Солнце взошло недавно. Поднявшись над ольшаником, первый луч упал на крышу мельницы и пополз кинзу. Вдоль берегов, куда еще не проник ало солнце, пруд лежал исчерна-зеленый, и камыши на нем щетинились неподвижно. Посредине он был гладко-розов, и только круглый островок хоронил в своих ветлах холодную ночную тень.

Возле бетонного мельничного става на широком камне одиноко высился человек. Он стоял, сложив на груди руки и приподняв голову в огромной, как у ковбоя, шляпе. Вероятно, он казался себе очень высоким: поблизости ничего не было, кроме перил на ставе. Человек был недвижен, как всё вокруг в этот ранний безветренный час. Не отрываясь, он смотрел прямо перед собой, на поверхность пруда, на островок, камыши, ольшаник. По лицу его нельзя было угадать, о чем он думал. В одном его глазу, широко открытом и мертво обтянутом веками, застыло изображение островка и блекло-голубого пятнышка неба. Другой глаз — поменьше и помутней — оживлялся вздрагиванием рыжеватых реденьких ресниц. Желтые бритые щеки свисали на подбородок, и нижняя часть лица была похожа на мешочек, набитый не слишком туго мякиной.

Однако зыбкие черты одутловатого лица странно сочетались с уверенной осанкой человека. В ней было что-то отчетливое и упрямое. Человек стоял на камне с таким видом, как будто для этого требовалась громадная решимость. Он высился назло всем силам природы, он бросал им вызов. Может быть, перед его необыкновенными глазами простирались прерии, может быть, он видел себя окруженным песками Средней Африки, может быть, проще — он старался охватить воображением бесконечную череду российских полей, деревушек и хуторков. Как знать? По его лицу не угадать было, о чем он думал. Несомненно одно: он чувствовал себя в центре мира, он стоял у мельницы, около бетонного става, над прудом, и прерии, пустыни, ноля, деревни, послушные ему, как богу, безмолвно расстилались под его ногами в беспредельности.

Но, странно, в осанке человека сквозили не только вызов и решимость. В ней чудилось также нечто возвышенное, почти молитвенное. Человек растворялся в природе, сливаясь с беззвучием утра, гладью и неподвижностью воды, с застылостью дерев.

Луч солнца, осветивший мельницу, дополз наконец до человека на камне и озарил его лицо. Стало видно, что человек умилен, что он молится, что в душе он поет.

Вильям Сваакер появился в уезде незадолго до революции. Никто толком не знал, откуда он пришел и что понадобилось ему в этой не очень пышной округе, среди остатков помещичьих лесов и в деревнях, упрямо и дико отвоевывавших землю у бесконечных болот. Слух о странном человеке, говорившем смешно по-русски, обширно и легко распространился. Сказывали, что примечательный человек знает какой-то секрет жизни и вознамерился раскрыть его именно в этом уезде, нигде больше. Если бы Сваакер исчез тогда бесследно, люди пережили бы разочарование: уход картавого, лысого, необычного человека, от которого все чего-то ждали, показался бы горьким обманом.

В то время калеки начали приползать с далекого фронта к отцам и женам. Все более неясно и хмуро ожидали какого-то пришествия, и, пожалуй, ничего мудреного не было в том, что толки о нем в нелепых головах перепутались с чудесными россказнями о Вильяме Сваакере.

Он вел непонятную, почти таинственную жизнь, примериваясь ко всему и словно что-то высчитывая. Внезапно он приходил в деревню и приценялся к какой-нибудь собаке или производил смотр всем деревенским клячам и, выбрав самую негодную, начинал расхваливать ее на своем потешном языке.

— У твой хозяин плохой голова, — тоненько ворковал он кляче, пощипывая ее отвислую мягкую губу, — он угощал тебя соломой? Бедный лошадь! Твой порода совсем другой! Тебе надо кушать один овес! Хочешь идти к другой хозяин? Хочешь? Ну, ну, хорошо, я тебя возьму, и ты будешь высший сорт. А! Сколько ценил тебя твой хозяин?

Хозяин долго мялся, отшучивался, хитрил, наконец назначал цену: