Служба закончилась, и при торжественном звоне колоколов псковитяне благоговейно выходили из Свято-Троицкого собора. Перед народом шёл степенный посадник об руку с государевым наместником; на паперти, обратясь к храму Божию, он трикратно осенил себя крестом и, кланяясь на все стороны, поздравлял народ с праздником и оделял деньгами слепцов и недужных, стоявших на ступенях паперти. За ним, сопровождаемый степенным тысяцким и боярами, шёл воевода большого полка князь Курбский, беседуя с воеводою Даниилом Адашевым о священном пении. Все почтительно расступались. «Доблестный Курбский, славный воитель!» — говорили в толпе, указывая на любимца Иоаннова, и не одна стыдливая красавица, отдёрнув фату, украдкой бросала взгляд на боярина. Посадник просил князей и бояр отведать его хлеба и соли по случаю именин; звал и почётных граждан, и именитых купцов. Вдруг, пока стремянные, ожидавшие у ограды, подводили статных боярских коней, раздался крик: «Юродивый! Юродивый!»

Курбский посмотрел в ту сторону, где теснился народ. Он увидел юродивого; ветхое рубище, накинутое с одного плеча, покрывало его; железная цепь опоясывала; волосы, распущенные по плечам, развевались от ветра, но на лице, изнурённом и бледном, сияло спокойствие. Все выходили из собора; лишь он один шёл в храм и, размахивая перед собой посохом, пробирался сквозь толпу.

   — Юродивый! — кричали ему, — поздно идёшь на молитву.

   — Молиться никогда не поздно! — отвечал он.

По высокому деревянному крыльцу поднимались гости в светлые сени дома посадника. Пред боярами и воеводами почтительно шли знакомцы их

[6]

, поддерживая их под руки на ступенях, скрипевших под их тяжестью. Вершники суетились на дворе, около боярских коней. В широкой, разгороженной светлице, по стенам обитой холстиною, перед святыми иконами, сияющими в среброкованных окладах, с венцами из синих яхонтов и окатного жемчуга, горела большая именинная свеча. Гости, проходя в светлицу из-под низких дверей, наклонялись и, обратясь к образам, крестились с поклоном и молитвою, после чего кланялись хозяину. Именинник подносил гостям заздравный кубок сладкой мальвазии.

Вошёл князь Курбский. Взглянув на иконы и, по благочестивому обычаю предков, перекрестясь трижды, пожал руку именинника, пожелав здоровья, и поклонился псково-печерскому игумену Корнилию, троицкому протоиерею Илариону, наместнику князю Булгакову и всем боярам и воеводам, которые при входе его встали с лавок, покрытых богатыми коврами. Сев на почётном месте, у красных окон, и положив на скамью горлатную шапку, он сказал посаднику:

   — Благодарю за твой именинный дар и, как воин, дарю тебя ратным доспехом. Сей доспех прислан мне от царя Ших Алея, но у меня броня прародительская, над которой ломались мечи татарские, и другой мне не нужно...

Два боярских знакомца внесли чешуйчатую кольчугу из меди, с серебряными поручьми.

Пыль поднималась по дороге из Дерпта к Витгенштейну; при сиянии майского солнца как будто бы молния засверкала вдалеке; гуще становилась пыль, ярче ослепительный блеск, и вот — показались всадники в светлых шлемах, в ратных доспехах. На развевающихся знамёнах плыли в воздухе святые лики. То было войско, предводимое князем Курбским и Даниилом Адашевым. Сначала лёгкий яртоульный отряд пронёсся на быстрых, конях. За ним показался передовой полк с воеводой князем Горенским. Воевода князь Золотой замыкал этот полк с дружиной городецких людей. С ним были татары и башкирцы, искусные стреломётники. Выступил и большой полк. Всякий, кто искал взглядом Курбского, мог узнать его. Стальной шлем, украшенный бирюзой, покрывал смуглое его лицо. Гонцы скакали вслед за воеводами, спеша передавать их повеления другим вождям. Свободно опустив поводья и с лёгкостью обёртываясь во все стороны, они стегали неподкованных ногайских коней. Левую руку вёл князь Мещёрский, сторожевой полк — воевода князь Троекуров. Грозен был вид войска, немногочисленного, но избранного. Ратники облечены были в брони кольчатые, острые шлемы их продернуты были для отвода ударов с чела стрелою булатною; головы вождей осеняли высокие шишаки ерихонские, грудь их покрывали доспехи зерцальные из отсвечивающей стали. Кривые сабли блестели у высоких седел; с другой стороны колебались сайдаки с тугим луком, лес копий сверкал остриями; в колчанах стучали стрелы. Величаво ехали головы пред дружинами боярских детей, пред десятнями дворян. За воеводами следовали ратники их со знаменем; за детьми боярскими — их поместные служивые люди, иные в панцирях, иные в толстых тегиляях, в шапках железных

[10]

; одни с саблями, другие с зубчатыми железными шестопёрами; дальше везли огромные стенобитные пушки, высокие туры, тянулись вьючники, обозные, и служители вели за шёлковые повода запасных воеводских коней. Так подвигалось воинство к Виттенштейну, от которого Курбский и Адашев устремились на Фегефейер.

Пал Фегефейер. Ни тучи камней, летевших с раскатов, ни гроза огнемётных орудий, ни высота крепких стен, ни глубина широких рвов не могли защитить его. Воины ливонские, угрожаемые от русских опустошением и проклятиями от епископа ревельского, хотели остановить Курбского; пламень открыл ему путь: с приближением ночи Фегефейер запылал; страшное зарево с горящих башен хлынуло по небу, осветило ток быстрой реки, железные подъёмные мосты, грозные утёсы, тёмные пещеры; и в сие время меч Курбского губительней пламени заблистал на высоте Фегефейера. С зарей над пеплом развалин раскинулась русская хоругвь. Часть стен обрушилась в глубокие рвы. Громада камней осталась на месте великолепной палаты, в которой епископ ревельский некогда угощал рыцарей.

Подобно буре опустошительной, Курбский и Адашев протекли по области Коскильской. Поля потоптали конями, за́мки истребили огнём. Русская сила одолела ливонскую гордость; ратники серебром и золотом угрузили обозы; гербами, сорванными со стен, разводили огонь.

Войско быстро переходило от одной усадьбы к другой, страх предтекал ему, и богатые жители прекрасных мест, оставляя домы свои, спешили спасать жизнь и свободу.

Курбский, который не искал почестей, но случаев к подвигам, уступил другому начальство, принял звание воеводы передового полка, прославленное им в первом походе ливонском, и поспешил навстречу вступавшему воинству.

Почтительно приветствовал он сановника царской думы и первого воеводу большого полка князя Мстиславского. За ним дружелюбно встретил воеводу Михаила Морозова; но при виде третьего воеводы изменился в лице. «Друг Адашев!» — вскрикнул он, стремительно соскочив с коня и бросаясь в объятия Алексея Адашева. Тут же встретил брата и Даниил Адашев.

   — И ты идёшь на Ливонию? — сказал Даниил, стараясь скрыть душевное смущение.

   — Я желал отвратить меч Иоанна, — отвечал тихо Алексей Адашев, — но война пылает: иду служить царю, как воин его. — Братья сподвижники! Да совершится скорее жребий Ливонии, чем гибнуть ей в терзании медленном...

Крепкий Феллин был оградою Ливонии: Адашев обдумывал средства овладеть им. Между тем в русский стан дошёл слух, что Фюрстенберг для охраны военной казны и запасов хотел отправить их в Гапсаль, лежащий у моря. По совету Алексея Адашева, воеводы разделили войско. Одна часть полков с воеводою Барбашиным должна была обойти Феллин и преградить путь Фюрстенбергу; другая, сильнейшая, пошла вдоль берега глубокого Эмбаха, а по волнам на судах потянулись тяжёлые картауны

[11]

, грозящие Феллину.

