Век наивности

Уортон Эдит

В романе «Век наивности», написанном в 1920 г. Эдит Уортон рисует сатирическую картину нью-йоркского высшего общества 70-х годов прошлого века.

Вступительная статья А. Зверева. Примечания М. Беккер и А. Долинина.

Эдит Уортон

Она не любила вспоминать свою первую книгу, напечатанную, когда автору исполнилось шестнадцать лет. Существует предание, что Уортон сделала это тайком от родителей. Сборник стихов, наивных подражаний Китсу, которым зачитывалась дочь почтенного нью-йоркского негоцианта, пришлось прятать по дальним углам особняка, загроможденного массивной мебелью и картинами в золоченых рамах. Скверно набранный томик нашли и, из любопытства почитав, бросили в камин. Новейшие биографы, правда, утверждают, что все это выдумка: родители не возражали против ее литературных увлечений. Но не случайно легенда держалась с таким упорством. На 5-й авеню в 1878 году еще считали неприличным, чтобы девушка из «хорошей семьи» посвящала себя литературе. К сочинителям относились брезгливо. Жалкая богема, неудачники, всего-то и выучившиеся, что марать бумагу, вечно голодная публика, понятия не имеющая ни о порядочности, ни о чистоплотности.

Вспоминая почти через полвека эти разговоры под крышей родного дома, Уортон устами героя своей повести «Ложный рассвет» мистера Рейси выразит непоколебимое убеждение растившей ее среды: культура — достояние Европы, а у Америки не было времени воспитать своих художников. И поэтому местный Парнас оккупировали «кощунствующие рифмоплеты, кичащиеся кабацкой славой, которой удостоились их поэтические бредни».

Действие повести начинается в Нью-Йорке середины прошлого века, и мистер Рейси явно метит в Эдгара По. В семидесятые годы, когда Уортон входила в литературу, мнения оставались такими же однозначными. Все так же вслед за мистером Рейси риторически восклицали: «Где он, наш Байрон — наш Скотт — наш Шекспир?» Да, «порой и мы небесталанны». Но «истинный гений необходимо искать в прошлом». И, уж разумеется, не американском.

В равнодушии к «истинному гению» людей этого круга не обвинил бы никто. Дна принципа, вспоминает Уортон в автобиографической книге «Пережитое» (1934), почитались здесь важнейшими: одним из них была «просвещенность скупе с хорошими манерами», другим — «щепетильная честность в делах». Понятие просвещенности непременно включало в себя добротное знание классики, прежде всего английской. Тогда в гостиных 5-й авеню и говорили так, что сразу пришла бы на память стилистика старых английских романов.

Обязательны были периодические поездки в Европу и посещение всех перечисленных бедекером соборов и галерей, где собраны Старые Мастера. А произведения Признанных Авторов доставлялись через океан еще пахнущими типографской краской и хотя бы просматривались, чтобы не оконфузиться за чанным столом.

Век наивности

роман

КНИГА I

1

Одним январским вечером в начале семидесятых годов Кристина Нильсон пела в «Фаусте»

[1]

на сцене нью-йоркской Музыкальной Академии.

[2]

Хотя уже поговаривали, будто на далекой городской окраине, «где-то за сороковыми улицами», скоро начнут строить новый оперный театр,

[3]

который по блеску и роскоши сможет соперничать с театрами великих европейских столиц, светское общество по-прежнему каждую зиму довольствовалось потертыми красными с золотом ложами гостеприимной старой Академии. Консерваторы ценили ее за то, что она мала, неудобна и потому недоступна «новым людям»,

[4]

которые уже начинали пугать, но в то же время и притягивать к себе ньюйоркцев; люди сентиментальные хранили ей верность ради связанных с нею исторических ассоциаций, меломаны — ради превосходной акустики, качества, столь необходимого для помещений, где слушают музыку.

