К середине девятнадцатого столетия в нашем весьма странном мире впервые начинает разрастаться класс людей (по большей части случаев пожилых), которых совершенно правильно называют «учеными», но которые терпеть не могут этого имени. Они до такой степени его не любят, что в журнале «Природа», с самого начала ставшим их привилегированным органом, слово «ученый» никогда не употребляется, как будто бы его совсем нет в лексиконе. Но публика и пресса тем не менее величают их «учеными», когда о них заходит речь. «Многоуважаемый ученый», «наш известный ученый», «маститый ученый» — так мы обычно их величаем.

Как мистер Бенсингтон, так и профессор Редвуд, несомненно, заслужили любое из вышеназванных прилагательных к слову «ученый» еще до своего чудесного открытия, о котором говорится ниже. Мистер Бенсингтон был членом Королевского общества и экс-президентом Химического общества, а профессор Редвуд читал физиологию в Бонд-стритской коллегии Лондонского университета и периодически подвергался жестокой травле со стороны антививисекционистов. Оба с ранней юности посвятили себя науке и жили академической жизнью.

Как и все ученые, они обладали довольно невзрачной наружностью. В манерах и фигуре любого актера средней руки гораздо больше самоуверенности, чем во всех членах Королевского общества, вместе взятых. Мистер Бенсингтон был мал ростом, плешив и слегка заикался; он носил золотые очки и мягкие ботинки, во многих местах разрезанные из-за наличия мозолей. В наружности профессора Редвуда тоже не было ничего замечательного. До открытия «Пищи богов» (я настаиваю именно на этом названии) они жили в такой неизвестности, какая выпадает на долю лишь выдающимся ученым, а потому я ничего не могу сообщить читателю об их прошлом.

Мистер Бенсингтон завоевал свои шпоры (если можно так выразиться о джентльмене, носящем мягкие ботинки) замечательным исследованием ядовитых алкалоидов, а профессор Редвуд прославился… что-то не припомню даже, чем! Знаю только, что чем-то очень важным. Кажется, он написал толстую книгу о мышечных рефлексах, с многочисленными диаграммами и прекрасно составленной новой терминологией.

Широкая публика, конечно, ничего не знала ни об одном из этих джентльменов. Иногда, впрочем, в таких местах, как королевский институт или академия художеств, она имела случай полюбоваться багровой плешью и стоячими воротничками мистера Бенсингтона и послушать его бормотанье. Раз, помню, очень давно, когда Британская Ассоциация заседала в Дувре, я случайно попал в одну из ее секций — озаглавленную то ли С, то ли В, а может быть, и какой-то другой буквой — и вслед за двумя очень серьезными дамами просто из любопытства проник в темный зал, на одной из стен которого ярким пятном выступал круг от волшебного фонаря с непонятными для меня диаграммами профессора Редвуда. Долго смотрел я на беспрестанно менявшиеся рисунки, прислушиваясь к шипенью фонаря, к тихому голосу профессора и к каким-то другим звукам, совершенно необъяснимым, как вдруг зал осветился, и я понял, что эти последние звуки обуславливаются дружным жеванием булок и сандвичей, принесенных с собою запасливыми членами Ассоциации.

Я называю «Пищей богов» то вещество, которое открыли Бенсингтон и Редвуд. Последующие события доказали уже, да и впредь не перестанут доказывать, что я нисколько не преувеличиваю.

Но мистер Бенсингтон был, в сущности, так же неспособен дать своему открытию это название, как выйти из своей квартиры на Слэн-стрит в пурпурной тоге и лавровом венке. Это название вырвалось у него в первую минуту под влиянием научного восторга, но он тотчас же признал его нелепым.

Как и подобает настоящему «ученому», увидав величие вблизи, он тотчас же закрыл перед ним глаза. Окрестить свое открытие «Пищей богов» ему показалось почти наглостью. Он даже удивился, что такое название вырвалось у него в первую минуту.

А все-таки… а все-таки, я полагаю, что в глубине души он и сам не знает настоящей цены своего открытия: это видно по нему иногда…

— Ну да, знаете ли, — говорил он как-то раз, потирая руки и нервно посмеиваясь, — это представляет интерес не с одной только теоретической точки зрения…

Идея открытия принадлежала Бенсингтону, но так как она была подсказана ему одной из работ профессора Редвуда, то Бенсингтон счел долгом посоветоваться с этим джентльменом о дальнейшей работе. Сама идея была в равной мере и из области физиологии, и из области химии.

Профессор Редвуд принадлежал к числу ученых, питающих пристрастие ко всевозможным диаграммам и кривым. Вы ведь знакомы, конечно, с научными работами этого рода. Текст в них обыкновенно очень краткий, а в конце помещены пять или шесть больших складывающихся листов с диаграммами, на которых начерчены неудобопонятные кривые и ломаные, сплошные или пунктирные, иногда разноцветные линии с абсциссами и ординатами. При взгляде на них невольно приходишь к заключению, что не только ничего не понимаешь, но и сам автор едва ли понимал то, что чертил. Но на самом деле многие ученые хорошо понимают свои диаграммы, только не умеют сделать их понятными и для нас.

Я полагаю, что Редвуд даже думал диаграммами и кривыми. После своей капитальной работы над мышечными рефлексами (незнакомому с наукой читателю предлагается подумать хорошенько над этим названием, и оно станет для него вполне ясным) Редвуд стал чертить кривые роста. Одна из этих его работ подмазала Бенсингтону новую идею.

Редвуд, видите ли, измерял рост всего, что только может расти: котят, щенят, цыплят, грибов, цветов и даже собственного ребенка (пока позволяла жена), причем успел доказать, что рост идет не по прямой линии:

Мистер Бенсингтон сначала предложил испытать свое вещество на головастиках. Так уж принято, что все опыты производятся сначала над головастиками, — для того, должно быть, они и созданы.

Было условлено также, что исследование будет вести Бенсингтон, а не Редвуд, так как лаборатория последнего была занята баллистическим аппаратом и телятами, нужными ему для изучения дневных колебаний роста и способности бодаться. Это исследование давало замечательно оригинальные и сложные кривые, однако в одном помещении с телятами невозможно было держать ломкие стеклянные сосуды с головастиками.