Барбашин спешил, невдалеке уже чернели городские башни Эрмиса; июльское солнце палило, пар подымался с хребтов усталых коней. Между тем в Эрмисе ландмаршал Филипп Бель с немногими, но храбрейшими рейтарами и черноголовыми витязями нетерпеливо ожидал случая к победе — и, сведав, что русское войско показалось на поле перед Эрмисом, налетел на передовые отряды. Стражи ударили тревогу; но Бель, опрокинув их, вторгся в середину войска — и загремела отчаянная битва. Далеко слышались треск оружий и крики сражающихся. Вожатые ополчения Алексея Адашева поспешили из-за леса на шум битвы, и воевода, быстро обойдя неприятелей, окружил, стеснил изумлённого Беля. Сколько ни порывался храбрый ландмаршал, разя и отражая, сколько ни отбивались шварценгейнтеры, закрываясь щитами, отличёнными головою Мавра, но щиты их разлетелись в куски, чёрные брони иссечены, голубое знамя растерзано. В русских полках раздался клик победы, и Бель по трупам своих и россиян, вырвавшись из сомкнутых рядов, понёсся к городу на быстром коне; но за ним ринулись русские всадники. Его настиг сильный Непея, слуга Алексея Адашева, и, богатырскою рукою удержав его коня, взял в плен знаменитейшего мужа Ливонии.

Перед Феллином сошлись все воеводы торжествовать победу. Повелели представить пленника. Появившись перед собранием русских вождей, благородный старец приветствовал их, но не с робостию, а с величием витязя доблестного; пожал руку простодушного Непеи и с весёлым лицом сказал:

   — Старость немощная должна уступить бодрой юности!..

Вихрь, обрывая листья деревьев, мчал их по воздуху. Стены и башни московские грозно белели под небом, потемневшим от туч; златые главы церквей потускнели в облаках пыли. Курбский въехал в Москву. За городскими воротами теснился на улицах народ, в движениях людей видно было беспокойство, во взорах уныние; радостных лиц не встречалось. Несколько боярских детей быстро пронеслись на конях и, встретив знаменитого вождя, приветствовали его, но ни один из них не остановился, как бы опасаясь заговорить с Курбским.

Князь в Москве, но там нет царицы, нет Алексея Адашева, нет Сильвестра, там ждут его вражда и клевета!.. В задумчивости он опустил поводья; и вдруг до слуха Курбского доносится печальное священное пение, погребальное шествие, подымаясь по горе к полю, преграждает дорогу. Его узнают, идущие перед гробом останавливаются, диакон церкви Николая Гостунского, Иоанн Фёдоров, подходит к нему.

   — Князь Андрей Михайлович! — говорит он, поклонясь Курбскому. — Анастасия пошла к своему Алексею!

Курбский узнает, что видит гроб жены Алексея Адашева.

Белокаменные палаты митрополита возвышались близ дома князя Мстиславского, возле Чудова монастыря, со многими деревянными строениями на обширном дворе, к которому примыкал сад, простиравшийся до кремлёвской стены. Митрополит, отдохнув после трапезы, опираясь на посох, прохаживался под тенью ветвистых яблонь. Белые цветы их давно уже уступили место плодам; ветви рябин краснелись кистями. Неподалёку стояла покрытая ковром скамья, под полотняным намётом, утверждённым на деревянных столбах и осеняемым тенистыми клёнами. На скамье этой митрополит любил сидеть, углубясь в размышление. Он сел на неё, держа в руке длинный столбец Степенной книги, развернул его, стал рассматривать, как вдруг послышались шаги и он увидел подходящего гостунского диакона Фёдорова.

Поклонясь митрополиту, диакон остановился в отдалении, примечая на почтенном лице Макария следы душевной скорби.

   — Что, всё кончили? — спросил митрополит.

   — Отдали земное земле! — отвечал диакон.

В обширной палате, устланной богатыми персидскими коврами, золотая лампада с жемчужными поднизями ярко горела перед образом нерукотворного Спаса. Перед иконою на ковре стоял Иоанн и молился. Возле него на парчовой подушке лежал рукописный Псалтирь, облечённый малиновым бархатом, но царь читал псалмы, почти не заглядывая в священную книгу. Прочитав несколько кафизм, он начал вечерние молитвы... В это время дверь тихо отворилась и кто-то сказал со вздохом: «Отврати лице твоё от грех моих», — и поклонился.

Это был Левкий, пришедший, по обыкновению, беседовать с государем. Иоанн взглянул на своего любимца и продолжал молиться вслух; Левкий же хотя и не осмеливался повторять за царём, но тем не менее слышны были его усердные земные поклоны.

Иоанн встал и, милостиво подавая руку Левкию, сказал:

   — Вижу я, что бы богомолец.

Мрак ночи редел над Москвою; уже рассветало, когда на площади, за кремлёвской стеной, послышался стук топоров — воздвигали деревянный помост. Наставший день долженствовал быть днём ужаса для всей Москвы. Многие граждане, поражённые скорбью, затворились в своих домах, другие, побуждаясь любопытством, которое было сильнее страха, бежали туда, где смерть поджидала новых жертв. Палач уже стоял среди толпы неистовой черни, говорившей с безумною радостью, что будут казнить чародейку с детьми её.

   — Она отравительница! — говорил один простолюдин. — Да с чего быть добру? Она не православная, а из ляхов проклятых, и дети-то её знались с нечистою силою: теперь им скрутили руки перед крестом, так и нечистая сила не поможет.

   — Экое диво! — сказал мещанин из кожевенного ряда, качая головой: — Эта чародейка раздавала в народе много милостыни.

   — И прещедро наделяла в память Алексея Адашева, — сказал другой.

Княжеский деревянный дом Курбских находился близ церкви Николы Госту некого; крытые кровли высоких хором ещё издалека были видны из-за тесового забора, отделявшего от дома сад Владимира Андреевича, за которым на месте бывшего некогда подворья ордынских послов виднелся златоверхий Никола Гостунский; несчётное множество разноцветных, блестящих крестами глав видно было в отдалённости под гору за кремлёвской стеною и кровлями боярских домов. Десятилетняя Анна Колтовская стояла в сенях, любуясь на работу девушек, которые возле решетчатого окна сидели за пяльцами, выстилая серебром цветы по синему бархату; из сеней был переход в светлицу, где Гликерия незадолго перед тем, по обещанию, низала жемчугом пелену к чудотворной иконе в обитель Вознесенскую, но княгини не было в светлице; она была у вечерни, находя в молитве утешение среди бедствий, внезапно постигших её друзей.

Семилетний Юрий, её сын, смотрел из широкого окна светлицы, ожидая возвращения матери.

   — Ещё нейдут от вечерни, — сказал он вошедшей Анне, — а тучи сбираются, видно, будет проливной дождь, застанет матушку на дороге.

   — Она скоро придёт, — сказала Анна, — а чтоб тебе не скучно было, поди посмотреть, как красиво там вышивают богатую ферязь!

Тонненберг и Шибанов ехали на конях возле повозки, закрытой навесом, в которой сидела княгиня с сыном. Дорога пролегала между болотами; с обеих сторон видны были равнины, казалось, покрытые травою, но один шаг на это мнимое поле подвергал опасности неосторожного путешественника.

Серые облака покрывали всё небо над местами печальными и пустынными; изредка видны были болотные птицы, перелетающие по кочкам, или вереницы диких гусей, которые, высоко поднявшись, неслись тёмною нитью к Пейпусу. Скоро показалось это обширное озеро, разливавшееся в необозримую даль; дремлющие воды его почти не колыхались, лениво омывая ровные песчаные берега.

«Не таков путь к белокаменной Москве, — думал Шибанов, — но не туда дорога нам; где вы, светлые дни наши? Было время, да миновало!..»

Печальные мысли его прерваны были топотом скачущих всадников.

Наводнение было непродолжительно; море скоро возвратилось в берега свои, но следы бедствия были ужасны; на возвышении около замка разбросаны были прибитые волнами трупы и груды деревьев, вырванных силою ветра; равнина была изрыта потоками, рвы около замка завалены камнями и песком. В замке происходило страшное смятение; никто из слуг Тонненберга не жалел о нём; но каждый спешил воспользоваться случаем; ломали двери, разбивали погреба, сундуки; челядь бегала по всему замку с Шенкенбергом, который показывал тут своё удальство; расхитили всё, что могли; достояние злодея пошло прахом, между тем как чёрные вороны клевали его труп, и коршуны, кружась в воздухе, оспаривали у них добычу.

Княгиня Курбская благословляла промысл небесный; но посреди своевольств и грабежа ей угрожала новая опасность.

