Рексфорд с большим удовольствием позавтракал, выпив чашку ароматного кофе и съев немало булочек с вареньем. Потом он вышел из-под тента, украшенного белыми и розовыми кистями, чтобы посмотреть, какая сегодня погода.

А день выдался прекрасным – солнце сияло, небо казалось бездонно-синим, воздух – кристально прозрачным. Тени на фоне ярко-белых мест, освещенных солнцем, выглядели точно гравировки на граните. В такой день, по мнению Рексфорда, непременно нужно сделать что-то важное. Он вообще считал, что каждый день нужно делать что-нибудь, а если живешь в городе, то в особенности. Но делать что-нибудь в городе означало просто уехать из него куда-нибудь на природу. Правда, Паго сложно было назвать настоящим городом, но тут были улицы, а следовательно, самое лучшее – поскорее покинуть пределы этого человеческого муравейника.

Рексфорд вынул маленькую зажигалку, закурил папиросу и по привычке стал озираться по сторонам – нет ли поблизости собаки? Сейчас в его воображении встала картина его собственного двора и фигура псаря с его любимым терьером Ником.

Не желая продолжать прогулку и все еще вспоминая Ника с его замечательными янтарными глазами и безукоризненным сложением, Рексфорд вернулся в отель и поднялся в комнату жены. Шел он, слегка покачивая плечами, той свободной походкой, которая всегда отличает атлета. А когда, постучавшись, он застыл в ожидании, его фигура на фоне белой крашеной двери выглядела очень большой и громоздкой.

Франческа пила шоколад в постели, читая полученные на имя Рексфорда письма и строя для него планы на предстоящий день.

Через неделю Долорес Жуана Эствиваль, в возрасте двух лет и одного месяца, дочь римско-католической церкви и гражданка испанского королевства, стала законной собственностью Тони и Франчески, а родители Долорес стали законными собственниками целого состояния и чувствовали себя вполне счастливыми, освободившись от лишней обузы.

Долорес философски отнеслась к перемене своей жизни. Она покинула родительский кров, сидя в автомобиле между Франческой и Тони, который – как с бледной улыбкой отметила Франческа – на этот раз ехал очень медленно, давая возможность Долорес вдоволь насмотреться на все, что попадалось на дороге, – на прохожих, быков, на деревья в цвету.

В этот день после обеда, чувствуя себя бесконечно одинокой и издали наблюдая, как Тони возится с Долорес, Франческа прислушивалась к тому, как в ее душе поднималась какая-то неприязнь против них. Ей хотелось плакать, кричать, насмехаться, видя, как Тони счастлив, как его забавляет Долорес и как он смеется, когда она, упавши, смотрит с удивлением на землю, которую за минуту перед тем она смело попирала своими ножками. Он сам вместе с Франческой ездил нанимать няньку, с которой он вел переговоры на своем ломаном испанском языке, объясняя ей, как она должна ходить за Долорес.

Франческу удивила такая заботливость, и она, как и раньше, опять почувствовала тот же укол в сердце.

Долорес, с причесанными кудрями, с раскрасневшимися щеками и своими зелеными глазами, блестевшими, как две освещенные ярким солнцем лужицы, танцевала на руках у Тони, и ее развевающееся платьице окружало ее белыми волнами.

Биарриц, несмотря на его баккара, коктейли и прочие приятные вещи, не понравился им. Тони не любил шумную гостиничную жизнь; а Биарриц как раз был страшно многолюден; казалось, точно он вертелся в вихре бриллиантов, платьев, громкого смеха и бесконечных обедов.

Доре Биарриц тоже не понравился. Она почти не видела Тони, и жизнь ее была скучна. Она с плачем заявляла об этом на испанском языке, потом вдруг начала бледнеть и заболела.

В первый раз, с тех пор как они взяли ее, Франческа искренне, по собственному почину, занялась ею, брала ее на руки, стараясь утешить и бормоча разные ласкательные слова, которые дети понимают на всех языках.

В этот вечер она приехала с бала, который давала Диана Арундель на своей вилле, страшно устала и готовилась лечь спать. Тони тоже, как он говорил, «зевал до упаду», как вдруг в дверь постучали и вошла Эмилия, которая начала объяснять с отчаянной жестикуляцией, что дорогая крошка, дорогой маленький ангел чувствует себя хуже, что она умирает и Господь знает, что нужно делать.

Франческа угадала, что нужно делать. Она взглянула на обезумевшее от ужаса лицо Тони, накинула пеньюар и побежала в комнату Доры.

Сын Франчески родился в середине лета. В душном воздухе стоял аметистовый туман; день был какой-то неживой, нечем было дышать. Вечер, не освеженный дуновением ветра, подходил к концу, а по мере того как угасал день, угасали и силы Франчески.

Она умерла на заре, со слабой, неизъяснимой улыбкой на губах, обратив последний, полный любви взгляд на Тони. А он, почувствовав на себе этот взгляд, подумал, что ей стало лучше, так была похожа эта улыбка на ее обычную, немного насмешливую, бесконечно нежную улыбку.

Он встал на колени подле ее большой кровати, с которой сняты были все занавески, и взял тонкую руку Франчески в свою. Тысяча самых разнообразных воспоминаний, сменяя одно другое, зароились в его голове, навевая на него чувство тяжкой, невыносимой усталости.

– Господи, когда наступит день? – сказала Фай… – У нас есть сын… – Как бесконечно давно Фай говорила это… День их свадьбы… желтые розы, которые слуга где-то достал – странно, как эти люди умеют все доставать!.. О, зачем доктор не дал ей чего-нибудь, чтобы поднять ее? В ней было столько жизненной силы… в тот день на охоте – после несчастья…

Ему показалось, что рука ее задрожала, он поднял свое растерянное лицо; Фай смотрела на него тихим, ясным взором.

Пообедав, Тони велел подать автомобиль и отправился в Пойнтерс. Это был дом, стоявший на самом краю его владений; в нем жила его тетка, миссис Стаффорд, которую по ее просьбе родственники и весь свет называли просто Джи.

Джи приняла Тони в столовой, где она заканчивала свой обед так, как заканчивал его ее отец до нее, а его отец до него, – прекрасным портвейном и грецкими орехами. Когда вошел Тони, она махнула рукой дворецкому, маленькому, сморщенному человеку, чтобы он вышел.

Джи гордилась своим умением жить, непринужденностью своей речи и знанием людей.

В этот вечер на ней было платье, похожее на мужской придворный костюм, которое ей очень шло. Она была небольшого роста и тонка, ее поседевшие волосы были коротко пострижены и стояли щеткой, что тоже странным образом шло ей. У нее были чудные темные глаза, которые она подводила, отчего они казались еще темнее; сорок лет она употребляла одни и те же духи, которые по ее заказу изготовляла какая-то французская фирма.

– Ну что, бедный мой? – обратилась она к Тони своим приятным голосом. – Готова держать пари, ты приехал сообщить мне, что ты хочешь удрать и просишь меня присмотреть здесь за всем.