Но когда Бенсингтон сообщил о своем намерении кузине Джен, то она тотчас наложила вето на доставку сколько-нибудь значительного количества головастиков под мирную кровлю их совместного жилища. Против превращения одной из комнат в химическую лабораторию она ничего не имела и позволила устроить там все необходимые приспособления — всем известно, что часто мужчины даже пьянствуют, а занятия химией все-таки лучше пьянства, тем более, что ведут иногда к некоторым открытиям. Но допустить в эту комнату головастиков, испортить, воздух, — на это она никак не могла согласиться ввиду плохого здоровья Бенсингтона.

Тщетно Бенсингтон говорил ей о важности своего открытия, о возможности разбогатеть; она отвечала, что все это очень хорошо, но что если бы она согласилась пожертвовать ради чего бы то ни было чистотою, порядком и гигиеничностью обстановки, то он первый пострадал бы от этого.

Мистер Бенсингтон, позабыв даже о своих мозолях, сердито расхаживал по комнате и тщетно старался урезонить свою кузину самыми вескими доводами. Он говорил, например, что ничто не должно мешать прогрессу науки, а она возражала на это, что прогресс науки тут ни при чем и что головастикам в комнате не место; он говорил, что в Германии ему тотчас же отвели бы для опытов двадцать тысяч кубических футов под лабораторию, а она отвечала на это, что весьма радовалась и теперь весьма рада, что не родилась немкой; он говорил, что работа его прославит, а она отвечала, что скорее он заболеет от этой работы с головастиками; а когда Бенсингтон напомнил кузине, что он хозяин в своем доме, то она отвечала, что скорее пойдет в сиделки, чем согласится жить в одной квартире с головастиками,

Экспериментальные работы тянутся вообще ужасно долго, так же как и доклады о них в ученых обществах, поэтому прошло много времени, прежде чем мистер Бенсингтон увидел первые признаки осуществления своей мечты.

— Ну, ражумеется, шер, ешли вы шерьежно…

В конце концов, однако, Бенсингтон дождался успеха, о чем его известило длинное письмо от Скиннера.

Читая между строк, Бенсингтон увидел в необычайном росте цыплят залог успеха. На следующее утро он отправился в Уршот с тремя закупоренными жестянками «Пищи богов», которой хватило бы на всех цыплят Кента.

— Это не цыпленок, — сказала кузина Джен, пожалуй, даже с несколько большей горячностью, чем следовало. — Я думаю, что могу узнать цыпленка по внешнему виду. Во-первых, эта птица слишком велика для цыпленка, а во-вторых, вы и сами, я полагаю, видите, что это не цыпленок. Это молодая дрофа.

— Что касается меня, — сказал Редвуд, уступая взгляду Бенсингтона, пригласившему его вступить в разговор, — что касается меня, то я должен признаться, что принимая во внимание обстоятельства…

— Ну, конечно, — перебила кузина Джен, — если вы будете поступать таким образом, вместо того, чтобы прямо взглянуть на дело…

— Но, право же, мисс Бенсингтон…

— Продолжайте, продолжайте! — воскликнула кузина Джен. — Все вы, мужчины, как я вижу, одинаковы…

Это происходило в июне. В течение нескольких недель Бенсингтон не мог съездить на ферму из-за жестокого, хотя и воображаемого, катара бронхов, так что вместо него поехал Редвуд и вернулся в полном восторге от роста цыплят.

Но вот тут-то и стали появляться осы.

Первая гигантская оса была убита за неделю до бегства цыплят с фермы, уже в конце июля. Сообщение об этом было помещено во многих газетах, но Бенсингтон, должно быть, не читал их, а если и прочел, то не догадался о какой-либо связи этого происшествия с его опытами.

Встретивший впервые и, к счастью для себя, убивший неслыханное чудовище, был лесничий подполковника Руперта Хика, по фамилии Годфрей.

Обходя с ружьем в руках (опять-таки, к счастью для него, двуствольным) парк подполковника, он зашел в соседний буковый лес. Там на одной из полянок он в первый раз и увидел гигантскую осу. Рассмотреть ее хорошенько он не мог, так как она летела против солнца, но шум ее полета походил на рев мотора.

Уже при входе в квартиру последнего он услышал громкий голос Скиннера, звучавший трагически и подчас переходивший в вопль.

— Нам, шер, шовершенно невозможно там оштаватша! — гремел Скиннер. — Мы вшо ждали, не будет ли лучше, а дела идут все хуже, шер. Не одни только оши, шер, там теперь завелишь уховертки вот такой величины, шер! (При этом Скиннер протянул руку, а другою отмерил еще половину своей грязной груди). Мишшиш Шкиннер лишилась чувштв, когда увидала такую! А крапива — во, шер! На ней теперь во какие колючки, а хмель, который рош под окнами, ведь он нынче ночью чуть не жадушил мишшиш Шкиннер череж окно. А вшо это от вашего порошка, шер. Где ни прошипеть его немножко, там вшо и раштет и раштет, да так, что я никогда не видывал. Нет, шер, мы никак не можем дожить там до конца мешяца! Шовершенно невожможно! Наш ешли оши не жажалят, так хмель жадушит! Да и не выберещша потом из травы! Нет, шер, вы не можете шебе предштавить…

Увидав профессора Редвуда и раскланявшись с ним, Скиннер продолжал:

— Да почем еще жнать, не появятша ли крыши, шер? Я вот о чем больше думаю. До ших пор мы еще не видали больших крыш, но ведь почем жнать? Уховерток-то мы видели… две их было… с большую щуку величиной, шер… А тут оши, а вот — хмель… Ош-то я шам шлышал, шер, и видел швоими глажами… Я и теперь тряшушь, шер, как подумаю о мишшиш Шкиннер! Хмель-то ведь так жаплел вшо кругом, что череж него и не проберешьша… точно жмеи… а она и не жаштрахована…

— А как цыплята? — спросил Бенсингтон. — Живы они?

Спустя два дня после исчезновения мистера Скиннера, доктор из Подборна проезжал ночью около Хэнки. Часть предыдущей ночи и целый день провозился он, помогая ничем еще не отличившемуся, но уже упрямому гражданину появиться на свет Божий, а потому страшно устал и дремал, сидя в своей одноколке. Было два часа ночи, и луна, в последней своей четверти, едва лишь показывалась из-за горизонта. Становилось холодно, и в низинах лежал густой туман. Доктор ехал один, так как кучер его захворал накануне. Смотреть было не на что, слушать было нечего, лошадь надежная — дорогу домой знает, а потому дремать доктору ничто не препятствовало.