Несколько эстонцев ворвались в её покой и с жадностью бросились искать драгоценностей. Княгиня в испуге отбежала в угол покоя, заслонив собою Юрия, и уже думала, что грабители не пощадят её жизни, но в эту минуту появился незнакомец, более похожий на привидение, нежели на человека. Волосы его были всклокочены; на руке висел обрывок тяжёлой цепи; бледное, рябое лицо его, сверкающие косые глаза выражали ожесточение; он с быстротою бросился на грабителей, остолбеневших при его виде и, выстрелив в одного из них, поверг его мёртвым; другие разбежались в ужасе.

Появление незнакомца изумило княгиню; за ним вбежал Пармен, русский слуга Тонненберга.

Княгиня Курбская шла, ведя за руку сына. Юрий дрожал от стужи. Останавливаясь, она согревала своим дыханием его окоченевшие руки. Она села на старый пень и развязала узел, в котором находился остаток хлеба, взятого в дорогу.

Она видела себя окружённою лесом. Ночь застигла её, а дорога была ей неизвестна. Она слышала ещё в Дерпте, что эстонцы, бежавшие от жестокости своих господ, скитаясь в лесах, жили ловлею диких зверей и грабительством.

Княгиня боялась выйти на большую дорогу, боясь попасть в руки сторожевого отряда; она желала и страшилась приближения дня; наконец изнурение победило страх, она решилась провести ночь под тенистыми кустарниками, на пне срубленной сосны, и склонилась головою на ветви. Утомлённый Юрий уснул на коленях матери. Небо закрыто было тучами; крупный дождь шумел, прорываясь с ветром сквозь листья.

Княгиня проснулась, когда ранние лучи солнца проникли сквозь ветви частого леса. Она тяжело вздохнула, перекрестилась, разбудила Юрия и продолжала путь.

В морозное утро, когда лес побелел от инея, а тропинки и деревья сверкали яркими звёздочками при сиянии солнца и дым исчезал в воздухе розовым паром, эстонец запряг тощую лошадь в дровни и поехал с Юрием в лес нарубить сучьев, но невдалеке от хижины лошадь чего-то испугалась и понесла. Эстонец оглянулся и увидел двух волков, которые бежали за ними по снегу. Голодные волки уже догоняли лошадь. Эстонец замахнулся на них топором, но обледеневший топор выскользнул из рук его и упал в снег; хищные звери готовы были броситься на путников; мальчик с воплем прижался к эстонцу, тогда злодей, желая спасти себя, схватил Юрия и бросил его на дорогу.

В этом месте был глубокий овраг, занесённый метелью; Юрий провалился под сугроб. Яростные звери нагнали эстонца и кинулись на него. Испуганная лошадь умчалась в глубину леса.

Юрий, оцепенев от стужи, уже замерзал, но Провидение послало ему избавителя. Несколько возов, нагруженных товарами, проезжали мимо, и позади них в широких санях новгородский купец. Он заметил волчьи следы, кровь на снегу и руку Юрия, которая торчала из-под снега. Новгородец велел отрыть снег; наконец Юрия вытащили.

Красота мальчика возбудила жалость в сердце новгородца, но напрасно старался он привести несчастного в чувство. Новгородец спешил в Великие Луки и не мог долее медлить в диком и опасном месте. Он думал, что мальчик заблудился в лесу. Не видя хижины, находившейся далеко в стороне за деревьями, и не примечая никакого пристанища, он решил взять с собой Юрия, опасаясь, чтоб он не стал жертвой диких зверей; посадил его в свои сани.

Мы оставили князя Курбского на пути к Вольмару, где у городских ворот ждал его слуга с двумя конями. Быстро понёсся князь под мраком ночи по знакомой дороге, не отдыхая до самой горы Удерн. Здесь он остановился в роще до рассвета; слуга стерёг коней у источника. Дерпт остался далеко; гора Удерн находилась несколько в стороне от проезжей дороги, но Курбский, ожидая погони, отдыхал недолго. Прежде, нежели блеснуло солнце, он сел на коня, и восходящее светило дня уже застало его в лесу.

За лесом путь его преграждала река, стремившая тёмные воды между песчаных холмов; она носила название Черной. Суеверное предание разносило молву, что в ней потонул чёрный витязь и что тень его иногда являлась на берегах пугливым путникам. Узкий, сплочённый из брёвен плот привязан был к дереву у берега реки; моста для перехода не было, и перевозчик ещё не появлялся. Он спокойно спал на прибрежном холме, в ветхой избушке. Лучи солнца, блеснув в "отверстие хижины, разбудили его; он потянулся, открыл глаза и закричал от испуга: его плот быстро нёсся к противоположному берегу. Человек в чёрной одежде стоял возле двух чёрных коней на плоту, который, казалось, двигался сам собою; за конями не видно было слуги, управдявшего плотом. Воображению эстонца представлялось такое сходство незнакомца с чёрным витязем, что он нисколько не сомневался в истине предания и, зажмурив глаза, бросился на пол, дрожа от страха.

По песчаным возвышениям, на которых местами росли тёмные сосны и можжевельник, Курбский продолжал путь к Вольмару; по обеим сторонам видны были болота, поросшие мхом. Открывалась уже долина пред Вольмаром, по которой извивается извилинами светлая Аа. Вдалеке белели ряды палаток польского войска, составлявшего сторожевую цепь; последние лучи солнца освещали долину; вечерний ветерок веял прохладой от струй реки, которая, уклонясь влево, возвращалась быстрым изворотом в долину Вольмарскую, расстилалась полукругом и, снова изменяя своенравное течение, стремилась по лугам в противоположную сторону. Курбский, примечая утомление своего коня, сошёл с него, сел на прибрежный камень, погладил по спине изнурённого аргамака, велел слуге провести коней по траве и утолить их жажду; а сам, сев на камень, обозревал окрестности. Верхи вольмарских зданий виднелись из отдалённых садов, отражая блеск огнистой зари; восток туманился в отдалении влажными парами, и синий сумрак сливался с розовым сиянием запада. Курбский услышал лёгкий шум, стая птиц пролетала пред ним, высоко поднявшись над рекою. Курбский следил за их полётом; они стремились к Нарве и вскоре скрылись.

Он увидел двух литовских всадников, с двумя широкими посеребрёнными крыльями, прикреплёнными к панцирю. Князь сказал им, что желает видеться с верховным вождём литовского стана.

Зимнее утро белело инеем на высоких главах Тихвинского женского монастыря; звон колоколов далеко разносился в окружности; толпы народа теснились на пути к святой обители, ожидая прибытия царицы Анны. Ещё задолго разнеслась весть, что государыня едет из Москвы в монастырь на богомолье, и все жители окрестных мест желали видеть её и поклониться доброй царице.

Снег падал частыми хлопьями, но метель не разгоняла народа, всегда любопытного, всегда усердного к государям. Скоро показались вдалеке широкие сани, обитые пушистыми собольими мехами; в них сидела царица с боярынями; народ раздвинулся и с благоговением приветствовал её радостным криком и желанием благоденствия. Царица кланялась приветливо; сопровождавшие её бояре наделяли бедных страдальцев щедрою милостынею, и вокруг шумел говор народа: «Вот наша матушка, наша царица благочестивая!»

Приятность вида кроткой Анны возбуждала общее удивление, но что-то горестное таилось в самой улыбке её; игуменья и за нею сёстры, шествуя по две в ряд, встретили её пред самой оградой; здесь лик Богоматери, поднесённый инокинями, казалось, призывал царицу под кров свой. Смиренно преклонилась Анна пред чудотворной иконой, и весь народ с умилением последовал примеру царицы — все пали на колена: старцы и дети, бояре и служители их.

Игуменья приветствовала государыню с благополучным прибытием, и Анна вступила за нею в соборную церковь, где мольбы её соединились с молитвами отшельниц и о благе царя и России.

Польша изменилась с избранием в короли Стефана Батория. Война с Московией была на сейме главным условием королевской короны. Курбский желал представиться новому королю, уважая в Стефане мужа благодушного и просвещённого. Баторий, любя славу мужества и высокий ум, оставил Курбского в числе первостепенных вельмож и даже заочно почтил его своей приязнию. Счастье снова улыбнулось Курбскому.

Прошло около года. Новый король прибыл в Вильно, и Гетман Замойский известил Курбского, что король надеется видеть его на торжественном акте виленской академии, открытой по повелению Стефана.

