«Непредвиденные затруднения. Пожалуйста, раньше тридцатого не приезжай. Анна».

От вокзала Чаринг-Кросс и до самого Дувра колеса поезда выстукивали Джорджу Дарроу текст телеграммы, иронически варьируя на все лады банальные слова: то торопливым треском, похожим на беглый ружейный огонь, то по одному, медленно и холодно роняя их в его сознание, то тряся, перемешивая и бросая, как кости в некой игре злобных богов; и сейчас, когда он вышел из купе и стоял, глядя на открытую всем ветрам платформу и бурное море за ней, они летели на него будто с гребней волн, кололи и слепили со свежей издевательской яростью.

«Непредвиденные затруднения. Пожалуйста, раньше тридцатого не приезжай. Анна».

Она отделалась от него в самый последний момент, причем уже во второй раз, — отделалась со всей своей милой рассудительностью и под одним из обычных «удобных» предлогов: он был уверен, что нынешний предлог, как и прежний (приезд вдовы дяди ее мужа), был «уважительным»! Но именно эта уверенность и приводила его в уныние. При ее трезвом подходе к их ситуации, думать, что после двенадцати лет разлуки она встретила его с какой-то особой теплотой, можно было только с иронией.

Спустя столько лет они вновь встретились месяца три назад в Лондоне, на обеде в американском посольстве, и, когда она заметила его, ее улыбка расцвела, как алая роза на вдовьем трауре. Он еще чувствовал волнение, охватившее его, когда среди стереотипных лиц на обедах этого сезона случайно увидел ее нежданное лицо с темными волосами над печальными глазами; глазами, разрез которых и прятавшуюся в них тень, помнившиеся в мельчайших подробностях, узнал так же мгновенно, как, прожив полжизни, узнавал детали комнаты, где играл, будучи ребенком. И когда она привлекла его внимание среди толпы в плюмажах и орденах, стройная, одинокая и непохожая на остальных, он, едва их взгляды встретились, почувствовал, что для нее он так же резко выделяется среди присутствующих. Это, и даже больше, сказала ему ее улыбка; сказала не просто «помню», но: «Помню то, что помнишь ты», почти как если бы ее воспоминание оживило его память, а ее взгляд вернул воскресшему мгновению утреннюю яркость. И конечно, когда растерянная супруга посла, воскликнув: «О, так вы знакомы с миссис Лит?! Превосходно, а то генерал Фарнем меня подвел», махнула им обоим, чтобы они шли в столовую, Дарроу отчетливо почувствовал легкое прикосновение к своей руке, прикосновение едва ощутимое, но явно подчеркивающее сказанное:

— Не припоминаете меня… у миссис Мюррет? — спросила она за столиком тихого кафе, куда после напрасных долгих поисков кофра Дарроу пригласил ее на чашку чая.

Войдя в это затхлое убежище, она сняла насквозь мокрую шляпку и повесила на каминную решетку сушиться, привстала на цыпочки перед круглым, с орлом наверху зеркалом над вазами с крашеными иммортелями и провела пальцами по волосам, причесывая их. Этот жест подействовал на окоченевшие чувства Дарроу, как жар огня в камине на застывшую в жилах кровь, и, когда он спросил: «А ноги у вас не промокли?» — и она, не чинясь, осмотрела свои прочные подошвы и бодро ответила: «Нет… к счастью, я надела новые ботинки», у него появилось ощущение, что человеческое общение — вещь все же терпимая, если оно всегда вот так свободно от формальности.

Когда его попутчица сняла шляпку, у него не только родилось подобное рассуждение, еще ему впервые полностью открылось ее лицо, и оно было столь привлекательно, что имя, мгновение назад ею произнесенное, вызвало несоразмерно сильное смятение.

— Миссис Мюррет… так это было

там

?

