Январским вечером в самом начале семидесятых на сцене Музыкальной академии Нью-Йорка Кристина Нильсон

[1]

пела в «Фаусте».

Хотя давно уже шли разговоры, что где-то за Сороковыми улицами будет построена новая Опера,

[2]

которая блеском и роскошью затмит оперные здания великих европейских столиц, старая добрая Академия по-прежнему радушно каждую зиму раскрывала высшему обществу объятия своих видавших виды красных с позолотой лож. Консерваторы лелеяли ее за то, что некоторая теснота и другие неудобства отпугивали от нее «новых американцев»,

[3]

которыми уже начал наполняться Нью-Йорк и которые одновременно и притягивали и страшили «старых». Люди сентиментальные были ей преданы из-за исторических ассоциаций, с нею связанных; и, наконец, меломаны — за великолепную акустику, качество которой всегда столь проблематично во вновь выстроенных зданиях.

Это было первое появление мадам Нильсон той зимой, и публика, которую ежедневные газеты привыкли обозначать как «исключительно изысканную», направлялась послушать оперную диву по скользким заснеженным улицам — кто в собственных каретах или в просторных семейных ландо, кто в более скромных, но более удобных наемных двухместных «купе Брауна». Приехать в Оперу в «купе Брауна» было столь же почетно, как и в собственном экипаже, а вот отъезд в нем давал даже неоспоримое преимущество, — в придачу к тому, что каждый имел возможность продемонстрировать свои демократические принципы, он мог немедленно усесться в первую же из выстроившихся в длинном ряду брауновских карет, не дожидаясь, пока под крытой галереей Академии блеснет налившийся кровью от холода и джина нос его личного кучера. Это было одно из великих интуитивных открытий человека, наладившего этот бизнес, — понимание того, что для американца гораздо важнее быстро покинуть какое-либо развлекательное мероприятие, чем прибыть на него вовремя.

Ньюланд Арчер открыл дверь клубной ложи как раз в тот момент, когда занавес поднялся, открывая сцену в саду. Собственно, ничто не мешало ему появиться в театре раньше — он отобедал в семь, наедине с матерью и сестрой, затем не торопясь выкурил сигару в библиотеке с застекленными шкафами черного орехового дерева, называемой «готической» из-за стульев с высокими спинками, верхний край которых был стилизован под средневековые острые шпили, — это была единственная комната в доме, где миссис Арчер разрешала курить, и только после этого поехал в Оперу, прекрасно зная, что в столице появляться в театре вовремя не принято, а понятия «принято» и «не принято» играли в обществе, где вращался Ньюланд Арчер, столь же священную роль, как и внушающие ужас предметы культа, которые правили судьбами предков на заре человечества тысячи лет назад.

Вторая причина его задержки была личного свойства. Он тянул время, покуривая сигару, еще и потому, что был эстетом, и предвкушение удовольствия иногда давало ему более острые ощущения, чем само удовольствие. Это особенно касалось наслаждений утонченных; впрочем, у него они в основном таковыми и были. Но минута, которой он страстно жаждал сегодняшним вечером, была настолько прекрасна, что даже если бы он согласовал свое появление с антрепренером мадам Нильсон, то и тогда он не смог бы явиться в Оперу в момент более подходящий, чем тот, когда примадонна запела: «Любит — не любит — ОН ЛЮБИТ МЕНЯ!» обрывая и разбрасывая по сцене лепестки ромашки.

Поначалу этот незначительный эпизод поверг Ньюланда Арчера в состояние некоторого замешательства. Ему стало неприятно, что внимание мужской половины, заполнившей Оперу, привлечено к ложе, где находилась его невеста. Мгновение он не мог узнать даму в платье стиля ампир, недоумевая, почему ее появление так взволновало присутствующих. Потом словно пелена спала с глаз, и кровь бросилась ему в лицо от негодования. Нет, в самом деле: кто бы мог подумать, что Минготты осмелятся на это!

Однако они посмели, да еще как; негромкие замечания за спиной Арчера не оставляли сомнений, что та молодая дама была кузиной Мэй Уэлланд, которую в семье называли не иначе как «бедняжка Эллен Оленская». Арчер знал, что она внезапно вернулась из Европы день или два назад; он даже вполне благодушно выслушал воркотню миссис Уэлланд о том, что она должна повидаться с «бедняжкой Эллен», которая остановилась у старой миссис Минготт. В общем-то Арчер вполне одобрял семейную солидарность, и одним из качеств, которыми он восхищался в Минготтах, было как раз то, что они всегда решительно брали сторону нескольких «паршивых овец», затесавшихся в их безупречное породистое стадо. Будучи великодушным по натуре, Арчер был рад, что его будущая жена не проявила ханжества и была добра к незадачливой кузине; но принять графиню Оленскую в семейном кругу было не то же самое, что предъявить ее на публике, в Опере, в той самой ложе, где сидит юная девушка, чья помолвка с Арчером вот-вот будет объявлена! Да, он вполне разделял чувства старого Силлертона Джексона — можно ли было подумать, что Минготты зайдут так далеко!

Он знал, конечно, что «матриарх» семейства старая миссис Минготт не колеблясь может сделать то, на что решится далеко не каждый мужчина (да и то только в пределах Пятой авеню). Надменная и властная старуха всегда вызывала его восхищение. Она, всего лишь Кэтрин Спайсер со Статен-Айленда,

[9]

дочь человека, покрывшего себя позором при скользких обстоятельствах, не имея ни денег, ни положения в обществе, достаточных для того, чтобы заставить окружающих позабыть об этом, сумела заполучить главу процветающего клана Минготтов себе в мужья, а затем выдать обеих своих дочерей за иностранцев — итальянского маркиза и английского банкира. И наконец, поразила всех своей дерзостью, выстроив огромный дом из светлого камня (в те времена, когда строить дома из коричневого песчаника было столь же обязательным, как облачаться в сюртук после полудня), да еще на заброшенном пустыре в районе Центрального парка.

Дочери-«иностранки» старой миссис Минготт стали легендой. Они ни разу не приехали навестить мать, и она, будучи волевым человеком с ясным умом, философски смирилась с этим, как и со своим сидячим образом жизни и всевозрастающей тучностью, из-за которой она почти не выезжала в свет. Но дом кремового цвета (по слухам, выстроенный «а-ля особняки парижской аристократии») был ощутимым доказательством ее морального превосходства — она царила в нем среди дореволюционной французской мебели и памятных подарков из дворца Тюильри времен Луи Наполеона (где она блистала в свои молодые годы) так безмятежно, будто бы не было ничего особенного в том, что она поселилась за Тридцать четвертой улицей,

Каждый, включая Силлертона Джексона, признавал, что старая Кэтрин никогда не блистала красотой, которая — в глазах нью-йоркского общества — могла объяснить любой успех и загладить любой промах. Злые языки поговаривали, что она, как и ее венценосная тезка,

Порядок жизни нью-йоркского общества был неизменен.

Миссис Джулиус Бофорт никогда не упускала возможности появиться в Опере, даже в день своего ежегодного бала, — более того, она словно нарочно назначала бал на тот вечер, когда давали оперу, чтобы появиться в театре и подчеркнуть, что заниматься хозяйством ниже ее достоинства и она имеет столь исключительный штат прислуги, что он способен справиться с организацией праздника до малейших деталей самостоятельно, и ее присутствие совершенно не обязательно.

Дом Бофортов был одним из немногих нью-йоркских домов, имевших бальную залу; он был построен даже раньше, чем дома миссис Мэнсон Минготт и Хедли Чиверсов, еще в те давние времена, когда считалось «провинциальным» накрывать пол в гостиной грубым холстом, а мебель выносить наверх, освобождая место для танцев. Бальная зала Бофортов не использовалась ни для каких других целей и триста шестьдесят четыре дня в году была погружена в темноту, позолоченные стулья сдвинуты в угол, а люстра зачехлена; это считалось несомненным преимуществом, искупавшим в глазах общества все то, что в биографии мистера Бофорта было достойным сожаления.

Миссис Арчер, любившая высказывать свои социальные теории афоризмами, однажды молвила: «У каждого из нас есть свои любимчики-плебеи», и в глубине души многие согласились с этой рискованной фразой. Но, строго говоря, Бофорты не были плебеями, хотя кое-кто считал, что они были еще почище оных. Миссис Бофорт принадлежала к одной из самых благородных американских фамилий — это была очаровательная Регина Даллас (из южнокаролинской ветви), нищая красотка, которую ввела в нью-йоркское общество ее кузина, экстравагантная Медора Мэнсон, которая всегда из лучших побуждений совершала нелепые поступки. Разумеется, любой родственник Мэнсонов и Рашуортов имел «droit de citè»

[13]

(как выражался мистер Силлертон Джексон) в нью-йоркском обществе; но разве Регина Даллас не утратила это право, выйдя замуж за Джулиуса Бофорта?

Вопрос состоял в том, кем был этот Бофорт. Он считался англичанином, был благожелателен, красив, вспыльчив, остроумен и гостеприимен. Он появился в Америке с рекомендательными письмами от английского зятя старой миссис Мэнсон Минготт, банкира, и быстро занял важное место в деловом мире Нью-Йорка; однако его происхождение оставалось таинственным, он был весьма злоязычен и вел беспутный образ жизни. Так что когда Медора Мэнсон объявила о его помолвке с ее кузиной, все сочли это очередной глупостью в длинном ряду странных поступков бедняжки Медоры.

Как и подобает, следующий за помолвкой день был посвящен визитам. В полном соответствии с неукоснительным и точным ритуалом Ньюланд Арчер с матерью и сестрой поехали с миссис Уэлланд, а затем он вместе с миссис Уэлланд и Мэй отправился получать благословение к почтенной родоначальнице — старой миссис Мэнсон Минготт.

Визиты к ней всегда забавляли Арчера. Сам дом уже давно превратился в музейный экспонат, хотя и не такой, конечно, старинный, как некоторые фамильные особняки на Юниверсити-Плейс и в нижней части Пятой авеню. Те были строго выдержаны в стиле тридцатых годов, который объединял в мрачной гармонии ковры с гирляндами махровых роз, палисандровые консоли, полукруглые арки каминов под полками черного мрамора и высокие застекленные книжные шкафы из красного дерева; тогда как старая миссис Минготт, построившая дом позже, выкинула массивную мебель времен своей юности и устроила некую декоративную мешанину из остатков минготтовского наследия и фривольных гобеленов времен Второй империи. Восседая у окна гостиной на первом этаже, она любила наблюдать поток современной жизни, который время от времени, направляясь на север, подкатывал к дверям ее уединенного жилища. Она жила в терпеливом ожидании того, что такие же особняки, как ее собственный, или — могла она допустить ради объективности — еще более величественные вытеснят заборы, каменоломни, одноэтажные салуны, деревянные теплицы на неряшливых клочках огородов, холмы, с которых козы созерцали окрестности. А булыжную мостовую, по которой громыхали омнибусы, заменят на гладкий асфальт, что, по слухам, уже делается в Париже. Покуда же все те, кого она желала бы видеть, все же добирались до нее, и она ничуть не страдала от своей географической изоляции, и если подумать, она могла дать фору по сбору гостей даже Бофортам, особенно если учесть, что для этого ей не приходилось добавлять ни единого блюда в меню.

Необъятные горы плоти, обрушившиеся на нее в середине жизни по воле рока, как вулканическая лава на Помпеи, превратили ее из пухленькой энергичной маленькой женщины с изящно выточенными ступнями и лодыжками в гигантское величественное явление природы. Она отнеслась к этому столь же философски, как и к другим жизненным испытаниям, и теперь, в глубокой старости, была вознаграждена тем, что, созерцая себя в зеркале, видела отражение почти не тронутой морщинами бело-розовой кожи на маленьком моложавом лице. Многоярусный подбородок постепенно вел в головокружительные глубины все еще белоснежной груди под белоснежным же муслином, заколотым брошкой с миниатюрным портретом покойного мистера Минготта, а вокруг и ниже, выплескиваясь за края широченного кресла, пенились волны черного шелка, на гребнях которых, как чайки, белели крошечные ручки.

Тяжкое бремя этой безмерной полноты давно уже сделало невозможным для миссис Минготт передвигаться вверх-вниз по лестницам, и, со свойственной ей решимостью, она, дерзко презрев все правила, устроила комнаты для приемов наверху, а сама переехала на первый этаж. И когда вы сидели с ней в гостиной у ее любимого окна, то через распахнутые двери с раздвинутыми желтыми шелковыми узорчатыми портьерами вы с изумлением наблюдали спальню с огромной низкой кроватью наподобие софы и туалетным столиком с весьма фривольными кружевными фестончиками и зеркалом в позолоченной раме.

Гостей завораживало и восхищало это «иностранное» расположение комнат, напоминавшее сцены из французских романов, где даже сама архитектура навевала мысли о чем-то восхитительно запретном, о чем непорочный американец не смел и помыслить. Как описывалось в этих романах, в подобных апартаментах грешные женщины из нечестивого Старого Света жили и принимали любовников. Ньюланд Арчер часто забавлялся, мысленно помещая сцены из «Месье Камора»

Следующим вечером старый мистер Силлертон Джексон обедал у Арчеров.

Миссис Арчер была застенчивой женщиной и избегала появления в обществе; но она любила знать обо всем, что там происходит. А ее старый друг мистер Силлертон Джексон изучал дела своих знакомых с терпением собирателя древностей и скрупулезностью естествоиспытателя. В те же места, куда пользующийся огромным спросом брат попадать не успевал, устремлялась делившая с ним кров сестра, мисс Софи Джексон, которая приносила домой обрывки различных сплетен, которые он вставлял в недостающие фрагменты своих полотен.

Поэтому каждый раз, когда в обществе происходило что-то, о чем миссис Арчер хотелось бы узнать поподробнее, она приглашала мистера Джексона пообедать. Поскольку этой чести удостаивались немногие, а слушательницами миссис Арчер и ее дочь Джейни были прекрасными, мистер Джексон предпочитал не посылать к ним сестру, а являться самому. Правда, если бы он сам диктовал условия, то предпочел бы те вечера, когда Ньюланд отсутствовал. Не потому, что он недолюбливал его — они прекрасно ладили в клубе, — а потому, что старый сплетник ощущал его едва уловимый скептицизм, а дамы, разумеется, внимали мистеру Джексону самозабвенно.

Если бы в мировом масштабе была возможна гармония, мистер Силлертон хотел бы только одного: чтобы еда в доме миссис Арчер была немного получше. Но с незапамятных времен Нью-Йорк, по большому счету, разделялся на две первоосновы — клан Минготтов и Мэнсонов, в сферу интересов которых входили еда, одежда и деньги, и клан Арчеров-Ньюландов-ван дер Лайденов, которые посвящали свой досуг различным утонченным удовольствиям — путешествиям, планировке садов, чтению хорошей литературы.

В конце концов, невозможно иметь все сразу. У Лавела Минготта вы тешите свое чревоугодие, потребляя внутрь нежнейшую утку, черепаховый суп и тончайшие вина; зато у Аделины Арчер можно побеседовать об альпийских пейзажах и «Мраморном Фавне», да и мадеру доставляли как-никак из-за мыса Доброй Надежды. Поэтому, получив приглашение от миссис Арчер, мистер Джексон всякий раз со свойственной ему мудростью говорил сестре:

День выдался свежий; веселый ветерок носился, гоняя кругами пыль. Все почтенные дамы обоих семейств извлекли из своих сундуков поблекшие соболя и пожелтевшие горностаи, и запах камфоры из передних рядов свел почти на нет весенний слабый аромат белых лилий, которыми был щедро засыпан алтарь.

По специальному знаку Ньюланд Арчер вышел из ризницы и встал вместе с шафером на ступеньку алтаря церкви Милости Господней.

Это означало, что карета с невестой и ее отцом уже возникла в поле зрения; но предстояла еще долгая возня в притворе, где вокруг новобрачной порхали ее подружки, похожие на охапку пасхальных цветов. Все это время жениху полагалось одиноко стоять под взглядами собравшейся публики — в доказательство его страстного нетерпения. Арчер покорился этому столь же безропотно, как и всему остальному, — увы, свадьба в Нью-Йорке в девятнадцатом веке напоминала обряд на заре истории. Все было одинаково легко — или одинаково мучительно, в зависимости от того, как посмотреть на это, — на пути, по которому он двигался столь неотвратимо. И он повиновался смятенным указаниям своего шафера так же благоговейно, как другие женихи ранее повиновались ему в те дни, когда он вел их сквозь тот же лабиринт.

Насколько он помнил, он выполнил все свои обязательства. Восемь букетов белой сирени и ландышей были разосланы вовремя, так же как и сапфировые запонки восьмерым церемониймейстерам и булавка для галстука из «кошачьего глаза» шаферу. Полночи Арчер провел в попытках разнообразить тексты своих благодарственных писем за последнюю партию подарков от друзей и бывших приятельниц. Деньги для епископа и пастора были переданы шаферу. Дорожный багаж Арчера был уже в доме старой миссис Минготт, где должен был быть свадебный завтрак, и, наконец, было заказано отдельное купе в поезде, который должен был умчать молодоженов в неизвестном направлении, — место, где они собирались провести свою первую брачную ночь, держалось в строжайшем секрете. Это было одно из самых священных табу всего этого доисторического ритуала.

— Кольцо с вами? — тревожно прошептал молодой ван дер Лайден. Будучи совсем еще неопытным шафером, он был преисполнен чувства ответственности.

— Ничего не поделаешь — мы должны обедать у миссис Карфри, дорогая, — сказал Арчер.

Мэй, озабоченно нахмурившись, посмотрела на него поверх массивной посуды из британского металла,

[64]

которой был сервирован стол для завтрака в пансионе, где они сняли комнаты.

Во всей дождливой пустыне осеннего Лондона у Арчеров было только двое знакомых, и этих двоих они избегали с завидной настойчивостью по непонятной нью-йоркской традиции — считалось «недостойным» навязывать свое общество знакомым, встреченным за границей.

Миссис Арчер и Джейни во время своих визитов в Европу так неукоснительно придерживались этого правила и встречали любые дружеские попытки попутчиков к общению с такой непроницаемой сдержанностью, что почти побили собственный рекорд «необщения с иностранцами» (если, конечно, те не оказывались служащими отеля или железнодорожных станций). Свои же соотечественники — если они не были известны им лично или понаслышке — сталкивались с едва ли не большей надменностью. Так что если дамам не приходилось столкнуться с Чиверсами, Дагонетами или Минготтами, они месяцами за границей вынуждены были довольствоваться обществом друг друга.

Но самые крайние меры предосторожности иногда оказываются тщетными, и однажды вечером в Боцене

[65]

одна из двух живших через коридор англичанок (чьи имена, наряды и общественное положение до мельчайших деталей были уже изучены Джейни) позвонила в дверь и спросила, не найдется ли у миссис Арчер мази для растирания. У сестры вторгшейся дамы, миссис Карфри, внезапно разыгрался бронхит, и миссис Арчер, которая, к счастью, никогда не путешествовала без внушительной домашней аптечки, смогла ей помочь!

Небольшая яркая лужайка простиралась до скалистого обрыва, за которым виднелось огромное яркое море.

Дерн аккуратно окаймляла полоса из алой герани и колеуса, и чугунные вазы, выкрашенные в цвет шоколада, были расставлены, через равные промежутки, по краю дорожки, которая вела к морю, а на аккуратно выметенный гравий ниспадали гирлянды гераний и петуний.

Ровно посередине между краем обрыва и квадратом деревянного дома (который также был шоколадно-коричневым, и только железная крыша веранды была выкрашена в желто-коричневую полоску, чтобы создать иллюзию матерчатого тента), на фоне кустарника, были расположены две большие мишени. На другой стороне лужайки, напротив мишеней, был натянут настоящий тент, под которым были расставлены скамейки и садовые кресла. Дамы в летних платьях и джентльмены в серых сюртуках и цилиндрах сидели или просто стояли на лужайке; то и дело какая-нибудь стройная девушка в накрахмаленном муслине выходила из-под тента с луком в руках и посылала стрелу в цель, а зрители прерывали свой разговор, чтобы узнать результат.

Ньюланд Арчер с любопытством наблюдал это действо с веранды. По обе стороны сверкающих свежей краской ступеней стояли ярко-синие фарфоровые вазы на ярко-желтых фарфоровых же подставках с колючими зелеными растениями. Вдоль веранды тянулся бордюр из голубых гортензий, также окаймленных красными геранями. За спиной Арчера в стеклянных дверях гостиной, из которых он вышел, колыхались кружевные занавески и был виден сверкающий паркет с островками ситцевых пуфиков, карликовых кресел и бархатных столиков с серебряными безделушками.

Ньюпортский Клуб лучников всегда проводил свои августовские состязания у Бофортов. Этот вид спорта, до сих пор не знавший себе равных по популярности, если не считать крокета, начал слегка отступать перед натиском лаун-тенниса, который все же пока считался игрой грубой и неизящной. А уж лучшей возможности для дам показать свои новые туалеты и грациозные позы, как с луком и стрелами в руках, и быть не могло.

— Прием в честь Бленкеров — БЛЕНКЕРОВ?

Мистер Уэлланд положил нож и вилку и тревожно-недоверчиво взглянул через стол на свою жену, которая, приспособив к глазам золотой лорнет, в нарочито громком комедийном тоне снова прочла вслух:

— Мистер и миссис Эмерсон Силлертон просят вас пожаловать на прием в честь миссис Бленкер и ее дочерей в Клуб «Вечера по средам» двадцать пятого августа в пятнадцать часов на Кэтрин-стрит.

— Боже милостивый, — задохнувшись от изумления, сказал мистер Уэлланд, как будто вся абсурдность этого послания дошла до него только тогда, когда ее произнесли второй раз.

— Бедная Эми Силлертон — никогда нельзя знать заранее, что придумает ее муж, — вздохнула миссис Уэлланд. — Сдается мне, что на сей раз он только что открыл Бленкеров.

Следующим утром Арчер сошел с фоллриверского поезда в душном летнем Бостоне. Над привокзальными улицами висел смешанный запах пива, кофе и подпорченных фруктов, а народ в рубашках с короткими рукавами сновал туда-сюда с отрешенностью жителей пансиона, направляющихся по коридору в ванную комнату.

Арчер нанял кеб и отправился завтракать в Сомерсет-клуб. Даже фешенебельные кварталы имели какой-то неопрятно-кухонный вид, до которого города Европы не опускаются даже в жару. Консьержки в ситцевых платьях лениво бездельничали у подъездов богатых домов, а Коммон

[81]

выглядел так, словно всю ночь напролет в нем продолжался пикник. Если бы Арчер попытался представить себе Эллен Оленскую в каких-либо невероятных декорациях, то это было именно то, что нужно, — ничто не вязалось с ее обликом менее, чем этот изнемогающий от жары, полупустынный Бостон.

Он завтракал со вкусом и аппетитом, начав с куска дыни и просматривая газету в ожидании яичницы с тостами. С того момента, как он накануне объявил Мэй, что по делам фирмы он должен съездить в Бостон, он ощущал необыкновенный прилив сил и жажду деятельности. Он и так должен был в начале недели по делам фирмы возвратиться в Нью-Йорк, и все домашние уже знали это; но к тому же — волею судьбы — возвратившись из Портсмута, он нашел на столике в передней письмо из конторы, которое и послужило предлогом для изменения его планов. Той же ночью он сел на пароход в Фолл-Ривер.

Ему стало даже немного стыдно, что все получилось так легко: это напомнило ему отвратительные хитроумные уловки Лоуренса Леффертса, которыми тот обеспечивал себе свободу. Но это чувство тревожило его недолго — в настоящий момент он не был склонен анализировать свои поступки.

После завтрака он оторвался от газеты, чтобы закурить, и в это время вошли двое-трое его знакомых, с которыми он обменялся обычными приветствиями. Все шло своим чередом — несмотря на его странное ощущение пребывания в другом времени и пространстве.