Множество посетителей собралось в обширной академической зале, но первый ряд широких, с позолоченною резьбою кресел ещё не был занят. Ученики в коротких чёрных епанчах стояли строем, шёпотом ободряя один другого и проверяя в памяти латинские речи, которые они должны были говорить знаменитым посетителям. Пред ними с заботливым вниманием стояли иезуиты, наставники их, надеясь блеснуть их успехами перед королём, своим покровителем. Благодарность их поместила на стене залы изображение короля, как виновника их празднества. Курбский вместе с другими подошёл к этому изображению. Польские воеводы, указывая на портрет мужественного короля, хвалились, что он в битве храбрее всех, старый сенатор прибавил к этому, что нет благоразумнее сенатора и учёнее законоведца, как Стефан Баторий. Одни хвалили его набожность и добродушие, другие — простоту и приятность беседы.

   — Правда, правда, — сказал князь Радзивилл, — он во всём король; в нём и сила королевская; он на охоте и льва одолеет.

Несогласия Курбского с княгиней побудили Стефана Батория призвать его в Варшаву, где родня и приверженцы Елены старались возбудить против него негодование короля. Но Баторий не изменил к нему благосклонности.

   — Угадай, князь, — сказал король шутливо, — что принудило меня вызвать тебя из ковельского затворничества? К моим воинским заботам, по спору с Грозным, прибавилось ещё междоусобие в моём королевстве. Да, князь, междоусобная война между мужем и женою. Тут надобно быть вторым Соломоном, чтоб разрешить, кто прав, кто виновен. Помоги советом рассудить это дело.

   — Государь, сохраните справедливость, это ваш долг и надежда подданных.

   — Закон и правду я чту выше власти моей. Тебя обвиняют, князь.

Юрий жил в ковельском замке в то время, когда отец его был под стенами Полоцка. Князь помышлял уже о возвращении в Ковель. Баторий надеялся обратить Курбского к осаде Пскова и, замечая его нерешимость, негодовал на него. Курбский поспешил откровенно с ним объясниться.

   — Верить ли, князь, что ты отрёкся за мною следовать? — спросил король.

   — Государь, ты видел меня на стенах Полоцка.

   — Что же мешает видеть тебя и пред бойницами Пскова?

Часто беседовал князь Курбский с Юрием и находил неизъяснимое удовольствие в этой беседе. Он видел, что молодой инок понимал его чувства, разделял с ним горесть о бедствиях отечества; взор юноши воспламенялся, когда Курбский рассказывал о своих ратных подвигах. Юрий внимательно слушал каждое слово его, следовал за каждым движением, как бы становясь свидетелем минувших событий русской славы.

Курбский поверял ему свои прежние надежды к водворению в России наук при помощи книгопечатания, и Юрий помышлял с сожалением, что исполнение этих надежд отдалилось ещё на долгое время.

   — Много, друг мой, — говорил Курбский, — будет смут и препятствий к благу от самого мудрого изобретения человеческого. Суетность и страсти людей посеют свои семена; хитрость и легкомыслие, ослепляя умы, надёжнее поведут к заблуждению; плоды зла возрастут в одно время с плодами добра. Но что лучше: нива ль бесплодная или поле, покрытое виноградом и тернием?

   — Появятся делатели, — сказал Юрий, — исторгнут тёрны, и люди насладятся плодами.

Женившись вторым браком на греческой царевне Софии Палеолог, затем женив старшего сына своего Иоанна на дочери молдавского воеводы и господаря и выдав свою дочь Елену за великого князя литовского Александра, ставшего впоследствии королём польским, великий князь Московский Иоанн III Васильевич много хлопотал о том, чтобы найти невесту и для своего сына и наследника престола Василия среди европейских дворов. Поиски его, однако, не увенчались успехом. Оставалось покориться необходимости выбирать невесту для будущего государя из подданных. Великий князь выбрал невесту для своего наследника из 1500 девиц, вызванных в Москву на смотрины от служилых людей всей земли русской. Выбор пал на Соломониду Сабурову, дочь незначительного дворянина Юрия Константиновича Сабурова

[23]

.

Четвёртого сентября 1505 года была отпразднована свадьба. Но великая княгиня Соломонида, или Соломония, была бесплодна. Тщетно несчастная княгиня употребляла все средства, которые ей предписывались знахарями и знахарками. Через своего брата Ивана Юрьевича Сабурова она беспрестанно отыскивала себе «и жонок, и мужиков», чтобы какими-нибудь чародейственными средствами привлечь к себе любовь мужа. Одна такая жонка-знахарка из Рязани, по имени Стефанида, осмотрев Соломонию, решила, что у неё детей не будет, но дала ей наговорную воду, велела ею умываться и дотрагиваться мокрою рукою до белья великого князя. Другая, какая-то безносая черница, давала ей наговорного масла или мёда, велела натираться им и уверяла, что не только великий князь полюбит её, но она будет иметь и детей.

Прошло, однако, уже двадцать лет супружеской жизни, а детей у Соломонии всё не было.

У великого князя Василия Иоанновича было в обычае путешествовать по своим владениям в сопровождении бояр и вооружённого отряда детей боярских. Это называлось объездом. В один из таких объездов Василий увидел на дереве птичье гнездо, залился слезами и начал горько жаловаться на свою судьбу. «Горе мне! — говорил он. — На кого я похож? И на птиц небесных не похож, потому что и они плодовиты; и на зверей земных не похож, потому что и они плодовиты; и на воды не похож, потому что и воды плодовиты: волны их утешают, рыбы веселят». Взглянув на землю он сказал: «Господи! Не похож и на землю, потому что и земля приносит плоды свои во всякое время, и благословляют они Тебя, Господи». Вернувшись из объезда в Москву, великий князь начал советоваться с боярами и говорить им с плачем: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братьям отдать? Но они и своих уделов обстроить не умеют». На этот вопрос послышались голоса между боярами: «Государь великий князь! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда». Высказывавшие это намекали на необходимость развода. Но не бояре могли решить этот вопрос, а власть церковная. Сохранилось предание, что великий князь по совету митрополита Даниил, посылал грамоту ко всем четырём восточным патриархам, прося у них разрешения развестись с неплодною женою и вступить в. новый брак, но все патриархи отвечали великому князю решительным отказом. Как бы то ни было, первосвятитель Русской Церкви вопреки ясному учению Евангелия и в противность церковным правилам дозволил государю развод с его женой.

Ровно через два месяца после пострижения Соломонии, 28 января 1526 года, великий князь Василий Иоаннович женился на Елене Васильевне Глинской, дочери Василия Глинского, литовского выходца. Митрополит Даниил опять вопреки церковных правил благословил великого князя вступить в новый брак и даже сам обвенчал его.

Никакого выбора невест на этот раз не было.

Новая супруга великого князя не походила на тогдашних русских женщин. Отец её и особенно дядя, живший в Италии и Германии, были люди образованные. И Елена, без сомнения, усвоила от родных иноземные понятия и обычаи. Женившись на ней, Василий Иоаннович тоже как будто стал склоняться к сближению с другими европейскими государствами. В угоду молодой жене он даже сбрил себе бороду; а это, по тогдашним понятиям, считалось не только делом непристойным, но даже тяжким грехом: православные считали бороду необходимою принадлежностью благочестивого человека. На иконах, представлявших страшный суд, по правую сторону Спасителя изображались праведники с бородами, а по левую — басурманы и еретики, обритые, с одними только усами, «аки коты и псы», как говорили набожные люди.

Вступив во второй брак, Василий Иоаннович освятил этот брак в самом начале молитвою о чадородии. Через месяц после свадьбы, назначая в Новгород архиепископом своего любимца архимандрита Можайского монастыря Макария, великий князь поручил ему, как приедет на паству, «в октеньях молити Бога и Пречистую Богоматерь и чудотворцев о себе и о своей княгине Елене, чтобы Господь Бог дал им плод чрева их», о чём действительно и молились по всей епархии в церквах и монастырях.

В конце года великий князь совершил богомольный поход в Тихвин, к Тихвинской Богоматери, куда приехал вместе с Новгородским владыкою Макарием 24 декабря, в навечерие праздника Рождества Христова, пробыл там три дня и три ночи, молился «о здравии и о спасении, и чтобы ему Господь Бог даровал плод чрева... великую веру и умильное моление показал ко Всемилостивому Спасу и Пречистой Богородице и к Их угодникам; показал многую милость к печальным людям, которые в его государевой опале были, монастыри милостынями удоволил».

