Читателем нельзя родиться, читателем можно стать. Грамотность и даже беглое чтение есть только средства для познания книги, ибо книга, по словам А. И. Герцена, «быть может, наиболее сложное и великое чудо из всех чудес, сотворенных человечеством». И чтобы познать это «чудо», нужно и время и желание проникнуть в ее глубинную суть. «Интеллигентный читатель, — пишет академик Д. С. Лихачев, — интересуется теперь не только тем, что создано, но и как создано. Знание личности автора, его биографии, его творчества, самого процесса создания того или иного произведения освещает это произведение, углубляет его понимание. Современному интеллигентному читателю это знание совершенно необходимо».

Когда на книжной полке появляется «тысячелистый» фолиант, то далеко не всякий даже самый искушенный книголюб может представить себе тот объем работы и силу духовной страсти, которые вложены писателем в каждую строчку и страницу своего детища, так как книга всегда являет собой результат огромного труда художника.

Недаром крылатая фраза, сказанная одним из самых плодовитых прозаиков, Александром Дюма-отцом: руки писателя — это руки рабочего, — как нельзя лучше передает истинный смысл деятельности писателя, включающей в себя не только момент внезапно пришедшего творческого озарения, но и титанический труд одиночки, посягнувшего стать «властителем» человеческих душ, отразившим надежды и чаяния миллионов.

Не отрицая моцартовского начала в сложном, полном глубокой таинственности процессе словотворчества, Андрей Упит всегда полемически страстно отстаивал в нем само понятие труда. «Мы не можем „творить“ и не „творим“ из ничего, — писал он. — Главное назначение художественного воображения и фантазии — группировать, конструировать, а не парить над первозданным хаосом… В литературе… мы знаем только мгновения восторга, сильный наплыв мыслей и чувств и слияние их в увлекающий поток, где все душевные силы достигают своего наивысшего напряжения. Но в большинстве это только мгновения; они побуждают и помогают постичь общее направление. Яркая вспышка, едва осветившая далекие цели. А больший или меньший отрезок пути между этими мгновениями занимает труд — иногда с сомнениями, тяжелыми исканиями и тщетными попытками. Во всяком случае, так это происходит в реалистическом искусстве, которое не знает мистического вдохновения и которое я считаю единственным чистым и подлинным искусством, ибо к нему в конце концов обращаются все разношерстные направления».

Эти строки были написаны весной 1923 года (а через много лет вновь увидели свет без каких бы то ни было исправлений и авторских комментариев!), когда Андрей Упит, «земную жизнь пройдя до половины», был уже признанным лидером реалистического направления латышской прозы и именно в силу этого сконцентрировал свое внимание на «приземленности» таланта (в самом лучшем смысле этого слова!), на «земной», а не на «подсознательно-интуитивной» сущности искусства, которую проповедовала «новоромантическая» школа А. Ниедры в период разгула буржуазной реакции.

Владелец усадьбы Бривини Иоргис Ванаг широко распахнул дверь Салакской корчмы и пропустил вперед шорника Преймана. Тот сперва перекинул через порог правую, искалеченную в колене, ногу и второпях чуть не споткнулся, если бы не успел вовремя ей подсобить — выставить вперед палку. Бите, обжигальщик извести из имения, поспешил ухватиться за ребра приоткрытой двери: раз втроем сидели в корчме, вместе и выйти нужно. Оба остановились, подождали, когда владелец Бривиней сойдет с крыльца.

Ванаг шел большим, но каким-то деревянным шагом — первый раз надел новые, неразношенные сапоги. Твердые подметки и черные лакированные каблуки громко стучали по стершимся известняковым плитам, которые шатались и звякали. Но на землю Ванаг не сошел, а остановился на третьей, нижней ступеньке. Рослый и плечистый, он задрал кверху темную бороду, пощупал, не сполз ли с шеи желтый шелковый платок, и стал глядеть через Даугаву на городок Клидзиню.

