Сын тамбовского дьякона – Александр Иванович по окончании семинарского курса поступил в число студентов Петербургской медицинской академии и был беден до такой степени, что за неимением одежды ни разу не посетил ни одной лекции, питаясь одним черным хлебом. Однажды он вследствие сухоядения сильно занемог и казеннокоштные студенты решились, несмотря на строгий надзор дежурных офицеров, провести его в академическую столовую, чтобы подкрепить его силы питательной пищей. Его облачили в длиннейший казенный сюртук и благополучно провели в столовую. Но в другой раз один из дежурных офицеров заметил «контрафакцию» и строго запретил будущему литератору посещать казенную столовую. Не прошло и года после поступления А.Ив. в академию, как он, по причине расстройства здоровья, сначала долго лечился в больнице, а потом уехал на родину, откуда в скором времени отправился пешком в Москву. «Около села Молодей, – рассказывал он, – я до того ослабел, что почти целые сутки пролежал в канаве и от голода буквально ел землю…» В Москве ему удалось сблизиться с издателем «Зрителя» Колошиным, который, заметив блестящий талант Левитова, поддержал его материально, и с этого времени началась литературная деятельность покойного. Из Москвы он перебрался в Северную Пальмиру, где принимал участие во многих журналах и прославился своими «Степными очерками». Но слабое здоровье и пристрастие к алкоголю не дали вполне развернуться его творческим силам. Часто претерпевая суровую нужду, А. Ив. был озлоблен на весь мир, особенно на издателей и редакторов, которых называл эксплуататорами. Энергия его к труду и литературная производительность заметно слабели с каждым днем, хотя имя его пользовалось такой громкой известностью, что каждый новый издатель журнала считал долгом пригласить автора «Степных очерков» к себе в сотрудники; в свою очередь, Левитов считал необходимым «заполучить авансу, – как он выражался, – с нового эксплуататора…».

– Да с ними иначе и нельзя, – пояснял Александр Иваныч, – они строят себе дома, ездят в каретах, а наш брат ходит чуть не на голенищах… Вон Некрасов купил себе огромное имение и соорудил винокуренный завод, это поэт-то, оплакивающий меньших братьев!.. А сколько он выигрывает в карты в Английском клубе!.. Однажды я пришел к Некрасову часов около одиннадцати утра. Он еще спал. Смотрю, в передней на столике перед зеркалом стоит шляпа, битком набитая радужными, из которых многие даже устилали пол. Я просто остолбенел при виде этой картины, и когда в передней очутился лакей, сказал ему: «Послушай, Василий, я, брат, того… ты, пожалуйста, не подумай, что я взял что-нибудь… Сочти, ради Бога, все ли деньги целы…» – «…Ну, что их считать! У барина такая привычка: как приехал из клуба, так сейчас в постель… известное дело, по дороге-то в спальню и теряет деньги, а ими у него набиты даже все карманы. Впрочем не беспокойтесь, барин тоже не промах: у него все денежки сосчитаны…» – И вот эти-то богачи, – продолжал Левитов, – трясутся над жалкой копейкой. Однажды меня застигла такая нужда, что я принужден был обратиться к Некрасову за авансом (хотя, сказать правду, мне эти авансы неоднократно выдавались из конторы). Некрасов наотрез отказался выдать мне 25 целковых. «В таком случае, – вспылил я, – знаете, что я сделаю сейчас? Выброшусь из вашего окна на мостовую…» – «Сделайте милость, бросайтесь!» – захрипел Некрасов и растворил окно настежь…

На склоне своей литературной деятельности Левитов навсегда переехал в Москву, где даже по временам пробивался уроками в частных пансионах. Издатель «Будильника» Сухов предложил ему просматривать поступавшие в редакцию статьи. Проездом через Москву я завернул в сказанную редакцию и увидал Левитова. Он сидел за письменным столом и просматривал рукописи, с ожесточением бросая в корзинку бездарные вещи и приговаривая:

– Всякая безграмотная тварь тоже лезет на Парнас.

– Это стихотворение тоже не пойдет, – вдруг отнесся к Левитову лакей, стоявший за спинкой редакторского кресла, – потому что господин Вабиков сделали вот эту пометку карандашом…