Но прошло почти два года, а Господь всё не благословлял детьми и этого брака. Осенью 1528 года великий князь, прожив до Филипповских заговен в Новой Александровой слободе, предпринял оттуда новый богомольный поход по монастырям к чудотворцам вместе с великою княгинею: был в монастырях Переяславских, Ростовских, Ярославских, на Белом озере в Кириллове монастыре, на Кубенском озере в Спасо-Каменном монастыре, везде милостыню великую давал и потешение по монастырям и в городе попам, прося молиться о чадородии, «чтобы дал Бог отроду него был». В Переяславле основывал тогда свой монастырь преподобный Даниил, ученик Пафнутия Боровского. Посетив св. старца, великий князь завещал поставить в монастыре каменную церковь во имя св. Троицы, для чего и запас к церковному строению послал, прося преподобного молить Бога о даровании ему чада. По словам Макария, любимца великого князя, последний «не умалял подвига в молитве, не сомневался от долгого времени своего бесчадства, не унывал с прилежанием просить, не переставал расточать богатство нищим, путешествуя по монастырям, воздвигая церкви, украшая св. иконы, монахов любезно успокаивая, всех на молитву подвизая, совершая богомольные походы по дальним пустыням, даже пешком, вместе с великою княгинею и с боярами; всегда на Бога упование возлагая, верою утверждаясь, надеждою веселясь... желаше бо попремногу от плода чрева его посадити на своём престоле в наследие роду своему».

Таким образом, четыре с половиной года протекли в непрестанных молениях, в непрестанных подвигах благочестия и милосердия. В последнее время супруги с особенною верою прибегали к преподобному Пафнутию Боровскому. Наконец молитва их была услышана: Господь внял стенаниям и слезам супругов и «разверзе союз неплодства их». 25 августа 1530 года была великая неизречённая радость великому князю и великой княгине и всему Московскому государству: в этот день Бог даровал государю сына Иоанна — молитвенный плод, столько времени и с такою горячностью ожидаемый родителями. В 1584 году рязанский епископ Леонид свидетельствовал перед царём Феодором Иоанновичем как о деле всем известном, что «по прошению и по молению преподобного Пафнутия чудотворца дал Бог наследника царству и многожеланного сына отцу». Это подтверждается ещё и тем, что восприемниками новорождённого первенца Васильева от купели были избраны ученики преподобного Пафнутия — Даниил Переяславский и Кассиан, прозванный Босым. Крещение новорождённого совершено было в Троице-Сергиевом монастыре игуменом Иоасафом Скрипицыным у мощей преподобного Сергия. Здесь Даниил своими руками носил младенца во время литургии и к причастию св. Таин. Рассказывали, что великая княгиня во время своей беременности, «яко быст близ рождения», вопросила одного юродивого, Дементия, кого она родит. Он, юродствуя, отвечал: «Родится Тит — широкий ум». Она ещё больше стала молиться, чтобы исполнилась её надежда. За девять дней до рождения, в Успенский пост, иереи служили обедню, вовсе не ведая, что великая княгиня уже непраздна. Когда на ектении, среди обычных молений о великом князе и о великой княгине, следовало произнести: «О еже подати им плод чрева», — один клирик внезапно, яко сном объят, возгласил: «И о благородном чаде их», — и в изумлении оглядывал других служащих, желая знать об имени царственного младенца. Богодарованному отроку наречено имя Иоанн, «еже есть Усекновение Честный Главы», сказано в летописи. В мамы к новорождённому малютке была избрана Аграфена Челядника, сестра будущего наперсника Елены, князя Ивана Фёдоровича Овчины-Телепнева-Оболенского.

В конце 1533 года Великий князь Василий Иоаннович отправился с женою и детьми в Троицкий монастырь праздновать день святого Сергия, угостил там братию и поехал оттуда на охоту в Волок-Ламский «тешитися». На пути, в селе Озерицком, у него оказалось на левой ноге «знамя болезненности» — болячка с булавочную головку, багровая, но без верху. Он, однако, продолжал путь. Праздник Покрова Пресвятыя Богородицы Василий отпраздновал в селе Покровском, в Фуникове, и провёл там два дня. Болезнь начинала беспокоить его, но он перемогался. На третий день, в воскресенье, он приехал в Волок и был на пиру у любимца своего, дворецкого Тверского и Волоцкого, Шигоны. Боль увеличивалась, и лекарства не помогали. В понедельник он ходил в баню, а за столом сидел в постельных хоромах с великою нуждою. Поутру во вторник погода случилась весьма удобная для охоты: он велел позвать ловчих Нагого и Дятлова и «не унявся» поехал в село своё Колие. До села того едучи, мало было потехи. Из Колпии великий князь послал за братом Андреем в старицу — звать его на охоту. Через силу выехал он в поле с собаками, но с третьей версты воротился назад: болезнь его одолела, он слёг в постель, не вставая к столу. Тогда он послал за князем Михаилом Глинским, дядей великой княгини, и врачами своими Феофилом и Люевым (Буловым). Прикладывали к болячке пшеничную муку с пресным мёдом и печёный лук, отчего она стала рдеться и гноиться. В Колии великий князь пробыл две недели. Возвращаться на коне в Волок он уже не мог: дети боярские и княжата понесли его на носилках. Стали прикладывать мазь, и гною выходило по полутазу и даже тазу. Велика была тягость «в грудех», ставили горшки-семянники, которые оказали своё действие. Но облегчения никакого не было: «и от того часа порушися ему ества (то есть пропал аппетит), не нача ясти, — и уразуме князь великий болезнь свою смертную». — Тогда послал он в Москву своего стряпчего и дьяка за духовными грамотами деда и отца, не веля о том сказывать никому. Мансуров и Путятин привезли грамоты тайно от всех — от княгини и братьев, митрополита и бояр.

Накануне дня памяти Варлама Хутынского

Когда кончилась обедня, его отнесли в келью. Игумен стал умолять его покушать. Великий князь немного поел через силу и велел своему брату с боярами идти в монастырскую трапезу. Переночевав в Иосифовом монастыре, он поехал в Москву. Дорогою часто останавливались и отдыхали. Василий советовался с боярами, как бы въехать в город не явно, потому что на Москве в то время были иноземные послы. Наконец решили остановиться на Воробьёвых горах. Здесь больной пробыл два дня. Сюда приезжали к нему из Москвы митрополит Даниил, епископы, архимандриты, бояре. Под селом Воробьёвым по его приказанию стали строить мост на Москве реке. Это было в ноябре; лёд стал ещё не очень крепко; его рубили, поспешно вбивали сваи, а на них мостили доски. На третий день великий князь отправился в Москву. В каптану, поставленную на санях, впряжены были четыре коня; едва, спустившись с горы, стали они взбираться на мост, как тот подломился: дети боярские успели удержать каптану и быстро обрезали гужи у коней. Великий князь принуждён был вернуться. Он посердился на городничих, смотревших за постройкою, но не положил на них опалы. Он въехал в Москву другим путём — на пароме под Дорогомиловым в Боровицкие ворота.

Первой заботой великого князя по приезде в Кремль и успокоении в постельных хоромах было — написать духовную. Он чувствовал себя очень плохо. Около него находились постоянно митрополит, коломенский святитель, любимый старец Мисаил Сукин и духовник. Он советовался с ними о пострижении. «Я знаю, — сказал он первосвятителю, — никто не хочет, чтоб я сделался монахом; но ты, отче, не смотри ни на кого и сотвори по воле Божией инока мя быти, хоть я и грешен». Он велел тайно служить обедню у Благовещения, в пределе Василия Великого, и принял Божественные Дары, поднесённые ему коломенским владыкою Вассианом. В среду, в присутствии только доверенных духовных лиц, он освящался маслом. В воскресенье же велел служить у Рождества и принести к себе святое причастие. Он не мог двигаться, и ему к постели придвинули кресло; но, как увидел святое причастие, то встал сам с постели, и только немного пособил ему усесться на кресле боярин Михаил Юрьевич. Протопоп Алексей поднёс святые дары, а поп Григорий — до́ру (антидор). Он встал на ноги и с великим благоговением и слезами приобщился пречистого Тела и Крови Христовой; потом откушал освящённого хлеба, дору, укропу, кутии и просфоры. Отдохнув, он призвал митрополита, братьев, Юрия и Андрея, и бояр. Узнав о болезни великого князя, они все съехались из своих отчин, братья же ещё прежде. Великий князь сказал им: «Приказываю (отдаю на руки) сына своего Ивана Богу и Пречистой Богородице, и святым чудотворцам, и тебе, отцу своему, Даниилу митрополиту всея Руси; даю ему своё государство, которым меня благословил отец мой, князь великий Иван Васильевич всея Руси. И вы бы, мои братия, князь Юрий и князь Андрей, стояли крепко в своём слове, на чём крест целовали мы между собою — о земском строении, о ратных делах; против недругов сына моего и своих стояли дружно, чтоб рука православных христиан была высока над басурманами и латынами. Вы же, бояре и боярские дети, и княжата, ведаете сами, что наше государство Владимирское, Новгородское и Московское ведётся от великого князя Владимира Киевского. Мы вам — государи прирождённые, а вы нам — извечные бояре: стойте крепко, чтоб мой сын учинился на государстве — государь и чтоб была на земле правда».

