Я до сих пор помню будоражащий угольный запах вокзала.

Эхо шагов и чью-то речь, и лязг вагонных буферов, гулко отдающиеся под выгнутыми сводами.

И маму…

Она тогда уже болела. Доктора не скрывали, что недуг смертелен, хотя и носит безобидное название, ассоциирующееся с закуской к пиву.

Я знал, что мама скоро умрет.

Вообще-то я не любил вспоминать свое детство.

Точнее, из всех воспоминаний я сохранил бы одну маму.

Маму, маму, только ее.

А всех остальных просто стер бы резинкой добела, оставив ее одну на большом листе картона, где готовился набросок моей семьи.

Стирать пришлось бы многих.

Я не был голоден; перед проводами мама накормила меня на неделю вперед. И ехать предстояло всего несколько часов.

Но едва поезд вырвался из вокзала, я развернул корзинку и принялся за булочки.

Сам не знаю зачем… Просто мне казалось, что эти булочки — часть мамы, оставшаяся вместе со мной. Она вложила в них столько непосильного труда, что было бы свинством с моей стороны закинуть корзину на верхнюю полку и дать лакомству засохнуть.

Аромат свежей выпечки наполнил купе.

На меня тупо уставились соседи. Чьих лиц я не мог рассмотреть сквозь слезы, которые текли из моих глаз, уже не слушаясь воли.

Да.

С рождения я чувствовал себя совершенно особенным человеком.

Не таким, как все.

Я не мог объяснить даже самому себе, в чем ощущаю свое внутреннее превосходство над окружающими.

Но оно имелось, я в этом нисколько не сомневался.

Про мою семью лучше бы ничего не говорить вообще.

Несмотря на то, что мне исполнилось всего восемнадцать, я почему-то чувствовал себя разбитым стариком.

Я ехал в столицу, где должен был поступить в Академию изящных искусств. В багаже моем, помимо маминой корзинки и саквояжа с одеждой, ималась большая полотняная папка с картинами, отобранными на суд профессоров.

И доставая одну за другой политые слезами мамины булочки, я странными, наползающими один на другой отрывками вспоминал свое детство.

Зачем?