И снова, как это уже бывало несчетное число раз, зацвели персиковые и кизиловые деревья. Снова они светились затухающими угольками своих цветов в весенних сумерках. Уже в который раз была тронута плутом и послушно легла, вывороченная пластами, красная джорджианская земля. Земля, все еще считавшаяся лучшей в мире для выращивания хлопка. Но именно хлопок истощил ее. А вытянув все из земли, хлопок, как обнаружилось, обесценился сам. Еще лет пять назад за фунт хлопка можно было выручить семнадцать центов, теперь же не давали больше десяти.

Холмы, по склонам которых раньше плуг выписывал сложные спирали, теперь распахивались безо всякой системы, поскольку наступила эра арендаторов, которые совсем мало заботились о том, что будет с этой землей через несколько лет. В результате склоны оказались изрезанными глубокими оврагами, а почву безвозвратно уносила вода. Грязно-желтая река Флинт, лениво текущая под уступами, покрытыми сосновым лесом, еще больше заиливалась и мелела.

Лес начал наступление на пашню — пространство, отвоеванное у него несколькими поколениями люд ей — и теперь молодые сосенки и кедры вместе с кустарником так густо покрывали урожайные когда-то поля, что, казалось, человек никогда не пытался пахать и сеять в этих местах.

Лес победно наступал и на усадьбу в Таре. Некогда ухоженная кедровая аллея стала напоминать просеку, а на лужайке, перед домом, где когда-то росли свинорой, клевер и душистый горошек, теперь высилось и несколько сосенок.

Юноша, въехавший в аллею на старенькой повозке, запряженной мулом, был высок, костляв, но широкоплеч и крепок. Повозка протарахтела мимо дома, в боковую аллею, туда, где находились хозяйственные постройки. Рослый негр, одетый в светлые холщовые брюки и такую же куртку, вышел из черного проема конюшни и не спеша направился навстречу повозке. Волосы негра, сильно тронутые сединой, словно бы светились в сгущавшихся сумерках на его непокрытой голове.

Месяц преодолел гряду соснового леса, и вся округа словно бы покрылась платиновой оболочкой. Тишина нарушалась только нестройным хором лягушек, их кваканье то затихало, то усиливалось, когда ветер дул со стороны болотистой поймы реки Флинт. Ветер приносил с собой прохладу и сырость, столь желанные после первого жаркого дня в этом году.

Уэйд лежал без сна, хотя очень устал за сегодня. Огромный дом безмолвствовал, храня призрачные тени прежних обитателей. Уэйд почти не помнил своего деда Джералда — нечто седое, маленькое, тихое. Зато помнил тетю Мелли, когда-то жившую здесь. Она его понимала, говорила с ним, как со взрослым, она его любила. Теперь тетушки Мелани нет. И Бонни нет, его сестры. Уэйд вспомнил, как закашлялся, выпив за здоровье новорожденной, за здоровье Бонни, рюмку разбавленного кларета, и как Ретт Батлер хлопал его по спине. Бонни была веселой и жизнерадостной. Да и дед Джералд, говорят, тоже когда-то был крикливым, шумным, подвижным. Рассказывали, что его надломила смерть жены. Свою бабушку Эллин он уж точно не помнит. Странно, они лежат сейчас на кладбище совсем недалеко отсюда, всего в сотне ярдов с небольшим от дома. «Бабушка Эллин…» Да ведь ей было всего тридцать пять лет, когда она умерла. Столько сейчас его матери, Скарлетт.

Да, было время, когда он скучал без матери, тосковал по ней. Он любил ее. Но больше боялся. Прислушиваясь к своим ощущениям, Уэйд мог твердо сказать сейчас, что он почти не любит свою мать. И было бы лучше для него, если бы разлука длилась намного дольше, как можно дольше. Полоса отчуждения становилась все шире и шире, она зарастала травой забвения и равнодушия, как зарастает травой и кустарником полоса невозделываемой земли.

Уэйд стал теперь задумываться над тем, для чего же люди связывают свои судьбы с судьбами других людей. Ему был понятен случай Уилла и Сьюлин. Для Уилла Бентина свой дом, своя семья были такими же естественными вещами, как потребность дышать, жить. Невозможно представить Уилла без семьи и дома. Иначе для чего тогда его надежность, его основательность, трудолюбие, обязательность? Кому они нужны, если не Сьюлин и дочерям — и в первую, и в последнюю очередь?

Для Сьюлин брак значил, пожалуй, то же, что он значит для большинства женщин. Хранительница очага, которая все же больше получает, в то время, как Уилл больше отдает. Но так уж Уилл создан, чтобы отдавать больше. Ему постоянно нужен кто-то, кому он мог бы отдавать.

Их издольщики жили в нескольких хижинах, построенных Уиллом с помощью Уэйда, Боба и его сына. Хижины эти представляли из себя сосновые срубы, крытые тесом, с кирпичной печью для отопления зимой, с небольшими сенями, которые могли выполнять роль хозяйственной пристройки.

Одно из таких строений занимал и Сэм Грант. Имя и фамилия его были характерны для многих негров-вольноотпущенников. Сэму было не больше тридцати лет, а это означало, что половину жизни он прожил уже свободным или относительно свободным. Подобно большинству бывших рабов, ему просто некуда было девать свою свободу. Федеральное правительство назначило неграм, оставшимся без средств к существованию, то есть, тем, кого теперь не кормили плантаторы, на которых они работали, пособия или пенсии. На то и другое трудно было прожить.

Сэм Грант мог считаться образованным негром, он проучился два или три года в школе во времена Реконструкции, не ставил крестик вместо подписи. Уже поэтому Сэм считал причисление себя к когорте прогрессивных личностей фактом, о котором все должны знать — в первую очередь белые — и с которым все должны считаться. В отличие от остальных издольщиков, работающих в Таре, он был слишком свободным — от всего, в том числе и от необходимости как следует обрабатывать свой участок.

Уилл Бентин не один раз посоветовался с Уэйдом, прежде чем они пустили издольщиков в Тару. Необходимость обработки земли, принадлежащей им, была очевидной. То, что Уилл оставил под парами, стремительно зарастало кустарником и молодыми сосенками. Еще немного, и понадобится паровой плуг, чтобы пахать эту землю, лошадям или даже мулам это будет не под силу. И три года назад Уилл решился. Домики для издольщиков они поставили на тех местах, где когда-то были хижины рабов и размещался навес для хлопка. На строительство они затратили осень 1877 года и часть зимы, но весной следующего года издольщики уже могли разместиться в жилищах.

Сэм Грант вместе с женой заняли один из домиков. Так уж получилось, что Уилл Бентин и Уэйд в его возрасте тем более, не могли достаточно долго и, самое главное, достаточно тщательно отбирать для себя издольщиков. Восемь семей оказались вполне добросовестными как в отношении работы на участке, так и отношении поддержания жилища в нормальном состоянии.

Лето было обычным — жарким и полусонным. В июле Уэйд поехал к миссис Тарлтон в ее имение Прекрасные Холмы. Когда-то, лет двадцать назад, у миссис Тарлтон был самый большой конный завод в штате. Во время войны все погибло. Говорили, что даже потеря четверых сыновей в войне не надломила Беатрису Тарлтон так, как надломила ее потеря лошадей. Но недаром все же она была коренной южанкой, все предки которой с незапамятных времен жили в этих краях. Жизнестойкость миссис Тарлтон не знала пределов. Она смогла сохранить почти половину своей земли и пустила не нее издольщиков. Конный завод ей тоже удалось восстановить, хотя и не в прежних пределах.

Прямая и тонкая, она не походила на женщину, которой скоро исполнится шестьдесят лет. Только подойдя к ней поближе, Уэйд разглядел густую седину в ее огненно-рыжих волосах. Морщины на очень светлой, почти не тронутой загаром коже миссис Тарлтон казались тщательно вымытыми и словно бы отбеленными.

— Боже мой, Уэйд, мальчик, дай-ка я тебя разгляжу, как следует! — воскликнула Беатриса Тарлтон, словно она не видела Уэйда по меньшей мере уже лет десять, хотя на самом деле прошло около двух. Они заезжали сюда с Уиллом осенью позапрошлого года.

— Нет, какая сейчас настала жизнь! — голос Беатрисы Тарлтон звучал молодо и звонко. — Мы, ближайшие соседи, не видимся по нескольку лет! А когда-то! Почти каждую неделю то там, то здесь устраивались пикники, приемы. А ведь тогда все были заняты ничуть не меньше, чем сейчас, пожалуй, даже больше. Теперь я знаю о жизни у вас, в Таре, меньше, чем о жизни в Атланте или даже в Новом Орлеане. Как твоя тетушка Сьюлин, как ей удается справляться с хозяйством? Бедняжка, она всегда была такой изнеженной. Вот твоя мать — совсем другое дело. Вылитый Джералд О’Хара, твой покойный дед. О, ей много удалось преодолеть, твоей матери. Какие-нибудь вести есть от нее?

Уэйд пожал плечами и пробормотал нечто не очень разборчивое. Последнее письмо из Европы пришло еще в марте, до этого корреспонденция поступала не чаще.

Небо там, далеко, сливалось с узкой полоской леса, голубой цвет неба незаметно переходил в густо синий, что могло создать иллюзию приближающейся грозы. Но грозы не предвиделось, установилась ровная сухая погода, как и бывало обычно в этих краях в июле.

Уэйд шел с мотыгой в руках между двух рядов хлопчатника, привычно слегка согнув спину, привычно выставив вперед одну ногу, а мотыга в его руках будто сама по себе опускалась и поднималась, взрыхляя землю, срезая сорняки, сгребая землю цвета свежей ржавчины к кустам хлопчатника, на которых уже набухли, раздались вширь зеленые коробочки с белым верхом.

Руки поднимали и опускали мотыгу, ноги, обутые в тяжелые башмаки из воловьей кожи, переступали по горячей земле скорее рефлекторно, чем обдуманно, и Уэйд мог отдаться своим мыслям. Ему вообще нравилась такая работа — неспешная, когда можно поразмыслить над чем-то основательно, прикинуть, подходя к сути дела и так, и эдак. Сейчас же он просто не знал, над чем думать. Он мог не сомневаться относительно того, что мать будет вмешиваться в дела фермы, кончится все, может быть, даже тем, что она сядет за конторские книги. Вот уже два года, как эти книги вел он, Уэйд, и сама мысль о том, что кто-то будет проверять его, контролировать, подавляла.

Как хорошо было, когда Скарлетт находилась где-то вдалеке. У всех у них — у него, Уилла, Сьюлин — окрепло убеждение, что Скарлетт останется в Европе навсегда. Уэйд совершенно не нуждался в ее присутствии, потому что с некоторых пор понял — те отношения, которые связывали его со Скарлетт, больше похожи на отношения богатой опекунши с приемышем, чем на отношения матери и сына. Он не мог не чувствовать, что Скарлетт относится к нему как к досадному недоразумению, как к какой-то досадной своей ошибке. Но это еще полбеды. Он давно уже относился к матери достаточно равнодушно, не испытывая потребности в том, чтобы она находилась рядом с ним — как если бы он был старше своего истинного возраста по меньшей мере лет на двадцать. Но вновь терпеть диктат Скарлетт, наблюдать вспышки ее гнева… Уэйд не мог не признаться себе в том, что подавлял вчера в себе нечто, похожее на робость — видно, это слишком уж глубоко засело у него в душе.

Аннабел… Конечно, ему, возможно, рано думать о женитьбе, но узнай мать просто об этой девушке, о ее семье, о чувствах, которые он испытывает к Аннабел, беды не миновать. Многое изменилось, что и говорить, сейчас юноши и девушки встречаются не только и не столько под присмотром родителей — о чем любит говорить Сьюлин с непонятными интонациями. То ли она осуждает это, то ли завидует нынешней молодежи. Но даже и Сьюлин согласна с тем, что довоенная жизнь осталась в прошлом. Круг знакомых сейчас определяется не по происхождению. Раньше все было не так. Можно представить себе, сколько усилий затратил его дед, выигравший, как рассказывают свое поместье в карты, сколько усилий затратил Джералд О’Хара на то, чтобы пробиться в высшее общество, в свет.

Барт Гамильтон был чемпионом Чикагского университета по боксу. Занятия этим достаточно грубым и жестоким видом спорта — даже по мнению отнюдь не изнеженных американцев — не оставляли никаких следов на чистом лице молодого человека.

Конечно, он мог бы предпочесть такое освященное традициями занятие, как академическая гребля — трофеи в виде кубков и медалей вкупе с фотографиями гребных команд, победительниц регат, находились на видном месте в кабинете у ректора университета и у декана факультета права, на котором учился и Барт. Но в выбор спортивного увлечения вмешался случай.

В студенческом общежитии в ту пору считался признанным заводилой некто Аллен Маллиган, выходец из Род-Айленда. Этот длинновязый белобрысый отпрыск рода, жившего в Новой Англии с начала XVIII столетия, кичился тем, что знает своих предков до десятого колена. В жилах Маллигана, по его словам, текла кровь династии Тюдоров. Оставалось только удивляться тому, что столь высокородный юноша не избрал местом обучения Гарвард Нью-Йоркский университет или, на худой конец, учебные заведения Бостона и Филадельфии. Тем не менее, сын городского судьи из Провиденса учился здесь, в городе-выскочке, на состоянии самых известных людей которого лежала печать если не преступления, то махинаций на грани закона и беззакония. Маллиган, отличаясь безукоризненным произношением члена семьи, в которую вот уже два столетия не мог проникнуть никто, кроме как имеющий документально зафиксированные английские корни — опять же по словам самого Маллигана — в открытую высмеивал грубоватый язык юношей из Иллинойса или Айовы, а уж южный выговор Барта Гамильтона вызывал у него приступы какого-то прямо-таки восторженного злорадства.

Барт очень спокойно сносил выпады Маллигана, по крайней мере внешне. Но однажды Маллиган просто перешел те границы, которые он, Барт Гамильтон, считал границами дозволенного. А именно: он был обвинен в трусости, и его мужские качества были поставлены под сомнение.

Аллен Маллиган неплохо боксировал. Свое увлечение боксом он связывал в первую очередь с тем, что изобретение это типично британское, и хотя вначале являлось занятием простолюдинов, но впоследствии выросло в увлечение джентльменов, в настоящий спорт. В качестве примера Маллиган вспомнил лорда Байрона, известного своим увлечением кулачным боем, а также других представителей мира литературы и искусства. Младшие студенты и в самом деле побаивались этого рослого, длиннорукого и гибкого верзилу, а тот считал свое превосходство раз и навсегда установленным и даже не снисходил до напоминания об этом факте. Но в случае Барта Гамильтона Маллиган сделал исключение.

Учился Барт серьезно, не увлекаясь особенно вечеринками, пикниками или просто праздным шатанием по кемпингу. В то же время нельзя было сказать, что он сторонится компаний или является трезвенником. Становиться профессором Барт тоже не собирался. Хотя это была весьма заманчивая перспектива для честолюбивого выходца из глубинки, сына фермера, хотя и состоятельного фермера. Можно было участвовать в конкурсе, можно было победить в нем, но Барт этого делать не стал, несмотря на довольно высокие баллы на экзаменах.

Он просто явился в контору к одному из директоров строительной компании «Лестрейд и Уорнингтон», а именно к мистеру Уорнингтону и сказал:

— Мистер Уорнингтон, в этом году я заканчиваю университет на факультете права и хотел бы работать поверенным вашей компании.

Уорнингтон, грузный мужчина лет пятидесяти с небольшим, одетый в дорогой шерстяной костюм, с золотыми запонками и бриллиантовой булавкой в галстуке, мог бы попросту выставить молодого нахала за дверь, со степенью вежливости, всецело зависящей от его прихоти. Еще бы — люди подолгу проработавшие адвокатами или судьями, не всегда удостаивались места в его сплоченной команде крючкотворов и сутяг, а тут заявляется желторотый юнец и желает, ни много, ни мало, как сразу же представлять интересы фирмы.

Но что-то во внешности молодого человека, одетого в достаточно скромное твидовое пальто и темную фетровую шляпу, заставило мистера Уорнингтона не спешить избавиться от назойливого просителя.

Чикаго к этому времени уже не был грязной дырой, городом скотобоен и мыловаренных заводов, как полагали еще лет двадцать назад, впрочем, безосновательно полагали — в восточных штатах. Сейчас город не только вырос вширь и ввысь, не только приумножил свое богатство, но и значительно облагородил внешний облик — это касалось архитектуры и качественного состава высшего света. Раньше последний составляли, в основ ном, нувориши, самым страстным желанием которых было поразить, ошеломить — с помощью нарядов, украшений, безвкусных, аляповатых, всегда излишне роскошных. Иначе и не могло быть в сборище людей, где все решали деньги, где они служили единственным мерилом достоинства. Разве что наследственные титулы могли соперничать с полнотой мошны, но в Америке, а тем более в Чикаго, этим мало кто мог похвалиться.

Но теперь наравне с богатством ценилось образование, известность, обретенная на каком-либо поприще, будь то наука, музыка, живопись или театр.

Иствуды жили в доме на бульваре Эшланд, в районе особняков. Явившись в назначенное время и встреченный у входа в дом дворецким, очень вежливо осведомившимся о его имени, Барт поразился богатому убранству приема. Галерея перед домом была ярко освещена, на лужайке стояли столики с шампанским в серебряных ведерках, с вазами, тарелками, фужерами. Бессмысленно было пытаться сосчитать, во что Иствуду-старшему выльется этот прием.