По смерти Василия Иоанновича опека над малолетним Иоанном и управление великим княжеством принадлежали великой княгине — вдове Елене Васильевне. Это делалось по общепризнанному, подразумевавшемуся обычаю, и потому в подробном описании кончины Василия среди подробных известий о последних словах его и распоряжениях не говорится прямо о том, чтобы великий князь назначил жену свою правительницею; говорится только, что трём приближённым лицам: Михаилу Юрьевичу, князю Михаилу Глинскому и Шигоне — он приказал о великой княгине Елене, как ей без него быть, как к ней боярам ходить. Эти слова о боярском хождении и должны были принимать, как прямо относящиеся к правительственному значению Елены, должны были видеть в них хождение с докладами.

В Псковской летописи говорится о возведении малолетнего Иоанна на престол так: «Начали государя ставить на великокняжение в соборной церкви Пречистыя Богородицы митрополит: Даниил и весь причет церковный, князья, бояре и всё православное христианство. Благословил его митрополит крестом и сказал громким голосом: «Бог благословляет тебя, государь, князь великий Иван Васильевич, Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Тверской, Югорский, Пермский, Болгарский, Смоленский и иных земель многих, царь и государь всея Руси! Добр и здоров будь на великом княжении, на столе отца своего». Новому государю пропели многолетие, и пошли к нему князья и бояре, понесли дары многие. После этого отправили по всем городам детей боярских приводить к присяге жителей городских и сельских.

Итак, во главе государства появляются малолетний государь и правительница — женщина, и притом чужестранка из рода ненавистного московским боярам и нелюбимого народом! Чего же можно было ожидать? Казалось бы, что за смертью великого князя неминуемо должны последовать беспорядки. Но вышло обратное: в руках Елены власть нисколько не ослабла; она оказалась достойной того положения, которое выпало на её долю. Трудным было положение Елены: её не любили братья покойного государя, у которых она отняла надежду на престолонаследие; не угодила она и дяде своему — князю Михаилу Львовичу Глинскому, который надеялся управлять от её имени и обманулся в своей надежде.

Самыми доверенными и самыми влиятельными людьми при дворе в первое время по смерти Василия Иоанновича были: князь Михаил Глинский и Шигона Поджогин. В конце княжения Василия Глинский замышлял изменить великому князю Московскому и бежать обратно в Литву, но был привезён в Москву и заключён в темницу. Но потом великий князь простил его и перед смертью завещал уважать как дядю своей жены. Таким образом, Глинский и в Москве достиг почти такого же положения, какое имел некогда в Литве при великом князе Александре. Но скоро появился ему опасный соперник — молодой князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский, сумевший приобрести особенное расположение великой княгини, сблизившейся с ним, вероятно, при посредстве сестры его Аграфены Челядниной, мамки великого князя. Оболенскому и Глинскому стало тесно друг с другом, и Елена должна была выбирать между ними. Она выбрала Оболенского. Глинский был обвинён в том, что отравил великого князя Василия

Как ни многочисленны были предметы, о которых рассуждал Стоглавый собор, но догматов православной веры он почти не касался. И вот едва прошло около двух лет после Стоглавого собора, как открылась потребность в новом соборе, который должен был рассуждать преимущественно об истинах христианской веры или, точнее, защищать их против проповедников ереси жидовствующих. Эта ересь является в двояком виде: одни из её последователей, люди простые и необразованные, отвергаясь веры христианской, предпочитали ей иудейскую, принимали жидовство и иногда даже обрезывались; а другие, люди образованные, книжные, не принимали самого жидовства, но только усвоили себе воззрения жидовствующих на христианскую веру и потому отвергали все собственно христианские догматы и установления и делались религиозными вольнодумцами. Даже после окончательного осуждения этой ереси в 1504 году следы её и сочувствие ей замечались ещё в землях заволжских, между иноками вологодскими и белозерскими, и её продолжали тайно держаться многие в Москве, особенно между вельможами. Лет через 20, под влиянием отчасти нового брожения умов, проникавшего к нам с запада, ересь эта обнаружилась вновь.

В великий пост 1553 года к священнику придворного Благовещенского собора в Москве Симеону пришёл боярский сын Матвей Семёнович Башкин и умолял принять его на исповедь, а на исповеди говорил: «Ваше дело великое. Волыни сея любве никто же имать, как написано, да кто душу свою положит за други своя; а вы полагаете за нас души свои и бдите о душах наших». После того Башкин приезжал к Симеону на подворье да читал беседы Евангельские и, между прочим, говорил: «Ради Бога пользуй меня духовно; надобно не только читать написанное в беседах тех, а и совершать на деле. А всё начало от вас: прежде вам, священникам, следует показать начало собою и нас научить; да тут же в Евангелии и написано: «Научитесь от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем». А кому нужно быть кротким и смиренным? То всё на вас лежит — прежде вам должно творить да и нас учить». Чрез какое-то время Башкин прислал за Симеоном своего человека, и, когда Симеон приехал к Башкину, тот начал говорить: «В Апостоле написано, что весь закон заключается в словах «возлюбише искренняго своего, яко сам себе»; а мы Христовых же рабов у себя держим. Христос называет всех братиею, а у нас на них кабалы нарядные, на иных — полные, а иные беглых держат. Я благодарю Бога моего, что было у меня кабал полных, всё изодрал и держу у себя людей добровольно: кому хорошо у меня, тот живёт; а кому нехорошо, идёт себе, куда хочет. А вам, отцам, надобно посещать нас почаще и наставлять, как самим нам жить и как людей у себя держать и не томить их». Все эти речи Башкина, очевидно, не заключали в себе ничего предосудительного. Но, вероятно, он говорил многое и совсем в другом роде, потому что Симеон, когда наступил Петров пост, сказал товарищу своему по собору, известному Сильвестру: «Пришёл ко мне сын духовный необычен и великими клятвами умолил меня принять его на исповедь в великий пост; многие предлагал мне вопросы недоумённые; требует от меня поучения, а в ином и сам меня учит, и я удивился тому и весьма усомнился». Сильвестр отвечал: «Каков-то сын тот будет у тебя, а слава про него носится недобрая». Значит, про Башкина уже знали и толковали в обществе с невыгодной стороны, и Сильвестр слышал о нём от других ещё прежде. Царя не было тогда в Москве: он ездил для богомолья в Кириллов монастырь. Башкин снова пригласил к себе Симеона и показал ему Апостол, который был извощён (закапан воском) во многих местах, предлагал вопросы, а сам толковал «не по существу и развратно. Когда Симеон молвил: «Я сам того не знаю, о чём ты спрашиваешь». — Башкин отвечал: «Ты, пожалуй, спрашивай у Сильвестра — он тебе скажет, и ты пользуй мою душу. Я знаю, что тебе самому некогда ведать того за суетою мирскою: ни днём, ни ночью покою не знаешь». Симеон передал обо всем этом Сильвестру. Скоро возвратился в Москву царь, и Сильвестр вместе с Симеоном рассказали ему всё про Башкина; а протопоп Андрей и Алексей Адашев засвидетельствовали, что и они тоже про Башкина слышали. Государь велел Симеону представить книгу Апостол, извощенную Башкиным. Башкин извощил её всю, и Симеон принёс её к церкви, где и видел книгу царь и все слышали в ней и речь, и мудрование Башкина. Но дело пришлось отложить, потому что царь, получив известие о предполагаемом набеге крымцев на Россию, поспешил в Коломну. Впрочем, отъезжая, царь велел схватить Башкина, посадить его у себя в подклет и поручил его двум иосифовским старцам, Герасиму Ленкову да Филофею Полеву. Башкин не сознавался в ереси и исповедовал себя христианином, но скоро был постигнут гневом Божиим и начал, как свидетельствуют современники, бесноваться и, извесив свой язык, долгое время кричал разными голосами и говорил «непотребная и нестройная». Потом он пришёл в разум и слышал будто бы голос: «Ныне ты исповедуешь меня Богородицею, а врагов моих, своих единомышленников, таишь». Устрашённый этим голосом, Башкин начал каяться пред своим отцом духовным. Известили митрополита, и по его приказанию Башкин «своею рукою исписа и своё еретичество, и свои единомысленники о всём подлинно». Он указал как на своих советников — на Григория и Ивана Борисовых и на других и сознался, что принял своё злое учение от аптекаря Матфея, родом Литвина, да от Андрея Хотеева — латынников, и что заволжские старцы не только «не хулили его злобы», но ещё «утверждали его в том». Сущность еретичества Башкина и его единомысленников, по его показанию, состояла в том, что они: а) хулили Господа Иисуса Христа, исповедуя Его неравным Богу Отцу; б) св. тело Его и кровь в таинстве евхаристии считали простым хлебом и вином; в) Церковью называли только собрание верных, а церкви или храмы вещественные признавали за ничто; г) отвергали вообще св. иконы и называли их идолами; д) отвергали таинство покаяния и говорили: «Как перестанет человек грешить, хотя бы и не покаялся пред священником, ему нет более греха»; е) предания и жития св. отцов называли баснословием; ж) вселенские соборы укоряли в гордости, говоря: «Всё писали они для себя, чтоб им владеть всем — и царским, и святительским». Возвратившись в Москву и узнав, в чём состояла ересь Башкина, государь «содрогнулся душою» и велел схватить единомышленников его и созвать на них собор. Оказалось, что этих единомысленников было весьма много, особенно между заволжскими старцами-пустынниками. Тогда митрополит русский, «за повелением царёвым, повелел оных ругателей везде имати, хотягце истязати их о расколех их, ими ж Церковь возмущали, и где елико аще обретено их, везде имако и провожено до места главного московского, паче же от пустынь Завольских: бо и там прозябоша оная ругания». В Москве единомышленников Башкина размещали по монастырям и подворьям и несколько раз допрашивали на очных ставках с ним ещё до открытия собора.