Вы ведь сами, я думаю, испытывали когда-нибудь эту прерывистую дремоту, когда то слышишь сквозь сон однообразное постукивание колес и лошадиных подков по дороге, то совершенно погружаешься в небытие: голова падает на грудь и снова лениво поднимается… Питтер-литтер, питтер-литтер, — стучат колеса. Всякий лишний звук, как бы он ни был слаб, способен окончательно пробудить вас в такие минуты.

Так вот и доктор из Подборна был вдруг разбужен резким писком, который послышался где-то совсем близко. Очнувшись от дремоты, он осмотрелся, не заметил ничего подозрительного и, решив, что пищал, вероятно, кролик, попавшийся в силок, стегнул по лошади и вновь стал дремать…

Питтер-литтер, питтер-литтер, питтер-литтер, джвэ-э-эк!

Что такое? Доктор опять проснулся, осмотрелся, прислушался. Ничего.

На другой день, часов около одиннадцати утра, Редвуд пришел к Бенсингтону с кипой вечерних газет. Бенсингтон на положении больного скучал в это время за чтением какого-то нелепого романа, взятого для него в Бромтонской библиотеке.

— Есть какие-нибудь новости? — спросил он.

— Да вот осы еще двоих искусали около Чартэма.

— Кто же в этом виноват? Надо было выкурить дымом все гнездо.

— Разумеется, мы не виноваты.

Коссар — известный инженер — нашел их обоих у подъезда дома. Редвуд держал газету, а Бенсингтон, стоя на цыпочках, заглядывал в нее через плечо своего приятеля.

Коссар был здоровый малый, с неуклюжими конечностями, как бы случайно попавшими на предназначенные места, и лицом, похожим на неоконченный резной барельеф, забракованный в самом начале работы: глаза были едва обозначены, нос остался четырехугольным, нижняя челюсть выдвигалась вперед, волосы расходились от головы по касательным линиям. В общем, вряд ли кто нашел бы его красивым. К тому же он сильно пыхтел, а говорил тоненьким голосом и всегда с оттенком недовольства или горькой жалобы. Одет он был в серую пиджачную пару, а голову слегка прикрывала шелковая шляпа.

Подъехав к дому в кэбе, он засунул свою громадную красную руку в карман брюк, вынул кошелек, расплатился с извозчиком и начал грузно подниматься по ступенькам, причем под мышкой у него оказалась аккуратно сложенная афиша, которую он взял в руки, как только освободился от кошелька.

— А что там насчет Скиннера? — спросил Бенсингтон, не замечая Коссара.

— О нем ничего нет, — отвечал Редвуд. — Должно быть, съеден.

В пять часов того же дня неутомимый Коссар, запасшись всем необходимым для войны с мятежной фауной Кента, находился уже на пути к ферме. Два бочонка парафина и целый воз сухого хвороста он купил в Уршоте. Несколько мешков с серой, восемь больших винтовок с запасом разрывных пуль, три охотничьих двустволки с дробовыми патронами (на ос), топор, три лопаты, два багра, заступ, две связки веревок, несколько дюжин бутылок с пивом, содовой водой и виски, целый гросс пакетиков с мышиным ядом и холодная провизия на три дня были доставлены из Лондона. Все эти вещи, исключая ружья и патроны, самым аккуратным образом нагруженные на угольную повозку и сенную фуру, были высланы вперед, по дороге в Хиклиброу, ружья же с патронами поместились под скамейками фургона, приготовленного для самих охотников, то есть для Редвуда и пяти членов клуба, вызванных по телефону.

Коссар устроил все это очень скоро и просто, несмотря на то, что в Уршоте царствовала паника, а извозчиков было трудно найти. Лавки на площади были заперты, и весь город точно вымер. Обыватели сидели по домам и никого к себе не впускали, так что приходилось переговариваться с ними через окна. Коссара это нисколько не стесняло: он, по-видимому, находил такой способ деловых отношений чрезвычайно удобным.

В конце концов он взял из «Красного Льва» тележку и вместе с Бенсингтоном отправился догонять багаж. На перекрестке они его догнали и прибыли в Хиклиброу первыми.

Бенсингтон, сидя около Коссара в тележке, с ружьем между коленями, предавался удивлению. Все, что они до сих пор сделали, было, конечно, по словам Коссара, вполне в порядке вещей, и в этом не было ничего необыкновенного — право же!.. В Англии так редко приходится делать обыкновенные вещи. Он перевел свой взгляд с ног соседа на его руки, твердо державшие вожжи. Коссару, должно быть, никогда прежде не приходилось править, но он, тем не менее, видимо, считал это занятие вполне для себя обыкновенным и справлялся с ним как нельзя лучше, просто потому, что не мудрствовал и не изощрялся, а следовал по линии наименьшего сопротивления.

Окрестный ландшафт напомнил Бенсингтону еще недавнее, но столь уже отдаленное утро, когда он шел пешком из Уршота на ферму — полюбоваться своими цыплятами.

Пока экспедиция подкрепляла свои силы, стало совсем темно. Звезды на небе ярко блистали. Бледный свет над холмами возвещал появление луны. Стража у крысьей норы бодрствовала, но часовые перешли на холм, повыше, чтобы удобнее стрелять. Они сидели, скорчившись на росистой траве, и, чтобы не пострадать от сырости, усердно тянули виски. Остальная компания, вместе с главными руководителями экспедиции, заседала в домике, обдумывая ночной набег на осиные гнезда, и тоже щедро подкрепляла свои силы спиртными напитками. Луна поднялась над горизонтом к полуночи, и, как только лучи ее осветили долину, Коссар повел своих соратников к логовищам неприятелей.

Закупорить большую часть выходов в эти логовища оказалось задачей удивительно простой, хотя и сопряженной со смертельной опасностью, если бы неприятель проснулся раньше времени. Закупорив часть дыр, друзья навалили перед другими кучи серы с селитрой, зажгли их почти одновременно, и затем вся компания, кроме Коссара, не сговариваясь, бросилась бежать с холма в долину, к лесу, где и остановилась в тени деревьев. Через две или три минуты из осиных гнезд послышалось глухое жужжание, вскоре, однако, прекратившееся.

— Неужели все кончилось? — спросил Бенсингтон шепотом.

Никто ему не ответил. Ночь стояла тихая и светлая. Скат холма с осиными гнездами был залит лунным светом, и гипсовые затычки, отвердевшие в отверстиях, блестели как жестяные.

Силуэт Коссара двинулся по направлению к лесу.

