Ей хотелось сказать маме, что и новый ее приятель — плохой человек. Под стать тому, что был в Мобиле. Под стать сукину сыну из Джексонвилля. Но мама подводила глаза и наставляла: не хнычь, лучше жалюзи опусти, а то штормовое предупреждение передавали — с северо-востока ураган идет, ночью должен разразиться.

Девочка подошла к окну и выглянула. Ни ветерка. Луна, яркая, полная, пульсировала голубоватым светом. Почти осязаемый луч дробился о ветви сухого дуба — узловатые чернильные тени пробирались по стенам ощупью, точно живые. Девочка потянула шнур тяжелой деревянной «гармошки». Памятуя о том, как больно можно прищемить пальцы, она судорожно отдернула руку, представив ее умненькой мышкой, стащившей сыр из мышеловки. Отметила в материнском взгляде предназначенную зеркалу сосредоточенность. Девочке всегда нравилось смотреть, как ее хорошенькая мама готовится к выходу — кажется, только румянясь да подкрашивая свои длинные ресницы, мама была способна сосредоточиться по-настоящему.

Всегда, но не сегодня. К горлу подступила тошнота.

Рэй Леннокс входит в зону турбулентности. Он поднимает забинтованную правую руку к носу, несколько лет назад сломанному и теперь кривоватому, и смотрит на свое отражение в экране выключенного телевизора, которым оборудовано пассажирское кресло. Предполагается, что телевизор скрашивает перелеты. У Рэя нос заложен, особенно одна ноздря; воздух входит и выходит с присвистом. Мысли скачут; чтобы перевести их на запасный путь, Рэй разглядывает другое тело — тело, вдавленное в кресло подле него.

Это Труди, его невеста; волосы у нее до плеч, и не просто светлые, а медового оттенка, выдающего грамотную работу правильного стилиста. Труди не видит Ленноксова напряжения. Наманикюренный, покрытый лаком ноготок подцепляет глянцевую страницу. Рядом с Труди место занято. Тела повсюду.

Только сейчас, под воздействием турбулентности, в салоне эконом-класса рейса Лондон—-Майами, до Леннокса доходит смысл речи, которую толкнул Боб Тоул, отправляя его в отпуск по состоянию здоровья. Вспышку в сознании вызвал голос стюардессы.

«Наш самолет находится на высоте тридцать две тысячи футов».

Ты, Рэй, высоко взлетел, говорил Тоул, а Леннокс пялился на черные волосы, торчащие из боссова носа. Ты везунчик. Дело было страшное. Ты справился; ты посадил мерзавца. Результат налицо. Теперь отдыхай. На прошлое не оглядывайся. К твоей карьере, Рэй, куча народу руку приложила. Смотри, как бы все насмарку не пошло. Нельзя допустить, сынок, чтоб ты повторил судьбу Робертсона, говорил Тоул, имея в виду самоубийство Ленноксова наставника. Не вздумай сорваться, сынок.

Слава богу, сейчас посадка. Мощный «Боинг-747» буквально пожирает считанные мили до игрушечного города. Америка — страна маленькая, вспоминается Ленноксу. Он в свое время ее всю облетел: Нью-Йорк—Чикаго—Новый Орлеан—Вегас— Сан-Франциско—Лос-Анджелес. Все равно что Шотландию на автобусе объехать, только по смене пейзажей и можно составить представление о масштабах. Функция богатства — сокращать расстояния. Ребро между богатством и нищетой — неудовлетворенность. Леннокс знает, Флорида сопоставима с Шотландией — главное качество ни с какой высоты не умаляется. От предвкушения у Леннокса захватывает дух. Потому что в плексигласовый иллюминатор виден Майами — сверкающие серебристо-белые здания шагают чуть ли не в молочно-бирюзовое море, наступают, оккупируют. Вода испещрена изумрудными и лиловыми тенями от подводных рифов. Крохотные яхты скользят по Мексиканскому заливу, как желтые точки по экрану радара, пенный след не держится, сразу тает.

Посадка, к которой Леннокс начал себя готовить еще несколько часов назад, после того как перенес взлет и турбулентность, — посадка такая мягкая, что слышны аплодисменты. Несмотря на явный эффект последней точки, Ленноксова забинтованная, несчастная рука нежно сжимает руку Труди.

Номер у них в камерном отельчике, да и весь район Майами-Бич построен в стиле ар-деко. Каждая деталь выпячивает свою историческую принадлежность к этому стилю, «Исторический ар-деко? Оксюморон». Леннокс становится под душ, чувствует сильнейший позыв помочиться и мочится прямо в душевой кабине. Тяжелую, темно-желтую струю затягивает в сливное отверстие. Две стены в ванной зеркальные. Обнаженные Ленноксы мочатся и множатся в дурной бесконечности.