Бите встрепенулся: за выпитый стакан грога следовало услужить.

— Обождите, господин Бривинь, — угодливо сказал он. — В стодоле

[3]

мокро, как вы побредете туда в новых сапогах? Лучше я подведу лошадь.

До начала сенокоса по-настоящему судить о траве нельзя. Иногда стебли с метелками куда как вытянутся — кажется, сена в этом году будет вдоволь. Но пониже — пусто, а с одних верхушек много не накосишь. А иной раз зелень неожиданно вырастет снизу густо да такая сочная, что впору сушить ее, как клевер, на жердях. И дело тут вовсе не в солнечной или дождливой погоде — Мартынь Упит был уверен, что все зависит от того, когда прогремит первый гром — в новолуние или в полнолуние.

Зажав косу под мышкой и проведя несколько раз бруском по лезвию, он молча, слегка прищурив глаза, с сомнением окинул весь прибрежный луг. Всегда лучше, когда сомневаешься и смотришь на все недоверчиво, а если получится хорошо, то и радости будет больше.

За ним искони установилась слава лучшего косца в волости, и сам он дорожил ею больше, нежели честью хорошего сеятеля. Поэтому шелест первого же его взмаха в густой зелени луга явственно говорил: «Смотрите, вот как надо!»

И бривиньские косцы смотрели. Девушки — с покорным восхищением, даже не помышляя, что здесь кто-нибудь может с ним тягаться. Лиена с некоторой грустью провела ладонью по косовищу: Осис сделал его из сухой елочки, как раз ей по росту, легкое и гладкое, с поперечной рукояткой для левой руки из белого клена и гладкой березовой — для правой. Старая, испытанная коса накрепко прикручена черемуховым, ловко ошкуренным прутом к косовищу и наточена, как бритва. Но что толку: пройдешь ряд — лезвие притупится. Снова придется точить, уже самой, как сумеешь. Андр тоже чувствовал себя неважно: без зависти, но с легкой жалостью к самому себе и даже с оттенком самоуничижения он следил за работой мастера. Браману наблюдать незачем, он и так знал, что этот хвастун Мартынь, как всегда, будет из кожи лезть. Опустившись на корточки, Браман прижал коленом косовище и, зажав в руке носок торчащей вверх косы, стиснув зубы, сопя, точил лезвие острым ножом с такой силой, что крошечные стальные стружки, сверкая, падали ему на руку. Только Галынь смотрел спокойно, не удивляясь и не завидуя. Человек он пожилой, гнаться за другими не собирается, и в его глазах даже промелькнула чуть заметная усмешка.

— Эс-ве-я — свя, тэ-о-ой — той — святой, — разбирала по складам Тале, сидя на скамеечке рядом с прялкой матери.

Левая рука крепко охватила лежащую на коленях книгу, пальцы судорожно вцепились в рваный угол страницы, будто силой выжимая из нее, проклятой, все, что само никак не лезло в голову. Правая в отчаянии тыкала указкой в каждую букву, чтобы та не ускользнула и не запряталась в длинной строке.

Указка из маленькой косточки куриной голени от долгого употребления отполировалась и пожелтела. В плоском, как монета, конце ее просверлена дырочка для нитки, за которую косточка привязана к корешку книги, чтобы не терялась, — не то каждое утро ищи ее.

Указка вместе с книжкой принадлежали Марте Калвиц, но она больше в них не нуждалась, и Калвициене привезла племяннице. Эта Марта прямо какое-то чудо. До восьми лет росла как трава в поле, и только прошлой осенью мать засадила ее за книгу, а к рождеству девочка уже бойко читала, не хуже Маленького Андра. Да, сестра на детей счастливая! Уму непостижимо, откуда у них такие головы, — сама-то Дарта с трудом читала по складам и едва разбирала в календаре названия дней недели и ярмарок в Видземе и Курземе.