Той зимой госпожа Нильсон выступала в первый раз, и публика, которую ежедневные газеты уже научились называть «на редкость блестящей», отправилась в театр по скользким заснеженным улицам либо в собственных двухместных каретах, вместительных семейных ландо либо в более скромных, но и более удобных «экипажах Брауна». Приехать в оперу в экипаже Брауна было столь же почетно, сколь и в собственной карете; отъезд же в нем обладал еще и тем неоценимым преимуществом, что каждый (как истый демократ) мог тотчас же сесть в первую из выстроившихся в ряд брауновских колясок, не дожидаясь, покуда под крытой галереей Академии блеснет покрасневший от холода и джина нос его собственного кучера. Великий извозопромышленник выказал редкостное чутье, подметив, что американцы хотят покидать места развлечений еще быстрее, чем туда являться.

Когда Ньюленд Арчер вошел в ложу своего клуба, занавес как раз поднялся, открывая сцену в саду. В сущности, ничто не мешало молодому человеку приехать в театр раньше — в семь часов он пообедал с матерью и сестрой, после чего не торопясь выкурил сигару в готической библиотеке, уставленной застекленными книжными шкафами черного ореха и стульями с резными спинками, — единственной в доме комнате, где миссис Арчер разрешала курить. Но, во-первых, Нью-Йорк — город столичный и всем известно, что в столичных городах рано приезжать в оперу «не принято», а понятие «принято» или «не принято» играло в Нью-Йорке Ньюленда Арчера роль не менее важную, чем непостижимый страх перед тотемами, которые вершили судьбы его предков много тысяч лет назад.

Вторая причина его опоздания была сугубо личного свойства. Он задержался с сигарой потому, что в глубине души был дилетантом, и мысль о предстоящем наслаждении часто доставляла ему удовольствие более острое, нежели само наслаждение. Это особенно касалось наслаждений утонченных, каковыми они у него по большей части и были, теперь же минута, которой он ожидал, обещала быть настолько редкостной и изысканной, что… словом, если б он даже согласовал свое прибытие с антрепренером примадонны, он не мог бы явиться в Академию в момент более значительный, чем тот, когда она пела: «Он любит — не любит — он любит

Она, разумеется, пела не «он любит меня», а «М'ата!» — ведь согласно непреложному и неоспоримому закону музыкального мира немецкий текст французских опер в исполнении шведских артистов следует переводить на итальянский язык, чтобы англоязычная публика лучше его понимала. Ньюленду Арчеру это казалось столь же естественным, сколь и все прочие определяющие его жизнь условности, вроде того что расчесывать волосы полагается двумя щетками с серебряным верхом и с монограммой из голубой эмали или что в обществе никоим образом нельзя появляться без цветка (предпочтительно гардении) в петлице.

2

Этот мимолетный эпизод поверг Ньюленда Арчера в состояние какого-то странного замешательства. Его раздосадовало, что столь пристальное внимание мужской половины Нью-Йорка привлекла к себе ложа, в которой между своею матерью и теткой сидела его невеста: он не сразу узнал даму в платье стиля ампир и недоумевал, почему ее присутствие так взволновало великосветское общество. Потом его вдруг осенило, и он вспыхнул от негодования. Да уж, что правда, то правда — кто б мог подумать, что Минготты посмеют так далеко зайти!

Они, однако же, посмели, еще как посмели, ибо приглушенные замечания за спиною Арчера не оставили у него сомнения в том, что эта молодая женщина — кузина Мэй Велланд, кузина, которую в семье всегда называли не иначе как «бедняжка Эллен Оленская». Арчер знал, что дня два назад она неожиданно приехала из Европы; он даже выслушал (без особого неодобрения) рассказ мисс Велланд о том, как она навестила «бедняжку Эллен», которая остановилась у старой миссис Минготт. Арчер вполне одобрял семейную солидарность, и одним из качеств Минготтов, которым он особенно восхищался, было именно то, что они всегда решительно вставали на защиту немногочисленных заблудших овец, появлявшихся в их безупречном стаде. От природы незлой и великодушный, молодой человек радовался, что ложная скромность не помешала его будущей жене обласкать (в домашней обстановке) несчастную кузину; однако принимать графиню Оленскую в семейном кругу — одно, а выставлять ее на всеобщее обозрение, тем более в опере, в одной ложе с девицей, чья помолвка с ним, Ньюлендом Арчером, будет объявлена через несколько недель, — совсем другое. Да, он вполне разделял чувства старого Силлертона Джексона — он не думал, что Минготты посмеют зайти так далеко!