Собор открылся в октябре 1553 года в царских палатах. На нём присутствовал и сам царь с своими братьями и со всеми боярами. На соборе Башкин вновь исповедал свои заблуждения, каялся в них и начал обличать своих единомышленников с очей на очи. Сам государь «начать их испытывати премудре», но они, хотя убоялись царя, так крепко поборавшего по благочестию, однако ж запирались и не сознавались. Только некоторые из них сказали сами на себя, что они не поклонялись св. иконам и положили зарок и впредь им не поклоняться. К изумлению, один из числа самих святителей, Кассиян рязанский, начал поборать за еретиков и особенно за своего старца, Исаака Белобаева, приведённого на собор из дальней пустыни Соловецкого острова, за что и подвергся небесной казни: у него отнялись рука, нога и язык, и он, расслабленный, оставил свою епископию и отошёл в монастырь.

Собор признал Башкина виновным. Дальнейшая участь его неизвестна; соумышленников же его сослали по монастырям на вечное заточение, «да не сеют злобы своея роду человеческому».

До половины XVI столетия церковные и святоотеческие книги были рукописными. Эти книги переписывались одни с других писцами, большею частью неискусными и малограмотными и оттого были неисправны, полны ошибок. Митрополит Макарий, ревнитель просвещения, желая искоренить порчу книг, много трудился над исправлением их. Мы видели, что стоглавый собор вменил в обязанность поповским старостам исправлять церковные книги по хорошим спискам, а непересмотренных книг не пускать в обращение. Но и это не могло искоренить порчи, вкравшейся в церковные книги. Тогда решились воспользоваться против этого зла средством, которым давно уже пользовались в Европе и даже в юго-западной России. Ещё в 1548 году царь Иоанн Васильевич выписывал из Германии между другими мастерами и типографов; но их не пропустили в Россию. В 1552 году датский король Христиан III прислал в Москву Ганса Массенгейма с предложением царю принять протестантскую веру. Массенгейм привёз с собою библию и две другие книги, в которых содержалась сущность христианской веры по новому учению. Если бы царь согласился на предложение королевское, то Массенгейм, переведя привезённые им книги на русский язык, должен был напечатать их в нескольких тысячах экземпляров. Неизвестно, как был принят Массенгейм Иоанном, но вряд ли царь поручил устройство типографии человеку, присланному явно с целью распространения протестантизма. По русским известиям, царь, нуждаясь в церковных книгах для вновь строящихся многих церквей, велел скупать их на торгах, но оказалось очень мало исправных. Это привело Иоанна к мысли о необходимости книгопечатания. Когда он сообщил о своём намерении митрополиту Макарию, последнему оно пришлось по душе. «Эта мысль, — сказал он, — внушена самим Богом, это — дар, свыше сходящий!» Тогда царь велел строить особый дом для помещения типографии и приискивать мастеров. Постройка «печатного двора» длилась 10 лет. Наконец в апреле 1563 года началось, а 1 марта 1564 года кончено печатание первой в России печатной книги «Апостола» (Деяний Апостольских и соборных посланий с посланиями Апостола Павла). Главным мастером в первой русской типографии был русский человек — дьякон Николо-Гостунского собора Иван Фёдоров, как видно, хорошо изучил своё дело, быть может, в Италии: он не только умел сам набирать и печатать книги, но и отливать очень искусно литеры. Эти же мастера в следующем году напечатали ещё часослов, но затем принуждены были бежать из Москвы за границу, обвинённые в ереси. Невежество и зависть восстали против нового небывалого искусства. А причиною этой зависти и ненависти было, вероятно, опасение русских книгописцев, видевших в книгопечатании подрыв своему ремеслу. Сохранилось даже предание, будто печатный двор был сожжён этими неблагонамеренными людьми. Однако печатное дело было восстановлено в Москве и велось под руководством Никифора Тарасиева и Андроника Невежи. В 1568 году был напечатан в Москве «Псалтирь».

Изгнанники московские, Иван Фёдоров и Пётр Тимофеев, удалившись из Москвы в Литву, напечатали здесь много книг. Оба трудились в Заблудове, у гетмана Хоткевича, ревностного покровителя русской церкви, подарившего Ивану Фёдорову близ Заблудова «весь немалу» (имение), где последний и завёл типографию. Потом Иван Фёдоров печатал во Львове, а Пётр Тимофеев — в Вильне. Наконец Иван Фёдоров перешёл в Острог, к народолюбивому князю Константину Константиновичу Острожскому, и напечатал здесь в 1581 году знаменитую Острожскую Библию.

Первопечатник русский Иван Фёдоров скончался во Львове, в декабре 1582 года в большой нужде, и погребён был при Свято-Онуфриевском монастыре чина с. Василия. Надгробный камень, которого буквы местами стёрлись, почти в 1 сажень длиною, находился при церкви св. Онуфрия, по бокам его следующая надпись славянскою вязью: «Иоанн Фёдорович друкарь москвитин, который своим тщанием друкование занедбалое обновил, преставися в Львове року 1583 декабвр. 5». На середине камня читается вверху: «Упокоения вскресения из мёртвых чаю», затем его герб, а внизу: «Друкарь книг пред тем не виданных».

