Томительный июльский день пахнул сеном, вербеной и резедой. На столе, на веранде, багрянея под листьями мяты, крупные ягоды спелой клубники плавали в чаше бледно-желтого хрусталя; то была разноцветно сверкавшая многоугольными гранями георгианская чаша

[1]

с фамильным гербом Рейси, награвированном между львиных голов. Время от времени сидевшие за столом джентльмены, заслышав угрожающий писк, шлепали себя по лбу, по шее или по лысине, но старались делать это не слишком приметно; мистер Холстон Рейси, у которого они были в гостях, ни за что не признал бы, что у него на веранде в Хай-Пойнте хозяйничают москиты.

Клубника была выращена садовником мистера Рейси; георгианская чаша перешла к нему по наследству от прадеда (дед мистера Рейси подписал Декларацию независимости), а веранда была верандой его загородного дома на заливе, расположенного на приличном, не слишком далеком для езды расстоянии от его городского дома на Кэнел-стрит.

— Еще по одному, Коммодор, — сказал мистер Рейси, расправляя батистовый носовой платок размером в добрую скатерть и вытирая концом его дымящийся от испарины лоб.

Мистер Джеймсон Леджли улыбнулся и поднял бокал. Для близких друзей он был «Коммодором», поскольку юные годы провел на флоте и даже участвовал мичманом под командой адмирала Портера

[2]

в войне 1812 года. Жизнерадостный холостяк, походивший загорелым лицом на тех бронзовых идолов, которых он, надо думать, привозил из далеких плаваний, он и сейчас, оставив давно уже службу, сохранил прежнюю внешность профессионального моряка. В своих белых парусиновых брюках и в кепи с золотым галуном, сверкая белозубой улыбкой, он выглядел заправским капитаном фрегата. И в самом деле, он прибыл в гости с Лонг-Айленда водным путем, и его белая стройная яхта стояла сейчас на якоре в бухте за мысом.

Льюис Рейси стоял на скалистом выступе и зачарованным взглядом смотрел на Монблан.

Царил ослепительный август, но здесь, высоко в горах, воздух был ледяным. Льюис укутался в плащ на теплом меху, который по мановению руки принес ему взятый в европейское путешествие камердинер, ожидавший теперь на почтительном расстоянии внизу. Еще ниже, у поворота горной дороги, стоял элегантный и легкий путевой экипаж, в котором он путешествовал.

Прошел всего год с небольшим с того дня, когда, стоя на палубе уходящего в океан пакетбота, он простился с Нью-Йорком, и надо сказать, что спокойно взиравший сейчас на красоты Монблана молодой человек находил в себе мало общего с тем расплывчатым юнцом, каким был покидавший Нью-Йорк Льюис Рейси; разве только одно их сближало — в глубинах его существа жил все тот же старинный страх перед Рейси-старшим. Но и этот подспудный страх был теперь изрядно ослаблен разделявшим их расстоянием и протекшим со дня их последней беседы временем; он остался за линией горизонта, застрял, так сказать, на другом конце света и напоминал о себе лишь в минуты, когда в какой-нибудь из европейских банкирских контор клерк вручал Льюису надписанный отцовской рукой аккуратный, с сургучной печатью пакет. Старший Рейси писал сыну редко, когда же писал, то выражал свои чувства натянуто и высокопарно. Взяв в руки перо, мистер Рейси испытывал скованность и его природная склонность к сарказму терялась в округлых периодах, сочинение которых давалось ему нелегким трудом. Так что в письменном виде эта страшившая Льюиса черта отцовской натуры давала знать о себе разве что в начертании той или иной характерной литеры и еще в нестерпимом педантстве, с которым отец выводил на конверте: «Льюису Рейси, эсквайру».

Не будем настаивать, что молодой человек вымел из памяти все, чему к этому времени истекла годичная давность. Многое он продолжал хранить, или, точнее сказать, перенес в память нового Льюиса, которым он ныне стал; например, сердечную склонность к Триши, которую, к его удивлению, не смогли притушить ни слащавые чары английских красавиц, ни миндалевидные очи всех гурий Востока. Не раз, блуждая по улочкам какого-нибудь овеянного преданиями старого города или отдаваясь красе навевавшего томную грусть пейзажа, он бывал поражен, когда вдруг перед ним возникало скуластое, с выпуклым лбом и широко поставленными глазами маленькое смуглое личико Триши; так застывал он в каком-нибудь экзотическом здешнем саду, услышав запах вербены, той самой вербены, что цвела у них дома у самой веранды. Триши была некрасива; его новые впечатления не только не шли вразрез с этим мнением его домашних, но скорее подтверждали его; ее облик не совпадал ни с одним из признанных образцов женского обаяния; и все же, почти позабыв вкус ее поцелуев и эти особые, терпкие нотки в ее голосе, он хранил ее образ и в сердце, и в разуме не менее прочно, чем прежде. Случалось, не без некоторого чувства досады он мысленно клялся, что вполне в его власти сделать усилие и расстаться с ней навсегда; время, однако, бежало, все оставалось по-прежнему; так таится изображение на дагерротипной пластинке; оно вне вашего взора, но оно — там.

Шериф Джеф Маккертен крепко спал в кровати рядом со своей женой, на втором этаже тюремного здания в Эндрюджонсе, главном городе округа Джули, когда громкий стук в дверь разбудил его. Он спал как сурок и никогда не просыпался раньше утренней зари, разве только если уж очень сильно шумели или жена трясла его за плечо.

Шериф с женой жили на втором этаже красного кирпичного здания тюрьмы, в удобной квартире из четырех комнат, выходивших на улицу. В первом этаже, под ними, помещалась контора, а за ней — длинная, как амбар, арестантская, разделенная высокими, до потолка, решетками на отдельные камеры. На случай пожара контору от арестантской половины отделяла тяжелая, окованная железом дверь и вторая дверь из толстой стали. Закон требовал, чтобы шериф проживал в тюремном здании, так как, находясь при тюрьме неотлучно, ему легче было уследить за арестантами.

Шериф ничего не имел против этой квартиры: она была бесплатная, и летом в комнатах было прохладно, а зимой — тепло. Зато его жена Кора немножко совестилась того, что приходится жить под одной крышей с арестантами. Всякий раз, как она заводила об этом речь, шериф отвечал ей, что люди в тюрьме совершенно такие же, как на свободе, разница только в том, что их посадили. Обычно в тюрьме сидели два-три негра, пойманных с фальшивой монеткой в десять или двадцать центов, или такие, которым потехи ради захотелось пугнуть из ружья приходскую вечеринку, а иной раз и два-три охотника до чужого добра — белые или негры.

На минуту в дверь спальни перестали стучать, и шериф лежал, прислушиваясь, но не вставал, в надежде, что тот, кто стучал, скоро уйдет. Он был сердит, да и как тут не рассердиться, когда человека будят среди ночи. Немало он положил трудов, чтобы подобрать себе таких надежных помощников, которые и без него могли бы управиться, если что приключится ночью. К тому же в тюрьме сейчас сидел всего один человек — старый негр по имени Сэм Бринсон, которого задержали, как и всегда, за то, что он продал заложенный автомобиль. Подержанная машина стоила долларов восемь, самое большее — десять, и шериф собирался на днях выпустить Сэма на свободу.

Кора повернулась на бок и принялась трясти Джефа за плечи.

Пока Берт разыскивал в чулане удочку, Джеф Маккертен вышел на крыльцо и постоял немного, глядя на звездное небо. Как только он ушел от Берта и решетчатая дверь со стуком захлопнулась за ним, он сразу почувствовал себя одиноким. Он знал, что ему предстоит провести четыре или пять дней на Лордс-крике в полном одиночестве. Ему хотелось бы взять с собой для компании Кору, но он знал, что она никогда на это не пойдет.

Он сошел с крыльца и посмотрел на окна спальни во втором этаже. Свет все еще горел, и видно было, как тень Коры двигается по комнате. Он знал, что она не ляжет спать, пока не уверится, что он уехал на Лордс-крик.

Как раз когда он обернулся, чтобы еще раз взглянуть на звезды, в центре города затарахтел мотор и по главной улице пронесся автомобиль. За квартал от тюрьмы, на углу улицы, автомобиль вдруг замедлил ход, и шины пронзительно заскрипели по мостовой. Еще минута — и сверкнули фары: на улице перед тюрьмой стало светло как днем. Автомобиль круто затормозил и остановился, подпрыгнув на месте. Джеф так и не успел спрятаться — кто-то выпрыгнул из машины и бежал к нему.

— Шериф Джеф!

— Это ты, Джим?

В то время как шериф Джеф Маккертен во второй раз за эту ночь садился в машину, чтобы ехать на Лордс-крик, Сонни Кларк выбирался ползком из густого соснового леса, покрывавшего весь южный склон Эрншоу-риджа. Эрншоу-ридж был длинный хребет рыжего глинозема, выступавший над песчаными равнинами и пологими холмами округа Джули, как набухшая жила. Он начинался где-то на западе, в соседнем округе, пересекал под углом северную часть округа Джули и скрывался из глаз на юго-востоке, в округе Смит. У подножия Эрншоу-риджа протекала по низинам извилистая Флауэри-бранч, впадая в Окони-ривер.

Сонни еще вечером прошел вброд по реке мили полторы против течения, потом, дойдя до леса, залег за упавший ствол сухого дерева и часа два лежал там, весь дрожа. Кроме тех двух или трех раз, что ему пришлось побывать в Эндрюджонсе, он еще никогда не забирался так далеко от дома. Он часто задумывался о том, что именно находится по ту сторону Эрншоу-риджа, и, насколько ему было известно, мир кончался здесь, по эту сторону хребта.

Он боязливо пробирался ползком сквозь колючий кустарник на опушке леса. На краю большой поляны он остановился и прислушался. Где-то в низине лаяла собака, и больше в ночной тьме не слышно было ни звука. Он встал и, оглянувшись по сторонам, осторожно прошел через поле к плантации. Больше ему некуда было идти.

Он двигался через поле скачками, то судорожно торопясь, то вдруг останавливаясь, когда ему казалось, что он слышит какие-то звуки, и снова начиная спешить, когда страх проходил. Он хорошо знал дорогу к негритянскому поселку. Перепрыгнув через изгородь, он весело побежал по борозде между рядами хлопка. С каждым шагом, приближавшим его к дому, он чувствовал себя все счастливее и счастливее.

Сонни было восемнадцать лет. Он жил со своей бабушкой, Мамми Тальяферро, в негритянском поселке на плантации Боба Уотсона. Он работал на плантации и зарабатывал достаточно, чтобы прокормить себя и бабушку. И мать и отец его погибли лет десять назад: грузовик, мчавшийся во весь опор с Эрншоу-риджа, налетел на фургон, в котором они ехали.

Выехав из Эндрюджонса, Джеф Маккертен медленно двинулся по шоссе через низины, и ему уже сейчас так недоставало жены, что он сомневался, выдержит ли без нее три или четыре дня. Там, на речке, можно найти негра, который сумеет сварить ему обед и составить компанию, но он все равно будет ежеминутно чувствовать себя несчастным. Ничто на свете не могло заменить ему стряпни Коры и даже просто ее присутствия, когда наступала ночь.

Шоссе было прямое и ровное, и он доехал до поворота на Лордс-крик гораздо скорее, чем ему хотелось. Он затормозил машину и бросил последний, тоскующий взгляд на плоскую низину, прежде чем свернуть в густые болотные заросли, тянувшиеся полосой в две-три мили по обоим берегам речки.

Вдруг в темноте сверкнули фары другой машины, и свет ударил ему в глаза. Машина догнала его и, резко дернувшись, остановилась. Джеф не успел даже двинуться с места, как перед ним очутился Джим Кауч.

— Хорошо, что я догнал вас вовремя, — сказал Джим, задыхаясь. — Если бы вы успели доехать до речки, мне бы вас до утра не найти.

— Что там еще стряслось, Джим? — спросил он.