Ему, разумеется, было известно: на что отважится мужчина (в окрестностях 5-й авеню), на то отважится и глава семейства, старая миссис Мэнсон Минготт. Он всегда восхищался надменной и властной старухой — она, всего лишь Кэтрин Спайсер со Статен-Айленда,

[14]

отец которой при таинственных обстоятельствах покрыл себя несмываемым позором и которая, не обладая ни деньгами, ни положением в обществе, необходимыми для того, чтобы заставить всех об этом позабыть, сумела, однако же, соединиться брачными узами с главой богатой ветви Минготтов, выдать обеих своих дочерей за «иностранцев» (итальянского маркиза и английского банкира) и — верх наглости! — выстроить себе дом из светло-кремового камня (когда коричневый известняк был столь же обязателен, сколь фрак на вечерних приемах) в нехоженой пустыне близ Центрального парка.

Иностранные дочери старой миссис Минготт стали легендой. Они ни разу не приехали домой навестить мать, и она, как многие люди, наделенные живым умом и сильной волей, но склонные к сидячему образу жизни и тучности, философски примирилась с существованием в четырех стенах. Однако светло-кремовый дом (по слухам, выстроенный в подражание особнякам парижской знати) являл собой зримое доказательство ее духовной независимости, и она царила в нем среди дореволюционной мебели и сувениров из Тюильри

Все (включая мистера Силлертона Джексона) были согласны с тем, что старуха Кэтрин никогда не отличалась красотой — даром, который в глазах Нью-Йорка способен объяснить любой успех и оправдать многие неудачи. Злые языки говорили, будто сна, подобно своей августейшей тезке, добилась успеха благодаря силе воли, бессердечию, высокомерию и самоуверенности, которые, впрочем, отчасти искупались ее достойной и безупречной личной жизнью. Мистер Мэнсон Минготт умер, когда ей было всего двадцать восемь лет, и из недоверия ко всем Спайсерам вообще наложил строгие ограничения на пользование имуществом, но его самоуверенная молодая вдова бесстрашно шла своим путем, свободно вращалась в обществе иностранцев, нашла своим дочерям женихов бог весть в каких развращенных фешенебельных кругах, была запанибрата с посланниками и герцогами, якшалась с папистами, принимала у себя оперных певцов, дружила с мадам Тальони,

3

Все неизменно повторялось в одном и том же порядке. В день своего ежегодного бала миссис Джулиус Бофорт никогда не пропускала театра; более того, она всякий раз назначала свой бал именно на тот вечер, когда давали оперу, дабы показать, что заниматься домашними делами ниже ее достоинства и что она располагает штатом прислуги, которая даже в ее отсутствие способна предусмотреть все детали предстоящего праздника.

Дом Бофортов (построенный даже раньше домов миссис Мэнсон Минготт и Хедли Чиверсов) был в числе немногих нью-йоркских домов, имевших бальную залу, а в те времена, когда накрывать пол в гостиной грубым холстом для танцев и убирать наверх мебель уже считали чем-то «провинциальным», обладание бальной залой, которая не использовалась ни для каких других целей, окна которой триста шестьдесят четыре дня в году были закрыты ставнями, позолоченные стулья задвинуты в угол, а люстра зашита в мешок, было несомненным преимуществом, искупавшим все достойные сожаления страницы бофортовского прошлого.

Миссис Арчер, которая любила выражать свои социальные теории афоризмами, однажды сказала: «У всех нас есть свои любимчики-простолюдины», и, хотя эта фраза прозвучала очень смело, справедливость ее нашла тайный отзвук в сердцах многих избранных. Однако Бофорты, строго говоря, не были простолюдинами, кое-кто считал, что они даже хуже. Правда, миссис Бофорт принадлежала к одной из самых почтенных американских фамилий; это была прекрасная Регина Даллас (из южно-каролинской ветви) — нищая красавица, которую ввела в нью-йоркское общество ее двоюродная сестра, экстравагантная Медора Мэнсон, всегда совершавшая нелепые поступки из лучших побуждений. Любой родственник Мэнсонов и Рашуортов имел (как выражался завсегдатай Тюильри мистер Силлертон Джексон) droit de cité

[19]

в нью-йоркском обществе, но разве женщина, которая вышла замуж за Джулиуса Бофорта, тем самым его не утратила?

Вопрос состоял в том, кто такой Бофорт? Он слыл англичанином, был любезен, красив, вспыльчив, гостеприимен и остроумен. Он приехал в Америку с рекомендательными письмами от зятя старой миссис Мэнсон Минготт, английского банкира, и быстро сделал карьеру в деловом мире, но вел рассеянный образ жизни, имел злой язык и весьма темное происхождение, и, когда Медора Мэнсон объявила о его помолвке с ее кузиной, все сочли это очередной глупостью в длинном ряду экстравагантных поступков бедняжки Медоры.

Но глупость спасает своих детей так же часто, как мудрость — своих, и спустя два года после свадьбы юной миссис Бофорт все признали, что у нее самый изысканный дом в Нью-Йорке. Никто не понимал, как совершилось это чудо. Она была ленивой, бездеятельной, злые языки даже называли ее тупицей, и тем не менее разодетая как идол, увешанная жемчугами, с каждым годом все более молодая, белокурая и прекрасная, она царствовала в массивном коричневом бофортовском дворце и, даже не шевельнув унизанным кольцами мизинчиком, собирала вокруг себя весь свет. Знающие люди утверждали, будто Бофорт сам муштрует слуг, учит повара готовить новые блюда, объясняет садовникам, какие цветы выращивать в теплицах для украшения обеденного стола и гостиных, варит послеобеденный пунш и диктует жене записочки к ее подругам. Если так, то все это совершалось за закрытыми дверями, а к гостям выходил гостеприимный беззаботный миллионер, который появлялся в своей собственной гостиной с небрежным видом гостя и говорил: «Вы не находите, что у моей жены изумительные глоксинии? Знаете, она выписывает их из лондонского ботанического сада Кью».

4

После помолвки полагалось наносить визиты, которым и был посвящен следующий день. В этом отношении нью-йоркский ритуал соблюдался неукоснительно и точно, и в полном соответствии с ним Ньюленд Арчер сначала поехал с матерью и сестрой к миссис Велланд, после чего он, миссис Велланд и Мэй отправились за благословением к почтенной прародительнице, старой миссис Мэнсон Минготт.

Визит к миссис Мэнсон Минготт всегда забавлял молодого человека. Самый дом ее уже превратился в музейный экспонат, хотя, разумеется, и менее древний, чем некоторые другие старинные фамильные особняки на Юниверсити-плейс и в нижней части 5-й авеню. Они были выдержаны в чистейшем стиле тридцатых годов — ковры с гирляндами из махровых роз оживляли здесь мрачную гармонию палисандровых консолей, каминов с полукруглыми арками и черными мраморными полками и огромных застекленных книжных шкафов красного дерева, тогда как старая миссис Минготт, построившая себе дом позже, самолично выбросила громоздкую мебель времен своей юности и перемешала остатки минготтовского наследия с фривольными гобеленами эпохи Второй империи.

[26]

Она имела обыкновение, сидя у окна гостиной на первом этаже, спокойно наблюдать, как поток великосветской жизни течет на север, к дверям ее уединенного жилища. Казалось, в ее намерения отнюдь не входило его торопить, ибо она была столь же терпелива, сколь и уверена в себе. Она не сомневалась, что заборы, каменоломни, одноэтажные салуны, деревянные теплицы в неряшливых огородах и утесы, с которых козы созерцали окрестный пейзаж, скоро исчезнут под натиском таких же, а может статься (ибо она была женщиной беспристрастной), еще более величественных особняков, чем ее собственный; что булыжную мостовую, по ухабам которой громыхали старые омнибусы, заменят гладким асфальтом, наподобие того, какой люди, по их рассказам, видели в Париже. А покамест, коль скоро все, кого она желала видеть, приезжали к ней (а она могла заполнить свои комнаты гостями с такою же легкостью, как Бофорты, и притом не добавляя к меню своих ужинов ни единого блюда), она ничуть не страдала от географической изоляции.