Теперь он, конечно же, вспомнил ее — одну из робких неясных фигур в том ужасном доме в Челси, одну из бессловесного окружения громогласной миссис Мюррет, в когти которой он попал во время своего безрассудного преследования леди Ульрики Криспин. Ох, эта тяга к банальным безумствам! Столь скучным и тем не менее столь привязчивым!

Едва поезд выехал из Кале, она уткнулась головой в уголок сиденья и уснула.

Сидя напротив нее в купе, в которое он ухитрился не пустить других пассажиров, Дарроу с любопытством разглядывал ее. Он никогда не видел лица, так быстро меняющегося. Минуту назад оно было как поле маргариток, волнующихся под летним ветерком; и вот уже в неверном бледном свете светильника над головой оно несет на себе жесткую печать переживаний, как будто еще мягкая масса застыла прежде, чем ее округлости успели оформиться; и он растроганно смотрел, как тень заботы ложится на нее, пока она спит.

История, которой она поделилась с ним в сопящем качающемся вагоне и в буфете в Кале — он настоял на предложении возместить ей ужин, которого она лишилась у миссис Мюррет, — позволила составить о ней более четкое представление. С момента, когда она оказалась в нью-йоркской школе-интернате, куда ее после смерти родителей поспешил отдать занятой опекун, она была одинока в суматошном и равнодушном мире. Вообще о ее юности можно было сказать одной фразой: все вокруг были слишком заняты собой, чтобы позаботиться о ней. Опекун, гнувший спину в крупном банкирском доме, был поглощен «конторой», его жена — своим здоровьем и религией; Лаура же, ее старшая сестра, то замужеством, то разводом, то новым замужеством и во все эти периоды — стремлением достичь некоего смутного «артистического» идеала, на что опекун и его жена смотрели косо, использовала их неодобрение (как предполагал Дарроу) в качестве предлога, чтобы не беспокоиться о бедной Софи, для которой, возможно по этой причине, осталась воплощением недостижимой романтической мечты.

Со временем удар, случившийся у опекуна, катастрофическим образом сказался на его финансовом положении, и после его горько оплаканной смерти стало очевидно, что невозможно выделить наследство, причитающееся его подопечной. Никто так искренне не сожалел об этом, как его вдова, которая видела в сложившейся ситуации лишнее доказательство того, что жизнь ее супруга была принесена в жертву бесчисленным обязанностям, возложенным на него, и которая едва ли могла бы — если бы не внушения церкви — заставить себя простить юную девушку, косвенно ускорившую его конец. Софи не возмутило такое отношение. Собственно, смерть опекуна опечалила ее куда больше, нежели потеря своего незначительного состояния. Оно было лишь средством держать ее в кабале, и его исчезновение стало поводом броситься в бескрайнее яркое море жизни, окружавшее остров — ее неволю. Первый раз она вышла на берег — благодаря вмешательству дам, которые следили за ее образованием, — в классе школы на Пятой авеню, где в течение нескольких месяцев она выполняла роль амортизатора между тремя деспотическими детьми и их эскортом из нянек и учителей. Слишком настойчивое ухаживание камердинера их папаши принудило ее к бегству из сей тихой гавани, вопреки прямому совету ее школьных наставниц, подразумевавшему личное знание, что благовоспитанности и чувства собственного достоинства всегда бывает достаточно, чтобы охладить самые необузданные страсти. В точности такой же опыт вдовы опекуна и печальный давешний случай в жизни Лауры, оставившие след в их душе, не побудил ни одну из этих дам вмешаться, и, таким образом, Софи оставалось полагаться лишь на собственные силы.

Школьная подруга родом со Скалистых гор, к которой приехали в Европу отец и мать, предложила Софи сопровождать их и, пока предки под присмотром человека из туристического агентства лечат свои хвори на модных водах, вместе «развлекаться». Дарроу заключил, что совместные «развлечения» с Мейми Хоук были разнообразными и веселыми, но этот относительно блистательный период в жизни Софи длился недолго из-за побега безрассудной Мейми с актером-сердцеедом, последовавшим за ней из Нью-Йорка, и стремительного возвращения родителей для переговоров о выкупе своего чада.

Когда по пути с Северного вокзала их такси, свернув, нырнуло в ослепительную реку больших бульваров, Дарроу подался вперед и показал на сверкающий театральный подъезд:

— Вон там, смотрите!

Над входом пылало, выведенное огненными буквами, имя великой актрисы, чьи завершающиеся гастроли с необыкновенно оригинальной пьесой были темой обширных статей в парижских газетах, которые Дарроу принес в Кале в их купе.

— Это то, что вы должны увидеть, прежде чем станете на двадцать четыре часа старше!

Девушка увлеченно проследила за его жестом. Она окончательно проснулась, была бодра и оживленна, словно головокружительная уличная молва пьянила ее, как вино.

Краткое «Pas de lettres»

[6]

на конторке портье разрушило его надежды. Миссис Лит не написала ему — и не потрудилась объяснить свою телеграмму. Дарроу отвернулся, чувствуя боль унижения. Ее скупое молчание было насмешкой над расточительностью его надежд и страхов. Он уже спрашивал портье прежде, вернувшись в отель после ланча; и сейчас, возвратившись под вечер, получил тот же отрицательный ответ. Вечерняя почта пришла, и для него ничего не было.

Взгляд на часы показал, что у него едва остается времени, дабы одеться перед тем, как отвести мисс Вайнер поужинать; но, только он направился к лифту, ему пришла в голову новая мысль, и, поспешив обратно в холл, он продиктовал очередную телеграмму: «Не отправляла ли ты сегодня письмо во Францию? Телеграфируй Терминал».

Какой-то ответ придет непременно ко времени его возвращения из театра, и тогда он будет определенно знать, собиралась миссис Лит писать ему или нет. Он поспешил наверх и с легким сердцем переоделся.

Кофр-скиталец мисс Вайнер нашел наконец свою хозяйку; и, одетая со скромным великолепием, какое он ей предложил, она сияла напротив Дарроу за ресторанным столиком. В отместку за свое уязвленное самолюбие он нашел ее прелестней и интересней, чем раньше. Ее платье, спускаясь от горла, подчеркивало, как грациозно сидит ее голова на стройной шее, а широкие поля шляпы изгибались над волосами туманным ореолом. Улыбка удовольствия играла в ее взоре и на губах, и, глядя, как девушка сияет ему между свечей, затененных абажуром, Дарроу чувствовал, что вовсе не пожалеет, если его увидят с ней на публике. Он даже беспечно обвел глазами зал в неопределенной надежде увидеть знакомых.

В театре вся оживленность слетела с нее; притихшая, сосредоточенная, она сидела, затаив дыхание, в углу ложи бенуара с видом неофита, ожидающего приобщения к священным таинствам. Дарроу сел позади нее, чтобы, глядя на сцену, видеть и ее профиль. Его тронула юная серьезность ее лица. Несмотря на то, что она успела многое пережить, и свои двадцать четыре года за плечами, она поражала его тем, как, по сути, была еще юна; и он удивлялся, как это столь мимолетное свойство могло сохраниться в удушающей атмосфере дома Мюррет. По ходу спектакля он заметил, что ее неподвижное лицо временами озаряет вспышка понимания. Она ничего не пропускала, напряженно следила за Сердан, и, когда та появлялась на сцене, у нее между бровей возникала беспокойная складка.

Октябрьский предвечерний свет падал на старинный дом с островерхой крышей, крылья которого, из кирпича и желтоватого камня, окаймляли просторный, поросший травой двор, затененный шелестящими липами.

От украшенных геральдическими щитами столбов при въезде во двор ровная подъездная дорога, тоже обсаженная липами, вела к воротам с белыми перекладинами, за которыми продолжалась далее, прорезала лес и уходила в сине-зеленое марево неба, где громоздились белые облака.

