Роберт Колстон умирал трижды, но лишь в последний раз — насовсем. Дважды он возвращался из мира теней, тревожа и смущая своих врагов, и даже когда он, наконец, уже не мог воскреснуть, его дух продолжал возмущать их покой.

В первый раз Колстон умер в конголезских джунглях. Там был найден обглоданный зверями труп. Сочли, что это Колстон, потому что в карманах нашли его рукописи, включая статью о достопамятном сигаретном деле, и на основании этого «Таймс» поместила некролог в один дюйм. Вскоре после этого выяснилось, что тело принадлежало наемнику-африканеру, которому помогал Колстон. Наемник отплатил ему за отзывчивость, ограбив его и затем сбежав, но лишь для того, чтобы погибнуть.

Во второй раз Колстон погиб во время трагедии, происшедшей в Арминстере. Оставшийся в живых свидетель видел, как стена здания обрушилась на него, и был уверен, что он не спасся. Поэтому его имя появилось в длинном, но тем не менее неполном списке жертв. Должно было пройти пять лет, прежде чем мы обнаружили, — а было это почти за двадцать четыре часа до его убийства, — что ему удалось тогда спастись.

В третий раз Колстон умер в моем особняке на крыше офиса «Ивнинг Телеграм», и на этот раз отсрочки не было. Пули убийцы пронзили его легкие, а одна попала в сердце. Даже невероятная выносливость Колстона не выдержала этого свирепого разрушения плоти, и он умер.

Газеты окрестили Моргана «Король выдающихся сыщиков». Его внешность не давала повода к такому титулу: он отнюдь не выглядел, как король чего бы то ни было. Все, что в нем и на нем, абсолютно стандартно: средний рост (ни дюймом больше и ни дюймом меньше), стандартная шляпа из мягкого фетра и, когда на улице не так жарко, как в момент нашей встречи, стандартный плащ. Его верность стандартной серости проявляется даже в том, что он носит стандартные ботинки. А на его ленивых глазах вуалью лежит стандартная пелена: знак внутренней замкнутости, которой помечен каждый хороший полицейский в мире. За этой вуалью — подозрительные, недоверчивые глаза человека, обоснованно полагающего, что вы с ним не откровенны. Всего этого нельзя скрыть, и ни веселое лицо Моргана, ни его мягкий голос с еле заметным акцентом уроженца Уэльса, ни его широкая улыбка не могли обмануть меня. Поэтому я откинулся на стуле назад под углом, бросающим вызов силе тяжести, — знак, по которому те, кто меня знают, безошибочно определяют, что я взволнован или внутренне напряжен, — и приготовился к допросу.

Мою позицию можно было охарактеризовать как встревожено невинную. Насколько мне было известно, я не совершил преступления, но я определенно был на стороне нарушителя закона. Я был сторонником Колстона, хотя и не мог объяснить почему, и это ставило меня в опасное положение. Вряд ли я мог ожидать, что Морган одобрительно посмотрит на человека, ставящего себя в один ряд с Колстоном. С Колстоном, которого искала Специальная Служба за нарушение Закона о государственной тайне, что ставило его практически в положение подрывного элемента. С Колстоном, который за последние несколько часов брал на мушку трех человек — и одним из них был человек, занимающий, пусть даже и временно, высший пост в Королевстве. Я не видел, какая будет польза Колстону, мне или любой газете от моего сочувствия теперь, когда Колстон умер, не доставив известие. Но я ощущал зловоние и не мог избавиться от него, пока проблема оставалась нерешенной.

Если даже Морган и почувствовал мою скрытую враждебность, то не подал виду. Мы перешли к обмену любезностями, как полагается цивилизованным людям.

— Сигарету?

— Спасибо, я предпочитаю трубку. — Палец шириной с небольшую лопатку забил порцию табака в чашечку трубки.

