл от меня и трудностей с продовольствием, царивших в Париже, и постоянных слухов о том, что двор готовит нападение на собрание. Рассказал он и о злополучном банкете, устроенном королевой и послужившем искрой, взорвавшей мину

[27]

. От него же я узнал и о шествии женщин к Версалю 5 октября, которые принудили короля и Национальное собрание вернуться в Париж и, сделав короля пленником в его собственном дворце, положили конец периоду колебаний

[28]

.

– А что же было дальше? – спросил я с удивлением. – Ведь теперь уже 20 ноября…

– С тех пор не произошло ничего особенного. Есть только некоторые признаки…

– Признаки чего?

Много удивительного видел я в этой поездке. Странно было видеть на полевых работах вооруженных крестьян, и не менее странным было видеть, как в каждой деревне крестьян обучали владеть оружием. В какой бы гостинице я не останавливался, первое, что я видел, было человек пятнадцать простонародья, сидевших вокруг стола со стаканами вина и чернильницей в центре: то были местные комитеты.

А к вечеру третьего дня я увидел нечто еще более странное.

Когда я начал подниматься по долине Тарна, впадающего в Севенн около Мило, задул холодный северный ветер, и небо затянуло облаками. Местность была серой и безлюдной. Впереди, милях в двух громоздились массивы голубых гор. Я устало брел рядом с лошадью, погруженный в свои думы. Вдруг я услышал голоса, певшие хором. Напрасно я искал певцов кругом себя: звуки, такие чистые и нежные, казалось, выходили из-под земли, у самых моих ног.

Я прошел немного вперед, и загадка разрешилась сама собой. Я оказался на краю невысокого обрыва, под которым виднелись крыши какой-то деревушки. На окраине ее собралась толпа человек в сто, мужчин и женщин. Они пели и плясали вокруг большого дерева. Листвы на нем не было, зато оно было все увешано флагами. В центре круга, у самого дерева сидели старики. Если б не было так свежо, я бы подумал, что я случайно попал на майский праздник.

[29]

При моем появлении пение оборвалось. Потом два старика, выбравшись из круга, пошли ко мне навстречу, держа друг друга за руки.

– Конечно, если вам ничего не известно о монахе, – заговорил он, обводя комнату блуждающим взором, – то, очевидно, тут произошла ошибка.

– Остается сделать только одно, – подсказал я ему.

– Но есть еще одно обстоятельство, которое требует объяснения, – возразил он, опять принимая важный вид, – Красная кокарда! Что вы можете сказать по этому поводу?

– Красная кокарда? – переспросил я, чтобы выиграть время.

– Да, что вы скажете о ней?

Встреча с бароном не способствовала ни подъему духа, ни успокоению за те опасности, что я предвидел при проезде через более населенные местности. Там не так-то легко будет устранить подозрения, если они зародятся. Конечно, де Жеоль не выдал меня, и, может быть, у него были на то свои причины, но я не мог смириться с тем, что сзади нас находится этот тощий человек – само олицетворение религиозного фанатизма, искавшего только случая отомстить за старинные обиды.

Отвесные скалы и голые склоны, поднимавшиеся над нами все выше по мере нашего продвижения, ущелья, по которым лошади едва могли бы тащить и пустой экипаж, меланхолические снежные поля, чередовавшиеся со скалами – все это усугубляло тяжелое впечатление, производимое на меня этим путешествием. Мне хотелось как-нибудь освободиться от этого впечатления, хотелось солнечного тепла и света, хотелось, чтобы склоны эти были бы покрыты оливковыми деревьями и тянулись бы до самого моря.

Впрочем, в приключении была и хорошая сторона: маркизе де Сент-Алэ пришлось умерить свой пыл и свое торжество, которое она было собиралась проявить надо мной. Теперь она держалась тихо и, сидя в экипаже или идя возле него, она оставила меня в покое. От меня не укрылось, что чем дальше мы уезжали от барона, тем сильнее возрастало ее беспокойство: она начинала внимательно всматриваться в дорогу и переставала смотреть на меня.

Это предоставляло мне возможность устремлять свои взоры туда, куда я хотел. До сих пор живо помню, как мы проезжали подножие горы Эгуаль. Утомленная крайним напряжением последних дней, Дениза заснула в углу экипажа. От мерного покачивания кузова капюшон мало-помалу спал с ее лица. На щеках ее играл румянец, словно она и во сне чувствовала, что я смотрю на нее.

– Дениза, Дениза, – повторил я про себя и почувствовал себя счастливейшим человеком, несмотря ни на что: ни на холод, ни на утомительную дорогу, ни на присутствие маркизы, ни на встречу с бароном. И вдруг раздался голос маркизы, сразу спустивший меня на землю: