Самая большая удача в жизни моей жены – то, что ей довелось выйти замуж за человека, который родился 26 сентября. Не будь этого, мы неминуемо провели бы ночь с 26-го на 27-е дома в Мидвиче, со всеми вытекающими отсюда последствиями, которых – за что я не перестаю благодарить судьбу – моя жена избежала.

Однако, поскольку это был мой день рождения, а также в некоторой степени из-за того, что накануне я подписал контракт с американским издательством, 26-го утром мы отправились в Лондон – немного отпраздновать эти события. Время мы провели очень приятно: несколько визитов, омары и шабли у Уилера, последнее фантастическое творение Устинова

[1]

, скромный ужин – и обратно в гостиницу, где Джанет с удовольствием приняла ванну.

Итак, на следующее утро мы не спеша возвращаемся назад в Мидвич. По пути останавливаемся в Трейне – ближайшем городке, где мы, как обычно, делаем покупки, затем по главной дороге проезжаем через поселок Стоуч, потом сворачиваем направо на местное шоссе, и… Дорогу перекрывает шлагбаум с табличкой «Проезд закрыт», а рядом, подняв руку, стоит полисмен.

Приходится остановиться. Полисмен подходит к машине, и я узнаю констебля из Трейна.

– Простите, сэр, но дорога закрыта.

Как я уже говорил, 26-го в Мидвиче все было спокойно. Я очень внимательно изучал обстоятельства дела, и могу сказать практически о каждом, где он находился и что делал тем вечером.

Постояльцы «Косы и Камня», например, уже разошлись по своим номерам. Несколько молодых людей уехали в Трейн в кино – в основном те же, что и в прошлый понедельник. На почте мисс Огл мирно вязала около коммутатора, как всегда, предпочитая радиопередачам чужие телефонные разговоры. Мистер Таппер, который служил раньше садовником, а потом выиграл баснословные деньги в футбольный тотализатор, пребывал в дурном настроении из-за своего телевизора, у которого снова отказал красный цвет, и ругался при этом так, что его жена не выдержала и ушла спать. В одной или двух лабораториях, переведенных на Ферму, все еще горел свет, но и в этом не было ничего странного – некоторые ученые частенько засиживались за своими таинственными экспериментами до поздней ночи.

Жизнь текла как обычно, хотя даже самый рядовой день для кого-то может быть особенным. Например, как я уже говорил, 26-е – день моего рождения, поэтому наш коттедж был закрыт и не освещен. А в поместье Кайл именно в этот день мисс Феррелин Зеллаби заявила мистеру Алану Хьюзу, в то время лейтенанту, что пора бы по-дружески сообщить ее отцу об их помолвке.

После некоторых колебаний Алан позволил провести себя в кабинет Гордона Зеллаби, чтобы посвятить старого джентльмена в суть дела.

Хозяин поместья удобно расположился в большом кресле, закрыв глаза и склонив вправо изящную седую голову, так что на первый взгляд могло показаться, что он спит, убаюканный прекрасной музыкой, наполняющей комнату. Но впечатление оказалось обманчивым – не говоря ни слова и не открывая глаз, Гордон Зеллаби указал левой рукой на другое кресло и приложил палец к губам, требуя тишины.

С этого момента информация о событиях в Мидвиче становится не только объективной, но и – большей частью – эпизодической. Несомненно, первой заметила, что творится что-то неладное, телефонистка в Трейне, которая очень подробно сообщила об этом начальнице телефонной станции.

– Мидвич! О нет, только не Мидвич! – воскликнула та, беспомощно глядя на телефонистку. – Честное слово, иногда думаешь, зачем в таких местах, как Мидвич, вообще разрешают иметь телефоны. Не могу поверить, что там есть хоть кто-нибудь с чувством ответственности. А уж эта мисс Огл… Попробуй связаться с ней по другой линии.

– Я пробовала, она все равно не отвечает, – сказала телефонистка.

– Наверное, заснула. Это уже в третий раз за последний месяц. И как только таких мисс Огл на работе держат? Это же просто опасно. Продолжай вызывать, и когда соединишься, передай мне, я ей скажу пару слов…

Рассвет 27 сентября был серым и пасмурным, моросил дождь, но несмотря на это, петухи в Оппли и Стоуче, по обыкновению, приветствовали его хриплыми криками, другие птицы – более мелодично; в Мидвиче, однако, птицы не пели.

В Оппли и Стоуче, как и в других местах, руки хозяев вскоре потянулись к кнопкам будильников; в Мидвиче будильники звонили, пока не кончился завод.

В других поселках заспанные люди выходили из домов, встречая своих товарищей по работе и сонно с ними здороваясь. В Мидвиче никто ни с кем не встречался.

Мидвич лежал в трансе.

В то время как весь остальной мир начал наполнять день шумом, Мидвич продолжал спать. Мужчины и женщины, лошади, коровы и овцы, свиньи, куры, жаворонки, кроты и мыши – все лежали без движения. Тишину нарушали лишь шелест листвы, бой церковных часов и журчание воды на плотине у мельницы.

Примерно в то же время, когда мы с Джанет, возвращаясь из Лондона, подъезжали к Трейну, на дороге из Оппли в Мидвич стояли, хмуро разглядывая затор, лейтенант Алан Хьюз и начальник пожарной службы Норрис. Алан спросил:

– Пожарных учат бросать веревку-лассо?

Брандмайор удивленно посмотрел на него, потом сообразил.

– В нашей команде, во всяком случае, нет, – ответил он, – но у меня появилась идея. Думаю, с помощью шеста с крюком удастся достать одного или двух.

Он отдал соответствующие распоряжения, и они стали смотреть, как пожарные пытаются зацепить крюком лежащего санитара. Наконец это им удалось, они проволокли тело по асфальту несколько ярдов, после чего тело внезапно село и выругалось.

В течение последующих нескольких лет мы приезжали в Англию редко и ненадолго, лишь для того, чтобы в очередной раз навестить родственников и заодно расширить деловые контакты. В Мидвич я не ездил ни разу, да и не особенно вспоминал о нем. Но на восьмое лето после нашего отъезда я устроил себе шестинедельный отпуск и в конце первой недели случайно встретил на Пикадилли Бернарда Уэсткотта.

Мы зашли выпить в «Ин энд Аут». За разговором я спросил его о Мидвиче, ожидая услышать, что вся эта история давно закончилась, – события, героями которых были обитатели Мидвича, уже начинали казаться мне сказкой, когда-то реалистичной, но теперь совершенно неправдоподобной. Я был готов к тому, что вокруг Детей больше не происходят никакие странные события, что, как это часто бывает с предполагаемыми гениями, ожидания не оправдались, и теперь это обычная группа сельских ребятишек, которых выделяет из общей массы лишь необычная внешность.

Бернард на мгновение задумался и сказал:

– Я завтра как раз собираюсь туда. Не составишь ли мне компанию? Возобновишь старые знакомства и тому подобное.

Джанет на неделю уехала на север к школьной подруге, предоставив меня самому себе, и делать мне в общем-то было совершенно нечего.

Обед в поместье Кайл отложили, пока мы с Бернардом давали показания в полиции, и к тому времени, когда все это закончилось, я уже успел проголодаться. Гордон Зеллаби был также настолько любезен, что пригласил нас переночевать. Происшествие заставило Бернарда изменить свои планы; он решил не возвращаться в Лондон, а быть ближе к событиям – если и не в самом Мидвиче, то уж не дальше Трейна. Мне же был предоставлен выбор – составить ему компанию или возвращаться поездом. Более того, я чувствовал, что мой сегодняшний скепсис по отношению к Зеллаби был по меньшей мере невежлив, а оставшись – я получал шанс исправиться.

Я потягивал шерри, с некоторым стыдом и отвращением размышляя о замечательных самозащитных свойствах разума: за прошедшие годы мой разум настолько преуменьшил значение мидвичских событий и столь преуспел в рациональном их объяснении, что после возвращения они превратились для меня в совершенно незнакомое явление, которое я воспринимал с большим трудом. Теперь, потрясенный вечерними событиями, я обещал себе, что буду лучше владеть собой и не позволю своей автоматической защитной системе помешать мне реально оценивать события.

За обедом, однако, Зеллаби приложили все усилия к тому, чтобы разговор не касался Мидвича и его проблем. Бернард казался погруженным в свои мысли, но я оценил усилия Зеллаби и, слушая его рассуждения о том, что обществу для обуздания разрушительной энергии молодого поколения желательно иногда проводить более жесткий курс, закончил трапезу в значительно более ровном состоянии духа, чем начал.

Лишь когда с визитом пришел мистер Либоди и мы перебрались в гостиную, на нас вновь навалился груз мидвичских проблем. Преподобный Хьюберт был очень озабочен и выглядел намного старше, чем можно было ожидать спустя восемь лет.

Антея Зеллаби принесла еще одну чашку и налила ему кофе. Видно было, что викарий не знает, как начать разговор, но, когда он наконец отставил пустую чашку, я понял, что сдерживаться он больше не в состоянии.

Начальник полиции Уиншира приехал в поместье Кайл на следующее утро, как раз к бисквиту и бокалу мадеры, которые он оценил по достоинству.

– Извините, что приходится вас беспокоить, Зеллаби. Страшная история – кошмар какой-то. Никто в вашем поселке не может ничего толком объяснить. Надеюсь, что, может быть, вы расскажете хоть что-нибудь.

Антея наклонилась вперед.

– Каковы официальные сообщения, сэр Джон? Мы еще ничего не слышали.

– Боюсь, что плохие. – Он покачал головой. – Одна женщина и трое мужчин погибли. Восемь мужчин и пять женщин в больнице. Еще несколько в таком состоянии, что им тоже следовало бы там быть. По всем признакам была обычная драка – все против всех. Но из-за чего? Этого я понять не могу. И никто не может сказать ничего вразумительного. – Он повернулся к Зеллаби. – Поскольку вы звонили в полицию и сообщили, что назревают беспорядки, хотелось бы знать, что заставило вас это сделать.

После возвращения в поместье Кайл Бернарду потребовалось несколько порций виски, чтобы прийти в себя. Рассказав о том, что произошло на Ферме, он продолжал:

– Вы знаете, одна из немногих детских черт у Детей, которая меня поражает больше всего, – это их неспособность оценить свою собственную силу. Кроме, может быть, блокады поселка, во всем остальном они заходят слишком далеко. То, что вполне простительно в намерениях, они – на практике – ухитряются сделать преступлением. Желая напугать сэра Джона и убедить его не вмешиваться в их дела, они зашли настолько далеко, что поставили несчастного на грань слабоумия. Они довели его до такой степени деградации личности, что это вызывает отвращение и абсолютно непростительно.

Зеллаби спросил, как всегда мягко и рассудительно:

– Вам не кажется, что мы сужаем проблему? Вы, полковник, говорите «непростительно», и это предполагает, будто они ожидают, что их простят. Но почему они должны этого ожидать? Разве мы задумываемся, простят ли нас волки или шакалы за то, что мы в них стреляем? Нет. Мы задумываемся только о том, как быстрее их обезвредить. Наше превосходство настолько полное, что большинство из нас забыли, что же это такое – сражаться с представителем другого вида лично, самому. Но когда приходит нужда, мы не испытываем сожаления; мы не даем пощады и прощения, конечно же, не просим.

А относительно Детей – то мы, похоже, все еще не поняли, что они представляют опасность для нас, тогда как они не сомневаются в том, что мы для них – опасны. И они намерены выжить. Нам следовало бы вспомнить, что означает подобное намерение. Наблюдать это можно каждый день в саду; это борьба за существование, которая идет постоянно, жестоко, без правил, без намека на жалость и сострадание…

– Послушай, – с укоризной сказал Зеллаби золотоглазой девочке, сидевшей на ветке дерева возле дороги, – это совершенно нелепо – ограничивать мое перемещение. Ты прекрасно знаешь, что я каждый день совершаю прогулку и всегда возвращаюсь к чаю. Тирания легко переходит в дурную привычку. Кроме того, заложницей осталась моя жена.

Девочка немного подумала над его словами и наконец, запихнув леденец за щеку, сказала:

– Ладно, мистер Зеллаби.

Зеллаби сделал шаг. На этот раз нога свободно преодолела невидимый барьер, в который только что упиралась.

– Спасибо, дорогая, – произнес Зеллаби, вежливо наклонив голову. – Идемте, Гейфорд.