Дальнейшая судьба разрушенной, но не совсем уничтоженной фермы, с ее гигантской крапивой, гигантскими грибами и насекомыми, должна теперь, по крайней мере, на время выйти из поля нашего зрения. Не станем мы также распространяться и об участии двух гигантских цыплят, попавших в цирк и осужденных провести остаток своей жизни в славе, но при полном отсутствии семейных радостей, как это, впрочем, всегда бывает с теми, кто занимает выдающееся положение в обществе. Читателю, желающему ознакомиться подробно с данным вопросом, мы можем посоветовать только обратиться к газетам того времени, а сами займемся исключительно мистером Бенсингтоном и его присными.

Он вернулся в Лондон знаменитым человеком. За ночь весь мир переменил свое отношение к нему. Все знали, что случилось — и кузина Джен, и публика на улицах и в домах, а что касается газет, так они знали даже и то, чего совсем не случилось. Бенсингтон боялся, конечно, встретиться с кузиной Джен, но встреча эта прошла сравнительно благополучно. Почтенная девица поняла наконец, что бывают такие обстоятельства, которым даже ей приходится подчиняться. Не будучи в состоянии отрицать «Пищу богов», она ее признала, но к поведению Бенсингтона — к бегству его из родного дома — не могла отнестись иначе, как с негодованием. Негодование это ей приходилось, однако, скрывать ввиду всеобщего внимания к ее ученому другу, а потому она, как и следует настоящей христианке, решилась отомстить ему за зло добром. С этой целью она принялась усиленно заботиться о его здоровье, охранять его от усталости, которую он давно позабыл, и лечить от простуды, которой не было. Купив ему какую-то особую гигиеническую фуфайку, надеваемую задом наперед и шиворот-навыворот, при каковой процедуре нельзя было обойтись без помощи нескольких ассистентов, она заставила своего друга носить эту фуфайку ежедневно, хотя он не мог в ней свободно не только двигаться, но даже думать. Несмотря на это, Бенсингтон все-таки, пользуясь минутами отдыха от фуфайки и кузины Джен, продолжал работу над своим открытием.

Во мнении публики он почему-то явился единственным лицом, ответственным за само открытие и за все дальнейшие последствия. О Редвуде и Коссаре как бы позабыли. Не успел Бенсингтон опомниться, как стал уже притчей во языцех. Его описывали в газетах, о нем говорили на лекциях; его плешь, красное лицо и золотые очки сделались общественной собственностью. Предприимчивые молодые люди, обладавшие фотографическими аппаратами и достаточным запасом самоуверенности, пользовались всяким удобным и неудобным случаем, чтобы снимать его во всевозможных положениях, и при дневном свете, и при вспышках магния, а затем помещали свои снимки в иллюстрированных журналах. Другие предприимчивые люди разного пола и возраста во всякое время дня и ночи осаждали его расспросами о «Пище для рекламы», как прозвал Гераклеофорбию «Панч», и потом печатали интервью, приписывая свои собственные мнения Бенсингтону. Особенно был невыносим популярный юморист Бродбим. Ничего не понимая в открытии знаменитого ученого, он изо всех сил старался высмеять это открытие: печатал памфлеты, шлялся по клубам и говорил всем, кого только мог ухватить за пуговицу:

— У этих ученых, знаете ли, ум за разум заходит. Они шуток не понимают. Ни малейшей склонности к юмору! Я вас уверяю. Наука убивает, знаете ли, и здравый смысл, и здоровый смех.

Предприимчивое литературное агентство прислало Бенсингтону отдельный оттиск ругающей его статейки, помещенной в одной бульварной газетке, с предложением доставить сотню таких оттисков за одну гинею. Две очаровательные молодые леди, совершенно ему не знакомые, явились с визитом и, несмотря на видимое негодование кузины Джен, остались пить чай, а потом прислали свои альбомы с просьбой об автографе.

Тем временем во внешнем для Бенсингтона мире, создавшем его славу, появилась блестящая фигура, сосредоточившая на себе всеобщее внимание. Это был доктор Уинклс — тот молодой практик, через посредство которого Редвуд начал давать Гераклеофорбию своему сыну. «Пища богов», очевидно, заинтересовала его еще раньше, чем превратилась в «Пищу для рекламы», и появление гигантских ос увеличило этот интерес.

По наружному виду, манерам и моральным своим качествам Уинклс принадлежал к числу тех людей, которых называют «из молодых, да ранний». Восходящее светило среди врачей-практиков, он представлял собой статного, красивого человека с сухими, быстрыми, проницательными глазами алюминиевого цвета, чисто выбритым мускулистым лицом, белокурыми волосами и ловкими, энергичными движениями. Он всегда был во фраке, в черном галстуке, с толстой золотой цепочкой поперек жилета, украшенной большим количеством жетонов и подвесок. Особого покроя шляпа придавала ему еще более значительный вид.

Он с самого начала сделался сторонником Бенсингтона, Редвуда и «Пищи богов», а по временам проявлял такой авторитетный тон по отношению к великому открытию, что даже самому Бенсингтону приходилось отступать перед ним на задний план.

— Все эти мелочи ничего не значат, — заявил он в ответ на сомнения Бенсингтона относительно опасности проведения опытов над людьми, — решительно ничего не значат. Важное открытие. Обращаясь с ним умело, толково контролируя действие нашей Пищи, мы получим могущественное средство для воздействия на жизнь вообще. Надо зорко следить за делом. Мы не должны ни бросать его, ни выпускать из своих рук.

И он действительно не выпускал. У Бенсингтона он бывал теперь каждый день. В определенный час карета его неизменно подкатывала к крыльцу дома на Слэн-стрит, и через несколько минут он уже находился в гостиной с какими-нибудь новыми сведениями или предложениями.

Несколько дней спустя Редвуд прочел в газетах, что премьер-министр собирается назначить комиссию для рассмотрения вопроса о «Пище для рекламы», и тотчас же побежал с этим известием к Бенсингтону.

— Уинклс, кажется, старается испортить нам все дело, — сказал он, — играя на руку Катергаму с компанией. Он только запугивает публику своей болтовней. Этак он может помешать нашему исследованию. Уж и теперь он наделал мне немало хлопот с моим мальчиком.

Бенсингтон выразил сомнение в злонамеренности Уинклса.

— А вы заметили, с каким удовольствием он называет Гераклеофорбию «Пищей для рекламы»? — возразил Редвуд.

— Мне не нравится это название, — сказал Бенсингтон.

Если есть предел материнской гордости, то предел этот, несомненно, был достигнут женою мистера Редвуда в тот день, когда сын ее, на шестом месяце своей земной жизни, сломал свою прочную колясочку и был доставлен в тележке молочника.