Вот что они прочли:

Жара потной ладонью придавила Арминстер. Она отшлифовала море до блеска полировочного лака, замедлила шаг прогуливавшихся отдыхающих, приглушила крики детей, отняла силы и затруднила дыхание. Неправдоподобная погода в Арминстере вот уже на протяжении пяти лет служила темой для разговоров во всей Англии, но на этот раз и наиболее преданные Арминстеру курортники соглашались с тем, что город превзошел самого себя. За тридцать пять дней ни одного дождя. Изо дня в день с безоблачного неба светило солнце. В час дня средняя температура была 29°, самая низкая ночная температура, зарегистрированная с начала июня, была 17 С. И сейчас, в воскресный праздник Августовского Берега, ни единого признака перемены погоды.

Город был запружен толпами народа. Каждый отель и пансион, каждая вилла и квартира переполнены. Тенты и фургоны теснились в переполненном кемпинге. Сотни людей спали на пляже, еще больше — в машинах. Люди все прибывали — поездом, автобусом, на машинах, потоком лились из менее удачливых мест в город, о котором реклама, не преувеличивая, говорила: «Наслаждайтесь итальянским солнцем в Британии: Арминстер, жемчужина Английской Ривьеры».

В то праздничное воскресное утро бриз подул в одиннадцать часов одну минуту. Флаги зашевелились, деревья зашелестели листвой, рубашки и платья затрепетали на потных телах. Но ветер не принес облегчения. Сухой и горячий, он дул с юга. От него першило в горле, кололо кожу, затруднялось дыхание. Опытные путешественники вспоминали другие места в других краях: Флоренцию во время жары; Аккру, когда из Сахары дует «хамматан», коробящий древесину и скручивающий обложки книг; Малагу, когда из раскаленной Испании приносится «терраль»; Брисбен, когда с Большого Водораздела спускается западный ветер.

Фотограф Маршалл стоял на очень выгодной позиции, немного выше виллы мэра, и смотрел вниз, на запад. Фотоаппарат с телескопическим объективом был направлен на город, море и заходящее солнце. Маршалл вытер лоб — сумерки не принесли облегчения от давящей жары. Единственным его желанием было поскорее закончить работу. Он бы с радостью выпил сейчас холодного пива, даже не одну, а несколько бутылок.

Положив в нагрудный карман носовой платок, он склонился над треножником. Через объектив весь город был как на ладони. Сверкающим каскадом он спускался с горы; он казался фонтаном изумрудов и сапфиров, рубинов и топазов, аквамаринов и жемчуга. Огни фар оставляли после себя желтые и белые полосы вдоль улиц, последние солнечные лучи омывали небо. Такие закаты были еще одним чудом, которым знаменит Арминстер: небосвод отсвечивал терракотовым, серо-стальным, малиновым и бледно-бледно голубым.

«Почти то, что надо!» — подумал Маршалл. Он взглянул на часы. Была одна минута десятого. Еще минута, пожалуй, даже меньше, еще тридцать секунд, и надо снимать. Если солнце и небо будут себя хорошо вести, еще несколько секунд прибавят богатство краскам.

Он опять вытер лоб и снова прильнул к фотоаппарату. Когда Маршалл взглянул на город, его огни мерцали. Он моргнул, думая, что жара пагубно сказалась на его зрении, и, прищурившись, глянул еще раз. Нет, зрение ему не изменило: огни Арминстера колебались, а некоторые погасли.

Толчок длился четыре пятых секунды. Земля тряслась две минуты. В 9 часов 3 минуты Арминстер потряс первый и самый страшный удар.

Маршалл был слишком далеко, чтобы почувствовать толчок, и он почувствовал просто досаду. Про себя он ворчал:

— Ну что за невезение! Перебои со светом, и в такой момент. Впрочем, если это неполадки на электростанции, то какие-то странные. Если бы электроэнергия была полностью отключена, то город был бы в полной темноте. Если частично, то без света осталась бы одна часть города.

А между тем повсюду были видны вспышки и мерцание огней. Город не погас, а только потускнел.

Гроинз Маккензи выбрался из заведения Гринбаума. Он глупо улыбался, глядя по сторонам и горя желанием поделиться с кем-нибудь своим счастьем.

— Эй, малышка, где ты? — позвал он. — Гляди-ка, что принес Дед Мороз!

Ему ответил тротуар. Как ни странно, он говорил голосом Сандры Мартин.

— Вытащи меня, Гроинз! — сказал он. — Вытащи меня отсюда.

Сбитый с толку, Гроинз нагнулся и увидел глядевшую на него из глубокой ямы девушку. Все ее лицо было в синяках и кровоподтеках, а волосы посерели от копоти.

Медленно и болезненно возвращалось сознание к Рэгу Картрайту. Болела голова, а спину будто жгло раскаленным железом. Что-то мягкое и теплое прижимало его тело к земле. Это могла быть Ви, но она была куда легче, чем это тело. Его рот и ноздри были забиты пылью. Вокруг было темно. Но он мог дышать, слышать и даже немного шевелить руками. Он осторожно попробовал изменить позу, но тут же отказался от этой мысли, почувствовав угрожающее шевеление камней вверху.

По мере того как сознание возвращалось, он стал соображать и понял, что может слышать, что происходит, и довольно хорошо. Послышался шум, а затем шорох. Рядом обвалилась кирпичная кладка, а вдалеке послышался еле различимый человеческий крик. Его щеки коснулся теплый ветер. По-видимому, где-то в этой могиле было отверстие. Рэг почувствовал запах бензина, газа, кирпичной пыли и, как ни странно, рыбы. Он воспрянул духом. Хоть он и был похоронен, но был все еще жив и мог дышать. Скоро должна прийти помощь. Она будет разнообразной: отряды спасателей, бульдозеры, другое оборудование, доктора, медсестры, санитарки, машины «скорой помощи», медикаменты, передвижные полевые госпитали и многое другое. Он весь погрузился в раздумья об этих обнадеживающих деталях, пока не вспомнил Ви. Ему стало стыдно. Он позабыл о Ви.

— Ви! — позвал он. — Ты меня слышишь, Ви? Ответа не было.

Должно быть, она умерла, подумал он. Бедная Ви! Он был невнимателен к ней.

Что-то шевельнулось у него на груди. Рэг встрепенулся. Ви была с ним. Она была такой тяжелой из-за обломков, лежавших на ней. Но она была еще жива. Он прислушался и скорее почувствовал, чем услышал: ее сердце слабо билось напротив его сердца.

Морган кончил читать. Он не заметил, как я вошел. Он положил последний лист, сложил в аккуратную стопку, но затем его чувства взяли верх. Мощными руками он сжал рукопись так, что ее верхняя половина разошлась веером. «Ну вот, теперь ты можешь себе представить, каково было мне, когда я вчера в первый раз прочел это», — подумал я безо всякой жалости.

От моего испытующего взгляда Морган пришел в себя.

— Это правда? — страшным голосом спросил он. — В свое время нам говорили совсем другое. Это правда?

Ему хотелось, чтобы я ответил «нет». Я не стал отвечать прямо. Опустив гранки первой страницы сегодняшнего выпуска на журнальный столик, я подошел к письменному столу и вытащил из него пухлую папку. Когда я бросил ее на стол, раздался звук, похожий на звон пощечины.

— Аффидевиты, то есть письменные показания, данные под присягой и заверенные, — проговорил я. — Подписанные свидетельства восьми человек, плативших Морони, спасателей, говоривших с Картрайтом, солдат, нашедших тело Гая Рэйнхэма в двадцати метрах от Маргарет, за дверями зала. Джон Холт — хороший репортер. Он не забывает о доказательствах.

— Это-то Колстон и пытался передать нам, — помнится, сказал я. А потом, когда смысл этих слов дошел до меня: — О, господи Боже!

Тут мой мозг отключился. Обычно я не теряюсь в критических ситуациях, но тут на меня за двадцать четыре часа навалились Арминстер, Колстон, полиция, согласие Маргарет. А ее страшный крик доконал меня. Я мог заниматься в этот момент только ею. Я положил Маргарет на диван и подложил под голову подушку. Затем наполнил стакан бренди. Она не любит крепкие напитки, но сейчас она выпила стакан, и ей стало лучше. На лице проступил румянец, а дыхание успокоилось. Все это я делал автоматически, повинуясь инстинкту мужчины, помогающего своей женщине. Затем я вспомнил о стоявшем в дверях Моргане.

— Вы слышали? — спросил я.

— Слышал.

Он вошел в комнату и закрыл дверь.

Беседа провалилась. Сначала я обвинял в этом себя. Я думал, что неправильно вел себя, что выбрал неправильный подход. И лишь несколько часов спустя но каких часов! — я осознал, что моя задача была невыполнима. Я переоценивал силу своих доводов, и делал это совершенно автоматически, как любой убежденный человек. Не было подхода, который оказался бы успешным. Мягко или напористо я говорил бы — ничего бы не случилось. Сначала я привлек его внимание к политической выгоде (сработало совсем не так, как предсказывали Маргарет и Морган), а затем вызвал личную вражду ко мне. Мне никогда не приходило в голову, что правдой была абсолютная, монументальная глупость. Против глупости сами боги бессильны. А я ведь даже не бог.

Маргарет провела меня через свою часть дома на половину Рэйнхэма. Он сидел за столом и читал — ну конечно, «Ивнинг Телеграм» — и именно мою передовицу. Я поежился. Плохое начало.

— Маргарет, моя дорогая! — воскликнул он, подняв голову от газеты. — А я уже было начал беспокоиться…

Он увидел меня, и его лицо одеревенело. На людях он демонстрировал шутливое, более сожалеющее, чем недовольное, отношение к «Телеграм» и ее редактору. Но здесь ему нечего было скрывать и не перед кем притворяться. На какое-то мгновение я увидел в его глазах всю глубину чувств, которые он испытывал ко мне. Он ненавидел мои взгляды, и это означало, что я был для него опасен. Это знание, которое меня бы крайне вдохновило еще пару часов назад, не доставило мне никакого удовольствия.

— Маргарет, — произнес Рэйнхэм, поднимаясь. — Ты меня удивляешь! Ты знаешь глубину моих чувств к этому… этому… лицу.

Мы в молчании ехали в редакцию. Нам не о чем было говорить.

— Может быть, мы ошибаемся, Иэн? — наконец жалким голосом спросила Маргарет. — Мы ведь не можем ошибаться, да?

— Нет, — ответил я. — Плохо наше дело. Я проиграл, Мэгги. Подумай о себе. Забирай мальчика и уезжай из Лондона куда-нибудь подальше, на тот случай, если мы ошибаемся, и землетрясение охватит большую область, чем та, над которой дует ветер.

— Я иду с тобой, — решительно заявила Маргарет. — Я просто отправлю няне записку, и она увезет Гая на дачу моих родителей. (Еще один Гай: каждый первенец в семье Рэйнхэмов получает имя Гай при крещении со времен Реставрации).

— Езжай с ним, — попытался уговорить ее я. — Тебе здесь нечего делать.

Следующие несколько минут были самыми черными за этот черный день. И потом были плохие, жуткие, страшные моменты, когда я думал, что сойду с ума, но ни в один из них я не чувствовал себя таким беспомощным. Казалось, я окружен со всех сторон непреодолимыми стенами. Потом последовала нормальная реакция человека на отчаяние и беспомощность. Со всей силой неправедного гнева я обрушился на невинную и отсутствующую жертву, на Уолли Марша. Тем легче мне это было, что и в лучшие времена он меня раздражал, не говоря о худших. Работник он прекрасный, успешно переводит научную абракадабру на нормальный газетный язык, но можно сойти с ума от его нерешительности.

— Черти бы разодрали этого безмозглого негодяя! Где этот идиот бродит?

— Спокойно, Иэн, спокойно! — откликнулся Холт. — Тебе не в чем обвинять Уолла. Я следовал инструкциям: никто за порогом этой комнаты не знает о кризисе. Все нормально работают, хотя некоторые начинают догадываться, что пахнет большим делом. Ты же знаешь, атмосфера…

Это было справедливо. Ситуация не прояснилась, но я достаточно оклемался, чтобы сообразить, что единственное спасение в деятельности — в любой деятельности — или я сойду с ума.

— Спасибо, Джон. — Я обратился по селектору к Валери. — Мне необходим Уолли Марш, Вал. Обзвони все места в Лондоне, где он только может быть. — Я повернулся к Маргарет: — Мэгги, положи лед на голову и попробуй вспомнить, где ты встречалась с Колстоном. Любая мелочь может помочь нам. Любая. Поднимись в мою квартиру — там тише.