Во дворе стояла женщина. Она держала над головой зонтик и смотрела то на фасад дома с двумя рядами ступеней, сходившимися перед застекленной дверью под рельефным изображением военных трофеев, то на дорогу, прорезавшую лес. Ее вид говорил скорее не об ожидании, а о раздумье: она, казалось, не столько высматривала кого-то или прислушивалась, не приближается ли кто, сколько впивала в себя окружающую картину. Тем не менее было ясно, что вид этот ей не в диковинку. Взгляд ее не горел увлеченностью первооткрывателя, наоборот, она смотрела на знакомое окружение так, словно, по некой личной причине давно не виденное, оно вдруг предстало перед ней с нежеланной яркостью.

И в самом деле, именно такое ощущение испытывала миссис Лит, когда вышла из дома и спустилась в залитый солнцем двор. Она приехала встретиться с пасынком, который, вероятно, в этот час возвращался с охоты в одной из дальних лесополос, и в руке у нее было письмо, вынудившее ее искать встречи с ним; но, едва она вышла из дома, все мысли о нем исчезли под влиянием увиденного.

Картина была ей до боли знакома. Она видела Живр во всякий сезон, живя здесь почти круглый год, начиная с далеких дней своего замужества; в день, когда впервые въехала в ворота поместья рядом с мужем, она словно перенеслась туда на облаке радужных грез.

Два коричневых расплывчатых пятна, появившиеся на опушке далекого леса, постепенно становились четче, и уже можно было узнать пасынка и сопровождающего его егеря. Они медленно увеличивались на голубоватом фоне, время от времени пропадая из виду, и она спокойно сидела, ожидая, когда они дойдут до ворот, где егерь свернет к своей хижине, а Оуэн продолжит путь к дому.

Она с улыбкой смотрела, как он приближается. С первых дней своего замужества она стала сближаться с мальчиком, но по-настоящему начала узнавать его только после рождения Эффи. Увлеченное наблюдение за собственным ребенком показало ей, как много она еще должна узнать о худеньком светловолосом пареньке, которого каникулы периодически возвращали в Живр. Уже тогда Оуэн, в физическом и нравственном отношении, представлял для нее страннейший комментарий к отцовской внешности и складу ума. Он совсем не был так же красив, как мистер Лит, и семья со вздохом это признавала; но его очаровательно непропорциональное лицо с задумчивым лбом и дерзкой мальчишеской улыбкой подсказало Анне, каким могло быть лицо его отца, если бы его правильные черты исказила гримаса, вызванная крепким встречным ветром. Она пошла даже дальше в своем сравнении и разглядела в мыслях пасынка причудливо преломленное отражение мыслей мужа. С его резкими вспышками активности, его приступами лени книжника, грубым революционным догматизмом и не по годам острой ироничностью, мальчик был словно неистовая материализация отцовских теорий. Будто идеи Фрейзера Лита, привыкшие болтаться, как марионетки на своих колышках, неожиданно освободились и пошли себе гулять. Действительно, бывали моменты, когда насмешки Оуэна должны были вызывать у его родителя ассоциации с ужимками малолетнего Франкенштейна; но для Анны они были голосом ее тайного бунта, и ее нежное отношение к пасынку частью было основано на строгом отношении к себе. Поскольку у него была смелость, которой ей не хватало, она хотела, чтобы у него были и шансы, которые она упустила, и каждое усилие, предпринятое ради него, помогало поддерживать ее надежды.

Ее заинтересованность в Оуэне привела к тому, что она стала чаще задумываться о его матери, и временами она незаметно ускользала, чтобы постоять одной перед портретом своей предшественницы. С момента ее появления в Живре портрет — ростовой, и написанный некогда модным художником — повторил судьбу отвергаемой королевы-супруги, которую удаляют все дальше и дальше от трона; и Анна не могла не связать это с постепенным угасанием славы художника. Она предполагала, что, если бы его слава росла, первая миссис Лит могла бы и дальше занимать свое высокое положение над камином в гостиной, вплоть до недопущения изображения своей преемницы. Вместо этого ее путешествия по залам завершились наконец в одиночестве бильярдной, куда никто ни когда не заходил, но где, как считалось, «свет лучше», или мог быть лучше, если бы ставни не были вечно закрыты.

Анне всегда казалось, что бедная дама в элегантном наряде, одиноко сидящая в центре огромного полотна и погруженная в тоскливое созерцание своей позолоченной рамы, ожидала гостей, которые всё не появлялись.

«Конечно, они не появлялись, бедняжка! Интересно, сколько времени тебе понадобилось, чтобы понять: они никогда и не появятся?» — не однажды мысленно вопрошала ее Анна с издевкой, обращенной скорее к себе самой, чем к покойнице; но только после рождения Эффи ей пришло в голову приглядеться повнимательней к лицу на картине и подумать, какого рода гостей могла надеяться увидеть мать Оуэна.

— Это южная терраса, — объяснила Анна. — Не желаешь пройтись к реке?

Ей казалось, что ее голос доносится издалека, словно с небес, и в то же время ясно слышен в круге сознания, которое сияющим кольцом окружало ее саму и Дарроу. Для небесного слушателя ее слова звучали плоско и бесцветно, но для находящихся внутри кольца в каждом слове бился свой пульс.

Это происходило на следующий день после приезда Дарроу; он спустился вниз рано, привлеченный дивным светом на лужайках и в саду под его окном. Анна услышала эхо его шагов на лестнице и как он, остановившись на каменных плитах холла, поинтересовался у служанки, где найти ее. Она была в конце дома, в небольшой гостиной, обшитой коричневыми панелями, где часто сиживала в тот сезон, потому что солнце прежде всего заглядывало туда и дольше всего там задерживалось. Она стояла у окна в бледной полосе света, поправляя розовую герань в фарфоровой вазе. Каждое прикосновение к цветам и взгляд на них воспринимались ею с особой остротой. Серо-зеленые опушенные листья ласкали ее пальцы, солнечные лучи, дрожащие на неровном старом паркете, напоминали колеблющийся свет на коричневом дне ручья.

Дарроу стоял в дверях самой дальней гостиной — светло-серая фигура на фоне черных и белых плит холла; затем направился к ней по пустой тусклой перспективе, одну за другой пересекая длинные полосы отражений зеркальных шкафов или ширм, ложащиеся на блестящие полы.

Он подходил все ближе — и вот это был уже не он, а фигура ее мужа, которого с того же места она так часто видела приближающимся в перспективе залов. Осанистый, строгий, с прямой спиной, быстрым четким поворотом головы поглядывавший направо и налево и то и дело останавливавшийся, чтобы поставить стул на место или передвинуть вазу, Фрезер Лит обычно вышагивал, направляясь к ней сквозь двойной строй комнат, как генерал, инспектирующий войско. В определенном месте, посредине второй комнаты, он всегда останавливался перед камином розовато-желтого мрамора и смотрелся в высокое, увенчанное гирляндой зеркало над полкой. Она не могла припомнить, чтобы он находил, что изменить или поправить в собственном продуманном облачении, однако не знала случая, когда бы он пропустил возможность внимательно взглянуть на себя, проходя мимо именно этого зеркала.

Естественным образом их разговор по дороге обратно к дому перешел на тему будущего.

Анна не стремилась определиться в этом смысле. Она была исключительно чутка к неуловимым признакам счастья, и, пока шагала рядом с Дарроу, ее воображение ткало светящуюся паутину чувства, что связывало ее и пейзаж. Душевный подъем всякий раз заново открывал ей красоту мира вокруг, а с этим и чувство, что такие моменты должны длиться дольше и оставлять след в душе, как невозобновимое чудо. Она понимала нетерпеливое желание Дарроу увидеть воплощение их планов. Понимала, что так и должно быть, иного она не представляла; но достичь точки, где она сможет сосредоточиться на его призыве определиться с датами и решениями, было все равно что пытаться пробиться сквозь серебряные дебри апрельского леса.

Дарроу желал использовать свои дипломатические возможности для изучения определенных экономических и социальных проблем, надеясь рано или поздно осветить эту тему в печати; с каковой целью он попросил о назначении в Южную Америку — и получил его. Анна была готова последовать за ним, куда бы его ни послали, и не возражала против того, чтобы новые виды, как и новые мысли, отрезали ее от прошлого. Необходимо было, и без недомолвок, обсудить, что делать с Эффи и ее учебой; и, соответственно поразмыслив, она не увидела причины, почему, при самой серьезной озабоченности этой проблемой, нельзя примирить ту с требованиями карьеры Дарроу. Было очевидно, что Эффи можно оставить на мадам де Шантель, пока пара не устроит свою жизнь; и затем, коль скоро служебные обязанности будущего отчима требуют от него пребывания в дальних краях, Эффи будет делить свои годы между Живром и антиподами.

Что до Оуэна, который двумя годами ранее стал совершеннолетним и скоро должен был достичь возраста, установленного законом для вступления в отцовское наследство, то с этой даты опекунство мачехи превращалось в дружескую заботу о его благосостоянии. Это сулило немедленную реализацию желаний Дарроу, и не было причины, по которой он не мог бы жениться в те шесть недель, что оставались до его отъезда.

Они вышли из леса на открытый простор сада. Полуденное солнце золотило бронзовые бока тисов. Хризантемы, яблоки «рассет» на ветвях, шафранные и оранжевые, сияли, как цветы зачарованного леса, полосы красной бегонии, от багряной до бордовой, бежали, как бездымное низкое пламя, а над этим раскинувшимся ковром созвучно тянулась длинная стена дома, строгость линий которого смягчалась светящейся дымкой.

Позже вечером Дарроу уселся перед камином у себя в комнате и задумался.

Комната располагала к размышлениям. Лампа под красным абажуром, тени по углам, отблески пламени, пляшущие на старинных основательных платяных шкафах и комодах, создавали атмосферу интимности, которая усиливалась выцветшими портьерами и слегка облезлыми и потертыми коврами. Все в ней было гармонично-старым с искомым легким налетом ветхости, в котором, воображал Дарроу, чувствовался след Фрейзера Лита. Но Фрейзер Лит превратился в столь незначительный фактор во всей этой истории, что следы его присутствия не вызывали у молодого человека никаких чувств, кроме веселья, обращенного в прошлое.

День и вечер прошли прекрасно.

После момента озабоченности, вызванной отъездом пасынка, Анна предалась своему счастью с пылом, какого Дарроу не ожидал от нее. Днем они отправились кататься на машине: ехали среди неяркого ландшафта, где тут и там пылали багрянцем виноградники, с шумом мчали по деревенским улочкам мимо каменных домов, по пологим склонам над рекой или по петлявшим среди бледного золота леса узким дорогам, которые выводили к четко очерченным холмам. Сияло бледное, словно растворенное в воздухе, солнце, запах мокрых корней и прелой листвы мешался с едким дымом тлеющего подлеска. Однажды они остановились на углу стены, у развалившихся ворот, и прошли по разбитой дороге до старого заброшенного домика с причудливой резьбой и трубой, который стоял в тени старых деревьев, окруженный рвом с водой. Тропинка между деревьев привела их к храму любви на островке среди камышей и лопухов, где они, сев на скамью на конном дворе, смотрели, как на фоне заката голуби кружатся над их хижиной из узорного кирпича. Потом машина полетела дальше в опускающихся сумерках…

Вернувшись, они сели у камина в дубовой гостиной, и Дарроу обратил внимание на то, как изящно смотрится ее голова на фоне мрачных панелей, и задумался о неизменной теперь радости просто видеть, как движутся ее руки, приготавливая чай…