Невыносимое отчаяние внезапно выгоняет Леннокса вон. И ванная, и спальня кажутся слишком тесными. Он вытирается уже на полу, возле раковины. С него течет на коврик. Леннокс набирает стакан воды, заглатывает два специально отложенных «сероксата». С виду на «M&M’s» похожи. По крайней мере на сто миллиграмм больше максимальной рекомендованной ежедневной дозы. Пока сидишь на них, мысли терпимы. Конечно, они никуда не деваются, они почти осязаемы, только гложут не так жестоко. Но таблеток мало; он специально не взял больше, он хочет с них слезть. Надеется, солнце поможет. Солнечный свет — хорошее средство от депрессии. Вдобавок естественное. «Добрая порция солнечного света в разгар зимы подействует сильнее, чем все таблетки, вместе взятые». Кто же это сказал? Труди? Тоул? Леннокс не помнит. Но так оно и есть. Он вырвался из промозглого и темного зимнего Эдинбурга. Оставил позади ужас похорон, смазанное Рождество, такой же смазанный Хогманай

Труди на кровати, в черном неглиже, упорно читает «Идеальную невесту». Остывает под потолочным вентилятором, усиливающим действие кондиционера. Какие у нее ножки ухоженные, ноготки глянцевые, ярко-красные.

С Атлантики набегают полосатые предвечерние облака, пальмы вразнобой покачиваются под морским ветерком. Труди и Леннокс уселись в патио своего отеля, ждут Джинджера, рассматривают толпу на Коллинз-авеню. Леннокс из принципа заказал минеральную воду, тянет по глотку, а между тем потребность в алкоголе так велика, что он за порцию водки готов на любое преступление.

Леннокс переоделся в голубую рубашку с короткими рукавами и бежевые парусиновые брюки. На Труди желтое платье и белые туфельки. Слой облаков стал плотнее, и, хотя столбы пульсирующего света временами его пробивают, руки и ноги у Труди в гусиной коже. Голос со знакомым акцентом выкликает фамилию, в написании которой Труди украдкой упражнялась, но видит она только внедорожник «додж», затормозивший у отеля. Тонированные стекла опущены, при этом ощущение отсутствия водителя. Дверь распахивается. Вылезает толстяк в кричащей желто-зеленой рубахе, щурится на солнце, потом на Труди, тянет:

— Привет, принцесса!

Труди уверена, он просто не помнит ее имени, они виделись всего один раз, еще в Эдинбурге, перед тем как Джинджер вышел в отставку.

— Джинджер! — улыбается Леннокс, встает и обнимает старого друга. Ну и разъелся же Джинджер. Он теперь что огромный коричневый кожаный чемодан, обтянутый гавайской рубахой.

Бритни исчезла накануне. У затяжного анализа фактов ты урвал несколько часов сна. Проснулся в своей литской

[5]

квартире от ощущения безнадежности, как от толчка. Автоответчик высветил номер Кита Гудвина — ты совсем забыл о вчерашней встрече анонимных наркоманов. В шесть утра ты уже сидел в пустой лаборатории отдела обработки информации и прокручивал видеозапись.

Толку от нее было немного. Густая и плотная паутина видеокамер, в поле наблюдения которых каждый британец попадает, в зависимости от образа жизни, от десяти до сорока раз на дню, истончалась по мере удаления от центра города, в квартале же Бритни от нее остались одни ошметки. Несколько эпизодов из вчерашнего утра, однако, были зафиксированы: Бритни мелькнула в смазанной, продолжительностью меньше минуты записи охранной системы своего дома, затем, благодаря камерам слежения за скоростью, появилась на экране еще несколько раз, по пути к дорожной развязке. Ты задействовал все профаммы и функции, способные поднять цену этих расплывчатых кадров.

Ты их растягивал, замедлял, приближал и удалял, чтобы заглянуть в каждый закоулок, в каждую щель, пригодные в качестве места для засады. По затылку Бритни, по ее повернутой в профиль головке ты пытался проследить за направлением ее взгляда, увидеть мир ее глазами. В жару, словно чахоточный старатель, ты просеивал пригоршни фактов, надеясь отыскать крупицу золота, могущую стать ключом к идентификации похитителя.

В полиции Лотиана и Бордерса никто не знал о насильниках больше тебя. И никто больше тебя не стремился раскинуть сеть в полную ширину.

Пока ты просматривал черно-белые записи с промельками обреченной девочки, в голове твоей билось и пульсировало одно имя: Роберт Эллис. Эллис вот уже три года как сидел за убийство двух девочек, одной из Уэлуин-Гарден-Сити, что в Херт-фордшире, другой из Манчестера. Тебе казалось, в деле Бритни много общего с делами Ньюлы Эндрюс и Стейси Эрншоу. Как и следовало ожидать, Эллис заявлял о своей непричастности к этим страшным убийствам.