Юный Редвуд весил в это время пятьдесят девять с половиной фунтов, а рост его был ровно четыре фута. Наверх, в детскую, его несли двое — повар и горничная. После этого, конечно, материнская гордость скоро должна была перейти чуть не в отчаяние.

Возвратившись однажды из лаборатории домой, Редвуд застал свою жену в слезах.

— Что вы с ним сделали? — воскликнула она, бросаясь к мужу. — Скажите мне, что вы с ним сделали?

Редвуд осторожно подвел свою супругу к дивану.

К концу года таких автомобилей, какой завел себе Редвуд, в западной части Лондона было уже несколько. Их видели будто бы одиннадцать штук, но при более тщательном исследовании оказалось, что в то время во всей столице их было только шесть. Похоже, действие «Пищи богов» на каждый организм было индивидуальным. Сначала она не была приспособлена для подкожных впрыскиваний, а при внутреннем употреблении не всякий желудок мог ее переварить. Попробовали, например, кормить ею младшего сына Уинклса, но ребенок оказался настолько же неприспособленным расти, насколько отец его (по мнению Редвуда) был неспособен к умственному развитию. Иным детям Гераклеофорбия приносила даже вред, и они гибли от какого-то непонятного расстройства пищеварения, как это было доказано «Обществом Борьбы с распространением „Пищи для рекламы“. Но дети Коссара ели ее с удивительной жадностью.

Рост вообще есть явление очень сложное, а применение новооткрытых средств всегда требует крайней осмотрительности, и потому никаких общих правил к употреблению Гераклеофорбии выработано еще не было. Судя по накопившемуся опыту, однако, уже можно было установить, что „Пища богов“ одинаково усиливает рост всех тканей организма, но лишь до известных пределов, в шесть-семь раз превышающих обыкновенные размеры человеческого тела. Что касается злоупотребления Гераклеофорбией, — введения в организм излишних ее количеств, — то оно, как это вскоре выяснилось, ведет к болезненным расстройствам питания тканей — к развитию склероза, рака, различных новообразований и тому подобному.

Раз начав употреблять Гераклеофорбию, вы уже не могли прекратить ее потребление, так как усиливавшийся рост требовал питательных веществ в повышенном количестве, а обыкновенная Пища содержала их слишком мало. Внезапное прекращение в таких случаях вызывало сначала дурное самочувствие, а затем — период обжорства (как у молодых крыс на ферме) и, наконец, острую анемию, крайнее истощение и смерть. То же самое происходило и с растениями. Но все это, однако, наблюдалось только во время роста, а как только животное или растение становилось совершеннолетним (у растения совершеннолетием считается появление первого цветка), так переставало нуждаться в дальнейших приемах Гераклеофорбии. Возникала новая гигантская разновидность, давая такое же гигантское потомство.

Маленький Редвуд — пионер новой расы, первый ребенок, вскормленный на Гераклеофорбии, — теперь уже ползал по детской, ломая мебель, брыкаясь как лошадь, и басом зовя „няню“, „маму“, а иногда своего изумленного, полуиспуганного „папу“ — виновника всей беды.

Ребенок, впрочем, родился с хорошими наклонностями: „Падди больше не будет“, — говорил он обыкновенно, когда что-нибудь ломалось в его руках. „Падди“ — сокращенное и видоизмененное „Пантагрюэль“ — прозвище, которое дал ему отец. Игнорируя постановления местной строительной комиссии, Коссар, по указаниям Редвуда, построил на пустыре, прилегающем к дому последнего, целое здание, в котором находились детские комнаты для троих его мальчиков и для Падди. Одна из этих комнат, предназначенная для игр и вообще пребывания днем, представляла собой зал площадью в шесть тысяч квадратных футов, при сорокафутовой высоте. Редвуд был положительно влюблен в эту комнату, так что даже совсем позабыл о кривых.

Как раз в то время, когда королевская комиссия по вопросу о «Пище для рекламы» готовила свой доклад, в имеющемся запасе Гераклеофорбии опять обнаружилась утечка. Это было тем более неприятно (для Коссара, по крайней мере), что комиссия, благодаря ручательству своего председателя, доктора Стефана Уинклса (FRS, MD, FRCP, DSc, DL), совсем было уже постановила, что случайные потери Пищи невозможны и что ради общественной безопасности достаточно будет поручить ее продажу особому комитету под председательством того же Уинклса. Комитет должен был пользоваться абсолютной монополией. И вот тут-то как раз, по иронии судьбы, произошла утечка, опять обусловившая появление гигантских животных, да еще, как нарочно, на расстоянии не более пятидесяти ярдов от маленького коттеджа близ Кестона, занимаемого в летние месяцы доктором Уинклсом.

Все было полно жизнью, в тенистом прудке и в луже, образовавшейся около трещины. Головастики резвились, только что вылупившись из лягушачьей икры, про медленно ползавших по дну улиток нельзя было сказать, что они резвятся, но уже сама сила их движений указывала на большой запас жизненной энергии, накопленный за зиму; под нежной зелененькой кожицей древесных побегов личинки водяного жука прогрызали оболочку своих яичек. Я не знаю, имеет ли читатель понятие о личинках жука, называемого (неизвестно почему) dytiskus. Это — суставчатые, очень бойкие, мускулистые, порывисто движущиеся созданьица, плавающие головой вниз, а хвостом кверху. Длиною они бывают до двух дюймов и снабжены сильными трубчатыми челюстями, которыми впиваются в свою жертву и сосут кровь.

Первым человеком, открывшем новую жизнь в прудке, был мистер Леки Каррингтон, учитель естественной истории в лондонских школах и специалист по части пресноводных. Открытию его едва ли, однако, можно было позавидовать. Он пришел в Кестон в один из праздничных дней, для того, чтобы набрать подходящие экземпляры для исследования. С палкой в руках и с дюжиной скляночек в кармане спускался он с песчаного холма к прудику, не подозревая, что сам служит предметом для наблюдений садовника мистера Уинклса, стоящего на крыльце кухни и сильно заинтересовавшегося необъяснимыми намерениями незнакомца.

Садовник видел, как мистер Каррингтон, держась одной рукой за ольховую ветку, запустил другую руку в пруд и с довольным видом вытащил оттуда пучок водорослей. Головастиков в воде не было видно, так как они к тому времени все уже были съедены. Мистера Каррингтона поразили только необычайные размеры растительности вокруг прудка. Засучив по локоть рукава, он еще раз потянулся за каким-то редким экземпляром, как вдруг из-под куста на него прыгнуло что-то черное, пожалуй, больше фута длины, суставчатое, вроде скорпиона, тут же вонзившее свои челюсти в голую его кожу.