Необъятные горы жира, обрушившиеся на достигшую средних лет миссис Минготт, словно поток лавы на обреченный город, превратили ее из пухлой, энергичной маленькой женщины со стройными ножками в некое колоссальное и величественное явление природы. Она отнеслась к этому извержению столь же философски, сколь и ко всем прочим своим испытаниям, и теперь, в глубокой старости, была вознаграждена тем, что, глядя в зеркало, видела почти лишенную морщин гладь крепкой бело-розовой плоти, в центре которой, словно в ожидании раскопок, притаилось маленькое личико. Многоступенчатый подбородок уступ за уступом вел в головокружительные глубины все еще белоснежной груди под белоснежной кисеей, заколотой брошью с миниатюрным портретом покойного мистера Минготта, а вокруг и ниже, через края вместительного кресла, переливались волны черного шелка, на гребнях которых, подобно чайкам, белели две крошечные руки.

Тяжкое бремя плоти давно уже не позволяло миссис Мэнсон Минготт спускаться и подниматься по лестницам, и она, со свойственной ей независимостью взглядов, перенесла комнаты для приемов наверх, сама же (дерзко нарушив все принятые в Нью-Йорке правила приличия) устроилась на первом этаже, и, сидя с нею рядом у окна ее гостиной, через дверь с желтыми штофными портьерами, которая никогда не закрывалась, вы с удивлением видели спальню с огромной низкой кроватью, обитой наподобие софы, и туалетным столиком с легкомысленными кружевными фестончиками и зеркалом в золоченой раме.

Гостей миссис Минготт поражало и восхищало это заграничное расположение комнат, напоминавшее сцены из французских романов, и дома, где даже самая архитектура побуждает к безнравственности, о какой простодушный американец не смел даже и помыслить. Именно так в нечестивом старом свете жили женщины, имевшие любовников, — в квартирах, где все комнаты находятся на одном этаже в неприличном соседстве друг с другом, что и описано в тамошних романах. Ньюленду Арчеру (который мысленно превращал спальню миссис Минготт в место действия любовных сцен из «Мосье де Камора»

5

Вечером следующего дня у Арчеров обедал мистер Силлертон Джексон.

Миссис Арчер была застенчива и избегала общества, но хотела знать обо всем, что там делается. Ее старый друг, мистер Силлертон Джексон, относился к изучению дел своих ближних с терпением коллекционера и скрупулезностью естествоиспытателя, а его сестра, мисс Софи Джексон, которая жила вместе с ним и которую наперебой приглашали все, кому не удавалось зазвать к себе ее популярного брата, приносила домой обрывки мелких сплетен, которые он использовал для заполнения пустот в составленной им картине.

Поэтому всякий раз, когда происходило что-либо достойное внимания миссис Арчер, она приглашала мистера Джексона к обеду. Этой чести удостаивались лишь немногие, а она и ее дочь Джейни были отменными слушательницами, и потому мистер Джексон предпочитал не посылать к ним сестру, а являться самолично. Если б он мог диктовать все условия, он предпочел бы приходить в отсутствие Ньюленда — не потому, что молодой человек был чужд ему по духу (они отлично ладили в клубе), а потому, что старый сплетник порою чуял в Ньюленде недоверие к его россказням, дамы же никогда не ставили под сомнение достоверность его сведений.

Если б на земле возможна была гармония, мистер Джексон предпочел бы также, чтобы угощение миссис Арчер было хотя бы чуточку лучше. Впрочем, Нью-Йорк с незапамятных времен подразделялся на две большие группы: с одной стороны Минготты, Мэнсоны и весь их клан, заботившийся о еде, одежде и деньгах, а с другой — племя Арчер-Ньюленд-ван дер Лайден, которое посвящало свои досуги путешествиям, садоводству, изящной словесности и презирало более грубые наслаждения.

В конце концов, нельзя иметь все сразу. Обедая у Лавела Минготта, получаешь жареную утку, черепаховый суп и марочные вина, тогда как у Аделины Арчер можно побеседовать об альпийских пейзажах и о «Мраморном фавне»,

[28]

ну, а арчеровскую мадеру как-никак доставляли из-за мыса Доброй Надежды.

[29]

Поэтому, получив дружеское приглашение от миссис Арчер, мистер Джексон, как и подобало истинному эклектику, всякий рад говорил сестре: «После обеда у Лавела Минготта у меня разыгралась подагра, и диета Аделины пойдет мне на пользу».

КНИГА II

19

День выдался свежий, весенний ветерок взметал на улицах пыль. Все старые дамы из обоих семейст. т извлекли свои выцветшие соболя и пожелтевший горностай, и запах камфары из передних рядов почти совсем заглушал весенний аромат белых лилий на алтаре.

По знаку дьякона Ньюленд Арчер вышел из ризницы и вместе с шафером встал на ступеньку алтаря церкви Милости господней.

Это означало, что карета с невестой и ее отцом уже подъезжает, однако предстоит еше долгая суета и возня в притворе, где, словно охапка пасхальных цветов, уже сгрудились подружки невесты. Весь этот неизбежный промежуток времени жениху, в доказательство его нетерпения, полагалось одиноко стоять под взорами публики, и Арчер покорился этому правилу столь же безропотно, сколь и всем остальным, благодаря которым нью-йоркская свадьба XIX века напоминала некий ритуал, совершавшийся, казалось, на заре истории. Все было одинаково легко — или одинаково мучительно, в зависимости от точки зрения, — на пути, которым он был обречен следовать, и он исполнял взволнованные предписания своего шафера с таким же благоговением, с каким другие женихи повиновались ему в те дни, когда он вел их сквозь тот же лабиринт.

До сих пор он был уверен, что выполнил все свои обязательства. Восемь букетов белой сирени и ландышей для подружек невесты были в надлежащее время разосланы, равно как золотые запонки с сапфирами восьмерым распорядителям и халцедоновая булавка в галстук шаферу. Арчер просидел полночи, придумывая различные варианты благодарственных писем за последнюю партию подарков от приятелей и бывших дам сердца; гонорары епископу и пастору благополучно покоились в кармане шафера; его собственный багаж был уже в доме миссис Мэнсон Минготт, где состоится свадебный завтрак, и там же лежал дорожный костюм, в который ему предстояло переодеться; было заказано отдельное купе в поезде, который умчит молодоженов в неизвестном направлении, — тайна, окружавшая место, где они проведут брачную ночь, была одним из самых непререкаемых табу всей этой допотопной церемонии.

— Кольцо не забыли? — шепотом спросил молодой ван дер Лайден Ньюленда. Совсем еще неопытный шафер, он был преисполнен сознания своей ответственности.

20

Разумеется, мы должны обедать у мисисс Карфрай, дорогая, — сказал Арчер, и Мэй, озабоченно нахмурившись, взглянула на него поверх массивных столовых приборов британского металла,

[132]

украшавших накрытый для завтрака стол в их пансионе.

Во всей дождливой пустыне осеннего Лондона было только два человека, которых Арчеры знали, но этих двоих они упорно старались избегать по старинной нью-йоркской традиции, согласно которой «бестактно» навязывать свое общество знакомым за границей.

Миссис Арчер и Джейни, посещая Европу, так твердо придерживались этого правила и с такой непоколебимой стойкостью отклоняли любые попытки к дружескому общению со стороны своих попутчиков, что буквально не обменялись ни единым словом с «иностранцами», кроме служащих гостиниц и железных дорог. К соотечественникам, не считая тех, кто был им известен лично или понаслышке, они относились еще более пренебрежительно, так что, если им не случалось натолкнуться на кого-либо из Чиверсов, Минготтов или Дэгонетов, они проводили долгие месяцы своего заграничного путешествия исключительно tête-a-tête. Однако самые крайние меры предосторожности порой оказываются тщетными, и однажды вечером в Боцене

[133]

одна из двух живших по другую сторону коридора англичанок (чьи имена, туалеты и общественное положение Джейни уже успела досконально изучить) постучалась в дверь и спросила, не найдется ли у миссис Арчер баночки с растиранием. У второй дамы — сестры незваной гостьи, миссис Карфрай, — внезапно разыгрался бронхит, и миссис Арчер, которая никогда не отправлялась в путешествие без домашней аптечки, к счастью, могла снабдить ее необходимым лекарством.

Миссис Карфрай серьезно занемогла, а так как она и ее сестра, мисс Харл, путешествовали одни, эти дамы были очень благодарны госпожам Арчер, которые старались всячески облегчить их участь и чья расторопная служанка помогла поставить больную на ноги.

Покидая Боцен, миссис и мисс Арчер и в мыслях не имели когда-либо снова увидеться с миссис Карфрай и мисс Харл. По мнению миссис Арчер, нет ничего более «бестактного», чем навязываться «иностранцам», которым вам довелось оказать случайную услугу. Однако миссис Карфрай и ее сестре эта точка зрения была не только неизвестна, но попросту непостижима, и потому они чувствовали себя глубоко обязанными «очаровательным американкам», которые оказали им такую любезность в Боцене. С трогательным постоянством они использовали каждую возможность встретиться с миссис Арчер и Джейни во время их путешествий по континенту и с поистине сверхъестественной находчивостью выведывали, когда американки должны заехать в Лондон на пути из Штатов или в Штаты. Дружба стала неразрывной, и всякий раз, как миссис Арчер и Джейни останавливались в гостинице Брауна, их уже ожидали две добрые подруги, которые, как и они, разводили папоротники в ящиках Уорда, плели макраме, читали мемуары баронессы Бунзен

21

Маленькая яркая лужайка ровной полосой уходила к большому яркому морю. Дерн был аккуратно окаймлен алой геранью и колеусом, а из шоколадно-коричневых чугунных ваз, расставленных через равные промежутки вдоль извилистой дорожки, ведущей к морю, на аккуратно подметенный гравий гирляндами ниспадали завитки петуний и пелларгоний.

На равном расстоянии от скалистого обрыва и от квадратного деревянного дома (он был тоже шоколадного цвета, за исключением железной крыши веранды, выкрашенной в желтую и коричневую полоску под матерчатый тент) на фоне кустарника были установлены две огромные мишени. По другую сторону лужайки, напротив мишеней, был натянут настоящий тент, окруженный скамейками и садовыми креслами. Несколько дам в летних платьях и джентльменов в серых сюртуках и цилиндрах стояли на лужайке или сидели на скамейках. Время от времени какая-нибудь стройная девица в накрахмаленном кисейном платье выходила из-под навеса и посылала стрелу в одну из мишеней, а зрители прерывали беседу, чтобы подсчитать очки.

Ньюленд Арчер с любопытством смотрел на эту сцену с веранды. По обе стороны покрашенных блестящей краской ступеней на ярко-желтых фарфоровых подставках красовались синие фарфоровые горшки для цветов. В каждом росло колючее зеленое растение, а вдоль веранды тянулся широкий бордюр из синих гортензий, окаймленный теми же красными геранями. За спиною Арчера, сквозь стеклянные двери гостиной, из которой он только что вышел, за колышущимися кружевными занавесями сверкал навощенный паркет с островками ситцевых пуфов, низеньких кресел и бархатных столиков, уставленных серебряными безделушками.

Августовские состязания ньюпортского Клуба лучников всегда происходили у Бофортов. Этот вид спорта, до сих пор не имевший себе равных, если не считать крокета, начал отступать перед лаун-теннисом, хотя эта игра все еще считалась слишком грубой и неизящной, а уж лучшей возможности пощеголять новыми туалетами и грациозными позами ничто, кроме лука и стрел, предоставить не могло.

Арчер с изумлением смотрел на знакомую картину. Странно, что жизнь идет по-старому, когда его отношение к ней так резко изменилось. Именно в Ньюпорте он впервые понял, насколько велики эти изменения. Прошедшей зимой, после того как они с Мэй поселились в новом зеленовато-желтом доме с эркером и вестибюлем в помпейском стиле, он с облегчением окунулся в привычный распорядок своей конторы, и возвращение к ежедневной деятельности послужило как бы связующим эвеном с его прежним «я». Затем последовало приятное волнение, сопровождавшее покупку шикарного серого рысака для коляски Мэй (экипаж подарили ей Велланды), и хлопоты, связанные с устройством новой библиотеки, которая, вопреки сомнениям и явному неодобрению семейства, была такой, как он мечтал, — с темными тиснеными обоями, с книжными шкафами в стиле «истлейк», простыми, неполированными столами и уютными креслами. В клубе «Сенчери» он снова встретил Уинсетта, в «Никербокере»

22

— Прием в честь Бленкеров? Бленкеров?

Мистер Велланд отложил нож и вилку и с тревогой и недоверием посмотрел через стол на Жену, между тем как она, надев очки в золотой оправе, током актрисы классической комедии читала вслух:

— «Профессор и миссис Эмерсон Силлертон просят мистера и миссис Велланд почтить своим присутствием прием в честь миссис Бленкер и ее дочерей 25 августа ровно в три часа пополудни в Клубе „Вечера по средам“.

Ред Гейблз, Кэтрин-стрит. R. S. V. Р.»

[156]

— Милосердный боже! — простонал мистер Велланд, словно чудовищная нелепость этого послания со всей очевидностью раскрылась ему лишь после того, как его прочитали дважды.

23

На следующее утро, сойдя с фолл-риверского поезда,

[163]

Арчер очутился в душном летнем Бостоне.

По привокзальным улицам, пропахшим пивом, кофе и гнилыми фруктами, с непринужденностью жильцов пансиона, шагающих по коридору в уборную, сновали обыватели в одних рубашках.

Арчер нашел извозчика и поехал завтракать в Сомерсет-клуб. Самые аристократические кварталы имели неопрятный домашний вид, до какого даже в тропический зной никогда не опускаются города Европы. Сторожихи в ситцевых платьях лениво сидели у подъездов богатых домов, а парк Коммон напоминал общественный сад наутро после масонского пикника. Если бы Арчер попытался представить себе Эллен Оленскую в каком-нибудь невероятном окружении, то ничего хуже, чем этот изнывающий от зноя, покинутый всеми Бостон, он бы придумать не смог.

Он завтракал методично и со вкусом, начав с куска дыни и в ожидании яичницы с гренками просматривая утреннюю газету. С той минуты, как он накануне вечером объявил Мэй, что у него есть дело в Бостоне и что нынче же ночью он сядет на пароход, идущий в Фолл-Ривер, а завтра к концу дня отправится в Нью-Йорк, он был полон новых сил и энергии. Все знали, что в начале недели он должен возвратиться в город, и поэтому письмо из конторы, волею судьбы очутившееся на столике в холле к его приезду из Портсмута, оказалось вполне достаточным основанием для внезапной перемены в его планах. Он даже устыдился, до того легко все это сошло ему с рук, и на какую-то долю секунды почувствовал отвращение, вспомнив хитроумные уловки, с помощью которых Лоренс Леффертс гарантировал себе свободу. Однако это беспокоило его недолго — сейчас он менее всего был склонен к размышлениям.

После завтрака Арчер выкурил папиросу и заглянул в «Коммершиэл адвертайзер».

[164]

В это время в столовую клуба вошло двое или трое его знакомых, с которыми он обменялся обычными приветствиями — ведь, в конце концов, жизнь шла своим чередом, несмотря на охватившее его странное чувство, будто он выскользнул из сети времени и пространства.