Барту еще никогда не приходилось бывать в такой обстановке. Он мысленно посмотрел на себя со стороны, желая убедиться в том, что он не выглядит инородным телом в богатой толпе — пока еще гости только начина — ли собираться, но по внешнему виду приехавших в одно с ним время мужчин и женщин можно было определить, что это за публика. Однако Барт сразу успокоился: костюм, ботинки, галстук — все было достаточно дорогим, но не бросалось в глаза, во всем присутствовали вкус и мера.

— Барт, дружище, как хорошо, что ты появился, — Дональд Иствуд, во фрачной паре, в черном шелковом галстуке, с белоснежным платочком, выглядывающим из нагрудного кармана, вовсе не напоминал того достаточно скромно одетого юношу, которого Барт привык встречать в здании городской прокуратуры. — Отец, это Барт Гамильтон, о котором я тебе рассказывал.

Барт начал работать помощником Колтрейта, уйдя в это занятие целиком, как он привык делать, так как относился к любому профессиональному занятию очень серьезно. Меньше всего ему нравилась перспектива, когда Колтрейт намекнет Иствудам, что их подопечный оказался не на должной высоте.

Сильвия, навещавшая его теперь два-три раза в неделю, отнеслась к рвению Барта весьма критически:

— Милый, если уж ты решил сделать карьеру, тебе не стоит так много работать. Да-да, тянущий воз никогда не станет погонщиком. Это же банальная истина.

Он должен был признаться себе в том, что Сильвия являлась для него авторитетом в очень многих вещах, к ее советам Барт не просто прислушивался, он глубоко обдумывал их, поражаясь их своевременности и состоятельности. И в то же время его самолюбие глубоко задевал тот факт, что женщина всего на два года старше его обладает таким обширным житейским опытом и наделена столь практичным умом.

— Тебе иногда не нравится то, что я говорю, — она словно читала его мысли, — но ты всегда убеждаешься в моей правоте по прошествии времени.

— Послушайте, Барт, если мы не прижмем хвост этому сукиному сыну Бергсону, то деньги законопослушных граждан, идущих на наше содержание, можно считать выброшенными на ветер, — Колтрейт, вызвавший его для беседы, выглядел озабоченным и хмурым, даже лысина его сияла как-то тускло.

Сукин сын Бергсон, чьи родители переехали в Чикаго из Швеции, представлял из себя относительно новое для правоохранительных органов явление. Начинал он мелким воришкой и хулиганом, за что получал небольшие сроки заключения в исправительных тюрьмах штата Иллинойс. Потом Бергсон решил прекратить практику мордобоя и примитивного воровства. Зачем рисковать, тратить много сил для достижения непредсказуемого результата, если можно установить твердую сумму налога, которую жертвы регулярно будут поставлять в сроки, им же, Бергсоном, установленные.

Все оказалось не так-то просто осуществимым на практике. Свою карьеру вымогателя Бергсон начал со стычек со столь же сообразительными коллегами, уже «застолбившими» участки. Да и мелкие лавочники, с которых громила пытался требовать дань, обнаружили удивительную неуступчивость, доходящую до открытого сопротивления: Бергсон был даже ранен, правда, легко. Тут-то он и попал в поле зрения полиции, уже в новом амплуа. Привлеченный к суду за вымогательство, Бергсон был отпущен под залог за недоказанностью состава преступления. В последний момент свидетели вдруг изменили свои показания. Для Колтрейта, следившего тогда за делом Бергсона, этот факт означал одно: бывший хулиган успешно освоил новую преступную специальность. Рэкет не занимал в то время много места в полицейских сводках, но не замечать его прогресса значило бы прятать голову в песок. То, что от жертв вымогательства теперь почти не поступало жалоб, значило только одно — они были запуганы, находясь в полной зависимости от таких, как Бергсон. Следовательно, полиция была уже повязана с преступниками, имея отчисления от «выколоченных» сумм. Порочный круг замкнулся, в него уже почти не имела доступа прокуратура.

— У меня есть сведения, — сказал Колтрейт, — что последним сдался Стивенсон, владелец обувного магазина. С месяц назад в магазине случился последний погром, с тех пор установилась тишина.

— И это не может означать, что Бергсон от него отвязался, — вставил Барт.