Внезапное появление чудовища и острая боль от укуса заставили мистера Каррингтона потерять сознание. Отчаянно вскрикнув, он шлепнулся лицом в лужу.

Таким образом мир узнал о новой неосторожности в обращении с «Пищей богов». Через неделю кестонская община сделалась очагом распространения гигантских животных. На этот раз не было ни ос, ни крыс, ни уховерток, ни хмеля, а появились по крайней мере три гигантских водяных паука, личинки, несколько стрекоз, удивлявшие весь Кент своими громадными радужными крыльями и сапфировыми телами, да какая-то грязная студенистая масса, сплошь заполнившая берег пруда. Кроме того, как и следовало ожидать, вокруг безумно разрослись травы и кустарники.

Скоро выяснилось, что, кроме кестонского очага гигантской флоры и фауны, есть еще и другие. Так, в Иллинге, — теперь уже в этом нельзя сомневаться, — появились мухи и красные пауки; в Сенбери — гигантские угри, выползавшие на берег и таскавшие овец, в Блюмсбери — гигантские тараканы (они завелись в одном старом доме, издавна кишевшем всякими паразитами). Короче говоря, миру пришлось вновь пережить волнения хиклиброуской катастрофы, с той лишь разницей, что теперь очагов было несколько и каждый славился своей особенной флорой и фауной.

Теперь мы уже знаем, что каждый такой очаг соответствовал месту жительства какого-нибудь из пациентов доктора Уинклса, но тогда это еще не было известно. Сам Уинклс, конечно, делал все от него зависящее, чтобы оставаться в стороне от происшествий, взволновавших общественное мнение и вызвавших панику и страстное негодование. Негодование это, таким образом, обрушилось не на Уинклса, а на Пищу, и даже не на саму Пищу, а на се изобретателя — несчастного Бенсингтона, на которого уже с самого начала смотрели как на единственное лицо, ответственное за все последствия нового открытия.

В результате последовал разгром квартиры Бенсингтона, наделавший много шума, но, в сущности, малозначительный.

История возникновения этого разгрома покрыта мраком неизвестности. Толпа явилась, правда, с митинга, организованного в Гайд-парке крайними членами партии Катергама, но на этом митинге никто, по-видимому, и не заикался о погроме или вообще о каком-либо насилии над личностью Бенсингтона.

Наша тема, начав развиваться в лаборатории ученого, раскинулась теперь отдельными ветвями во все стороны, так что и рассказ наш становится историей особого рода диссеминации.

Следить за распространением «Пищи богов» — это почти то же, что описывать разветвления постоянно растущего дерева. В течение четверти обыкновенной человеческой жизни Пища эта раскинула свои ветви почти по всему свету. Из Англии она весьма скоро переехала на континент, а пройдя через Европу, появилась в Америке, Австралии, Японии, всюду производя одинаковый эффект. Проникала она в жизнь медленно и перескакивала с места на место, несмотря ни на какие противодействия. «Крупное» как бы возмутилось против «мелкого». Несмотря на предрассудки, законы и регламентацию, несмотря на упрямый консерватизм, лежащий в основе всякого общественного строя, «Пища богов» тихими, но верными шагами завоевала себе положение.

Главный результат сознательного ее применения заключался в следующем: гигантские дети подрастали незаметно, но случайная потеря, утечка всегда производили шум и сильное впечатление. Чем больше вырастало детей, тем чаще происходили утечки. Пища ускользала из рук, точно живое существо, преднамеренно убежавшее из-под замка. Перемешанная с мукой, она легким облачком утекала от малейшего ветерка и всюду порождала что-либо крупное. И здесь, и там появлялись гигантские насекомые, растения или животные, происходившие от тех, которые повсюду сопровождают человека.

Деревушка Пангбурн в Беркшире, например, несколько дней должна была бороться с гигантскими муравьями. Три человека были укушены и умерли. Появилась паника, началась война, и хотя неприятель был скоро побежден, но он оставил за собою в природе нечто, уже навсегда изменившееся. Помимо муравьев, в одном месте появилась чудовищной величины трава, в другом — гигантский лопух, в третьем — целая туча гигантских комаров, в четвертом, наконец, тараканы, на которых пришлось охотиться с ружьями.

Во многих уголках земного шара велась отчаянная борьба мелкого с крупным, причем представители первого вели себя порой прямо-таки героически.

Чизинг-Айбрайте был, конечно, викарий. Викарии, однако, бывают разные, и из всех их сортов я меньше всего люблю пегих, то есть таких, которые, будучи реакционерами и консерваторами по профессии, проявляют страсть к новшествам, к реформам. Чизинг-Айбрайтский викарий не принадлежал к их числу. Это был маленький, полненький, в высшей степени благонамеренный и консервативно мыслящий человек. Для того, чтобы потолковать о нем, нам нужно вернуться немножко назад, к тому времени когда миссис Скиннер — помните ее бегство с фермы? — перенесла себя и «Пищу богов» в идиллическую обстановку заурядного английского поселка.

При свете заходящего солнца поселок этот казался тогда особенно красивым. Ряды крытых соломою или красной черепицей коттеджей тянулись по долине, под горою, покрытою буковым лесом, окаймляя прихотливо извивавшуюся дорогу, которая спускалась от церкви к мосту. Почти каждый коттедж был с фасада огорожен решеточкой, обсаженной розовыми кустами или тисовыми деревьями. Викариат стоял отдельно между гостиницей и церковной колокольней весьма почтенного вида. Под мостом, между кустами ивняка, струился довольно быстрый и широкий ручей, вода которого пенилась, а местами сверкала как зеркало. Одним словом, вид поселка был чисто английский — старая культура, спокойствие и безмятежность так и бросались в глаза под горячими лучами солнца.

Викарий тоже бросался в глаза своим довольством и рыхлостью. Он, впрочем, всегда выглядел таким, — как в раннем детстве, так и в зрелом возрасте он не отличался подтянутостью. При первом взгляде каждому приходило в голову, что он начал свое образование в заросшей плющом общественной школе с самыми почтенными традициями и аристократическим составом учеников, но, однако, без химической лаборатории, и закончил его в старинной коллегии с готическим фасадом. Помимо богословских сочинений и проповедей, он читал только такие книги, которым уже исполнилась тысяча лет. При рыхлой комплекции и дряблом, похожем на перезрелое яблоко, лице, он постоянно носил скромный клерикальный костюм, сшитый, однако, у лучшего портного в Вест-Энде, и, ввиду профессионального приличия, никогда не выставлял цепочки от часов.

В тот вечер, о котором идет речь, викарий сидел на веранде своего дома и смотрел на поселок с тем видом блаженного удовлетворения, при котором больше ничего и желать не остается.

— Здесь хорошо! — сказал он, помахивая рыхлой ладонью по воздуху. — Холмы отгораживают нас от остального мира, так что нам и дела до него нет.

Никому не известно, как, в сущности, отнесся викарий к гигантским дождевым грибам, хотя, по-видимому, первым их открыл.

Грибы эти росли в некотором расстоянии друг от друга, вдоль той тропинки, по которой пришла миссис Скиннер — как раз за околицей поселка. По той же тропинке гулял ежедневно викарий. Всего грибов было тридцать два. Викарий, кажется, осмотрел каждый из них в отдельности, большинство проткнул палкой (иные оказались проткнутыми дважды). Один из них он попробовал смерить обхватом, но гриб лопнул в его объятиях.

Описывая многим лицам гигантские грибы, викарии отзывался о них с некоторым удивлением и рассказывал при этом всем известную историю о том, как растущие грибы выворотили где-то часть каменного пола. Затем он справился в ботанике, к какому виду следует отнести эти грибы: к Lucoperdon coelotum или Lucoperdon giganteum (викарий был страстный классификатор и даже мог в этом деле со многими спорить: так, название giganteum он считал неправильным).

Неизвестно также, заметил ли он, что гигантские грибы растут как раз по той тропинке, по которой прошла старуха с узлом, и что последний такой гриб оказался растущим не дальше двадцати ярдов от коттеджа, принадлежавшего Каддльсам. Если он и заметил все это, то никому не потрудился сообщить. Вернее будет сказать, что совсем не заметил, так как в ботанике его интересовала исключительно классификация, а на условия жизни и развития растений он не обращал никакого внимания.

Точно так же не заметил он никакой связи между появлением гигантских грибов, необычайным ростом ребенка Каддльсов и визитом отца этого ребенка к тестю, мистеру Скиннеру (теперь уже умершему), хотя рост и начался именно с этого визита, состоявшегося месяц назад.

Между тем совпадение этих фактов должно было открыть викарию глаза, тем более что рост ребенка доставил ему немало хлопот во время крещения. Младенец оглушительно кричал, когда холодная вода запечатлела его принадлежность к христианской церкви и право на имя «Альберта-Эдуарда Каддльса». Он даже чуть не выбил сосуд со святой водой из рук псаломщика.

Мать и тогда уже не могла нести его, нес отец, да и тот покряхтывал, победоносно озираясь на родителей более мелкотравчатого поколения.

— Отроду не видывал такого крупного ребенка! — заметил викарий.

Этими словами впервые публично было заявлено общественное одобрение чете Каддльсов, сумевшей в короткое время так откормить своего сына, который при рождении весил меньше семи фунтов.

Скоро этот сын снискал не только одобрение, но и всеобщую славу для себя и своих родителей. А еще через месяц слава даже переросла их общественное положение, — будучи членом такой маленькой общины, обладать столь большим ребенком было даже, пожалуй, и предосудительно.

Леди Уондершут с величайшим удивлением слушала свою домоправительницу, миссис Гринфильд.

— Каддльс опять пришел? Ребенку есть нечего? Да это же невозможно, дорогая Гринфильд! Что он, гиппопотам, что ли? Этого быть не может!

— Надеюсь, что вас не надувают, миледи, — заметила Гринфильд.

— Ну, с этим народом, знаете ли, трудно на что-нибудь надеяться, — отвечала леди Уондершут. — Сходите-ка туда вечером сами и посмотрите, как он ест. Не поверю я, чтобы ребенок, хотя и очень большой, выпивал больше шести пинт молока в день.

— Куда же оно иначе бы девалось, миледи?

По мнению викария, маленький Каддльс был безобразен.

— Крайность, излишество не могут быть красивы, — утверждал он.

Но в данном случае теория, как это почти всегда бывает, помешала викарию правильно судить о действительности. Несмотря на то, что ребенок жил в таком захолустье, как Чизинг-Айбрайт, любители фотографии беспрестанно приезжали снимать его, и эти снимки неопровержимо доказывают, что он сначала был даже очень красив, со своим веселым, румяным личиком, с правильными чертами, с густыми, кудрявыми волосами. Рядом с ним снимался Каддльс старший, чтобы резче обозначить рост своего сына.

На третьем году жизни он стал слишком уж «здорово» расти (как выразился бы его покойный дедушка), а потому несколько подурнел, похудел, потерял румянец, но зато лицо его стало тоньше, изящнее, вообще, как говорится, «интереснее». Волосы его после первой стрижки начали сплетаться чуть не в войлок.

— Признаки вырождения, — говорил по этому поводу приходской доктор. Но насколько он был прав, и насколько упадок здоровья ребенка зависел от плохого питания, — так как леди Уондершут, по своему великодушию, умеряемому чувством справедливости, посадила его на один только ситный хлеб, — это еще вопрос.

Много было у юного Каддльса и горя. Взять хотя бы, например, неприятности с рекой.

Научившись у спендеровского мальчика делать коробки из целого газетного листа, он стал пускать их вдоль по речке, а когда они исчезали под мостом, проходившем по границе Айбрайтского парка, то бежал к броду, где и ловил их.

Но ведь бежать-то приходилось через Торматовское поле! Подумайте только! В каком положении оказывались свиньи Тормата, которым всякое движение было запрещено! Наконец, ведь брод находился как раз перед окнами Айбрайтского замка — под носом леди Уондершут! Приятно это, как вы думаете: смотреть на грязную, смятую бумагу да на мальчишку в восемнадцать футов ростом, сломя голову бегущего среди стада испуганных свиней?

Пользуясь безнаказанностью, юный Каддльс даже отваживался на маленькие инженерные предприятия. Выкопал, например, порт для своего бумажного флота, потом задумал устроить канал, каким-то образом затопивший погреб леди Уондершут, наконец, запрудил речку!

Он перегородил ее поперек землей, которую перетаскал на старой двери от сарая (уж и трудился же он, должно быть!), вот вода и повернула на примыкающий к замку питомник деревьев, причем смыла мисс Спинкс с ее мольбертом и лучшей из акварельных картинок, когда-либо написанных этой замечательной художницей. Сама мисс Спинкс осталась, впрочем цела; она только промокла чуть ли не до пояса и убежала в дом, но мольберт и картина действительно были смыты и унесены. Из питомника вода повернула в огород, размыла его и через зеленую калитку вступила в переулок, по которому докатилась до оврага, а затем пошла опять по первоначальному руслу.

Тотчас же после этого происшествия леди Уондершут, озабоченная примерным наказанием виновного, издала указ.

Впервые указ этот был сообщен ее дворецкому, и так внезапно, что последний даже подскочил от неожиданности. Он убирал тарелки после завтрака, а она смотрела в окно, выходящее на террасу, с которой кормили оленей.

— Джоббет! — сказала вдруг ее милость повелительным тоном. — Этому малому пора самому зарабатывать себе на хлеб.

И она скоро доказала как Джоббету, так и всем прочим в поселке, не исключая самого Каддльса, что умеет настоять на своем.

— Дайте ему какую-нибудь работу, — сказала она викарию. — Труд есть предназначение мистера Каддльса.

Скоро, однако, Пища стала действовать на Каддльса иначе. Несмотря на скромное воспитание, данное ему викарием и направленное к тому, чтобы образовать из него хоть и гигантского, но все-таки покорного работника, он вдруг начал думать, интересоваться совсем не касающимися его вещами и задавать неподходящие вопросы. При переходе от отрочества к юношеству, он, видимо, выбился умственно из-под контроля викария. Как последний ни старался игнорировать такое неприятное для себя явление, он все же не мог его не чувствовать.

За источниками для размышлений молодого гиганта далеко ходить необходимости не было. Обычная человеческая жизнь шла вокруг него, как вокруг каждого из нас: смотри и думай. Но его положение, благодаря своей исключительности, более обычного возбуждало мыслительные его способности.

Молодой Каддльс скоро понял, что он такой же человек, как и прочие, а между тем многое, доступное этим прочим, для него навсегда закрыто. Игры с мальчиками своего возраста, школа, церковь, из которой лились такие чарующие звуки, хоровая песня в местном трактире, ярко освещенные комнаты замка, на которые он любовался через окно, общественные игры — крокет и лаун-теннис, — все эти формы общения между людьми были для него недоступны. А с наступлением периода возмужалости, наблюдая с особым интересом за проявлением любви, особого рода интимности между полами, играющей столь важную роль в жизни, он и совсем стал в тупик.

Однажды, в тихий воскресный вечер, в сумерках, в уединенной тенистой аллее Чизинг-Айбрайта, пользуясь тем, что их никто не видит, молодая чета вздумала понежничать немножко и поцеловаться. Тайна этого поцелуя, по их мнению, достаточно была охраняема полной безлюдностью аллеи в это время и двенадцатифутовыми заборами.

Как вдруг, к величайшему изумлению обоих участников нежной сцены, они невидимой силой были подняты кверху, и притом каждый отдельно.

Так же задумчив он был и четыре года спустя, когда викарий, теперь уже не только зрелый мужчина, но совсем старик, виделся с ним в последний раз.

Представьте себе согбенного старичка, с трясущимися руками, неверной поступью, ослабленным мышлением и слабым голосом, но все еще с живыми и веселыми глазами, несмотря на годы и на массу неприятностей, пережитых им за последние пятнадцать лет из-за «Пищи богов». Неприятности эти пугали и раздражали его когда-то, но теперь, он с ними свыкся, примирился и, несмотря на крупные перемены в обстановке, все еще доживал свой век.

— Да, признаюсь, это было неприятно, — говорил он. — Все кругом во многих отношениях изменилось. В былые времена мальчишки могли косить или жать, а теперь для этого должен идти взрослый человек с топором или пилой — в некоторых местах, по крайней мере. Нашему брату, старику, странно видеть, разумеется, колосья пшеницы в двадцать пять футов вышиною, как в нынешнем году, после орошения. Лет двадцать назад здесь пользовались старинной косою и привозили снопы попросту на телегах да еще радовались такому урожаю… Мы выпивали, бывало, а потом, осенью, начинались свадьбы…

Бедная леди Уондершут, — продолжал он, помолчав немножко, — ей эти нововведения очень не нравились. Старого закала была дама. Я всегда говорил, что от нее пахнет восемнадцатым столетием. Как она говорила, например: сила, энергия, властность! Теперь уже нет таких… Умерла она почти в бедности. Все дела забросила… да и как было не забросить, когда мир в ее глазах чуть ли не вверх ногами повернулся! Вот хотя бы эта гигантская трава, заполнившая весь ее сад. Покойница не особенно занималась садоводством, но она любила порядок, любила, чтобы все росло там, где посажено, и так, как следует. А тут — поди-ка — справиться с травою невозможно! Это ее подкосило…

Ну, а потом надоедало ей и наше молодое чудовище, повсюду попадавшееся покойной на глаза. Под конец она думала, что он только и делает, что смотрит на нее через забор. Не нравилось ей и то, что он почти перерос ее дом. Это оскорбляло сильно развитое в ней чувство пропорциональности… Да… жаль бедную… Я надеялся, что ее на мой век хватит, а вот пережил… Майские жуки ее доконали. Они вывелись из гигантских личинок там, в болоте… А личинки-то больше, чем крысы… Так и бегают. Ну, и муравьи тоже… Покоя себе не находила, бедняжка! Родное гнездо ей опротивело. «Поеду, — говорит, — в Монте-Карло, не все ли равно, где жить». И уедала. А там — игра. Сильно, говорят, играла… И умерла в гостинице… Печальный конец! Все равно что в изгнании… Да, не знаешь, что тебя ожидает. Жаль только, что аристократия — единственный вождь английского народа — теряет под собой почву… Искореняется. Это уж точно! А все-таки все — пустяки, в сущности, — продолжал викарий. — Ну, неприятно, разумеется: дети, например, не могут пользоваться былой свободой (из-за' муравьев и прочих вредных тварей), но ведь и только. Прежде говорили, что эта Пища произведет полный переворот во всем. Да не тут-то было! Есть что-то такое в природе, что не боится никаких новшеств. Я не знаю, что это такое. Я не принадлежу к числу новых философов, объясняющих все эфиром да атомами… Вот еще — эволюция!.. Пустяки все это… То, о чем я говорю, ни в каких логиках не описывается… Называйте как хотите: отвлеченный разум, сущность человеческой натуры, мировая мудрость… Как хотите назовите!