В начале 1553 года, вскоре после возвращения из казанского похода, Иоанн опасно заболел горячкою, так что даже отчаивались в его жизни. Вероятно, по совету братьев царицы Анастасии он велел дьяку своему, известному уже нам Ивану Михайловичу Висковатому, приготовить духовную. По этой духовной наследником престола назначался младенец Димитрий, только что родившийся. Это значило, что до его совершеннолетия власть должна была попасть надолго в руки Захарьиных (родных царицы). Исполняя волю государя, Висковатый вместе с князем Владимиром Воротынским стали настойчиво требовать, чтобы Владимир Андреевич, двоюродный брат Иоанна, целовал крест на верность царевичу Димитрию. Владимир Андреевич, не хотевший целовать крест племяннику, сильно рассердился и сказал Воротынскому: «Ты б со мною не бранился и не указывал и против меня не говорил». Воротынский отвечал ему: «Я дал душу государю своему царю и великому князю Ивану Васильевичу и сыну царевичу князю Димитрию, что мне служить им во всем вправду; с тобою они ж, государи мои, велели мне говорить. Служу им, государям своим; а тебе служить не хочу; за них с тобою говорю; а если доведётся, по их приказанию, и драться с тобою готов». И была между боярами брань большая, крик, шум. Больной царь начал им говорить: «Если вы сыну моему Димитрию креста не целуете, то, значит, у вас другой государь есть; а ведь вы целовали мне крест не один раз, что мимо нас других государей вам не искать. Я вас привожу к крестному целованию, велю вам служить сыну моему Димитрию, а не Захарьиным. Я с вами говорить не могу много; вы души свои забыли, нам и детям нашим служить не хотите; в чём нам крест целовали, того не помните. А кто не хочет служить государю-младенцу, тот и большому не захочет служить; и если мы вам не надобны, то это на ваших душах». Князь Иван Михайлович Шуйский придумал отговорку и осторожно заметил: «Нам нельзя целовать крест не перед государем: перед кем нам целовать, когда государя тут нет?» Но окольничий Фёдор Адашев, отец царского любимца, высказался прямее и откровеннее: «Тебе, государю, и сыну твоему, царевичу князю Димитрию, крест целуем, а Захарьиным, Даниле с братьею, нам не служить. Сын твой ещё в пелёнках, а владеть нами будут Захарьины, Данила с братьею. А мы уж от бояр в твоё малолетство беды видали многие. И был мятеж большой шум и речи многие во всех боярах, не хотевших служить младенцу. Но к вечеру поцеловали крест Димитрию следующие бояре: князь Иван Фёдорович Мстиславский, князь Владимир Иванович Воротынский, Иван Васильевич Шереметев, Михаил Яковлевич Морозов, князь Димитрий Палецкий, дьяк Иван Михайлович Висковатый и Захарьины. Меж тем трое князей — Пётр Щенятев-Патрикеев, Семён Ростовский и Иван Турунтай-Пронский продолжали говорить: «Ведь нами владеть Захарьиным: так чем нами владеть Захарьиным и служить нам государю молодому, мы лучше станем служить старому князю Владимиру Андреевичу». Царь велел написать целовальную запись для приведения к присяге князя Владимира Андреевича; но последний прямо отрёкся целовать крест. Тогда Иоанн сказал ему: «Знаешь сам, что станется на твоей душе, если не хочешь креста целовать: мне до того дела нет». Потом, обратившись к боярам, поцеловавшим крест, царь сказал: «Бояре! Я болен, мне уж не до того, а вы на чём мне и сыну моему Димитрию крест целовали, по тому и делайте». Поцеловавшие крест бояре начали уговаривать к тому же и других; но те отвечали им жестокою бранью. «Вы хотите владеть, а мы вам должны будем служить: не хотим вашего владения!» — кричали они. А между тем князь Владимир Андреевич и его мать собирали своих боярских детей и раздавали им деньги. Присягнувшие бояре стали упрекать Владимира, что он и его мать поступают неприлично: государь болен, а они своим людям деньги раздают. Владимир рассердился за это на бояр, а они стали его опасаться и не пускать к больному государю. Тут подал наконец свой голос и Сильвестр, молчавший до сих пор. Он сказал боярам: «Зачем вы не пускаете князя Владимира к государю? Он государю добра хочет». Бояре отвечали: «Мы дали присягу государю и сыну его; по этой присяге и делаем так, как бы их государству было крепче». Отселе пошла вражда у присягнувших бояр с Сильвестром и его советниками.

На другой день царь снова созвал всех бояр и велел им целовать крест царевичу Димитрию в передней избе, потому что ему, по причине сильной слабости, очень тяжело было приводить их к присяге при себе. При обряде он велел быть князьям Мстиславскому и Воротынскому с товарищами. Присягнувшим боярам Иоанн сказал: «Вы дали мне и Сыну моему душу на том, что будете нам служить, а другие бояре сына моего на государстве не хотят видеть: так если станется надо мною воля Божия, умру я, то вы, пожалуйста, не забудьте, на чём мне и сыну моему крест целовали, не дайте боярам сына моего извести, но бегите с ним в чужую землю, куда Бог вам укажет. А вы, Захарьины, чего испугались? Или думаете, что бояре вас пощадят? Вы от них будете первые мертвецы. Так вы бы за сына моего и за мать его умерли, а жены моей на поругание боярам не дали». Испугавшись этих жёстких слов, бояре пошли в переднюю избу целовать крест. После всех присягнули князь Курлятев и казначей Фуников, под предлогом болезни; но шли слухи, что они пересылались с князем Владимиром Андреевичем и его матерью и хотели возвести его на престол. Самого Владимира Андреевича, по известию одной летописи, бояре насильно заставили присягнуть, объявив ему, что иначе не выпустят из дворца; а к матери его Евфросинии посылали трижды, чтобы и она привесила свою печать к крестоприводной записи.

Бояре, рассчитывавшие на смерть Иоанна, ошиблись; он выздоровел. Понятно, какие чувства должен был он питать к боярам, которые так долго и упорно противились его воле. Он, конечно, имел полное основание страшиться за участь своей семьи, в том случае, если бы царём стал Владимир Андреевич, со своей стороны, вероятно, живо помнивший насильственную расправу с своим братом и дядею. Но всего более должно было поразить Иоанна, переполнить для него чашу горечи то, что между непокорными боярами, стоявшими за Владимира Андреевича, оказались люди, самые близкие к Сильвестру и Адашеву. Сам Алексей Адашев присягал молча, как бы нехотя, отец его оказывает явное сопротивление воле царя, Сильвестр так же явно заступается за Владимира Андреевича, который добивался престола помимо царевича Димитрия. Впоследствии, в письме к Курбскому, Иоанн так высказывает чувства, волновавшие его в это время: «Называемые тобою доброхоты, как пьяные, восшатались с попом Сильвестром и начальником нашим Алексеем: они хотели воцарить себе князя из другого колена, Владимира, и младенца, данного нам Богом, погубить, подобно Ироду. Таким доброхотством наших подвластных наслаждались мы при жизни. Что же после нас будет! Когда же мы выздоровели и замысел их распался, Сильвестр и Адашев не переставали затевать злые советы, придумывать ещё более горькое нам утеснение, гнать под разным предлогом доброхотных нам людей, дружить во всем князю Владимиру и возбуждать злую ненависть против нашей царицы Анастасии, уподобляя её всем нечестивым царицам». Но нелюбовь Сильвестра и Адашева падала не столько на царицу Анастасию, сколько на её братьев Захарьиных, которые, добиваясь, подобно Глинским, полного господства, возбуждали Иоанна против Сильвестра и его советников. Царь не думал, что Сильвестр и Адашев, оставаясь вполне преданными ему, могли иметь в виду и благо всего народа, могли искренно бояться нового боярского правления, от которого только что успела отдохнуть Русская земля.

И пошла с тех пор вражда, — говорит летописец. Недоверие даже к близким людям, подозрительность, опасливость, которые улеглись было в душе Иоанна, снова заговорили в нём. Но он затаил пока все тяжёлые чувства на дне души и не тронул ни Сильвестра, ни Адашева, ни близких к ним людей. Трудно было порвать сразу все установившиеся уже отношения и начать борьбу: к этому нужно было приготовиться, для этого нужно было подыскать людей, на которых можно было бы опереться.

Преподобный Максим, хотя и был грек родом, но по своим великим подвигам вполне принадлежит русской земле и русской церкви, для которой он был светильником при жизни и остался светильником по смерти — в своих сочинениях.

Великий князь Василий Иоаннович отправил в 1515 году посольство на Афон, к которому русские ещё со времён Антония Печерского питали благоговение и где уже в XII веке был русский монастырь. В грамоте к проту, всем игуменам и всему братству 18 обителей Афонских великий князь писал: «Пришлите к нам, вместе с нашими людьми, из Ватопедского монастыря старца Савву, книжного переводчика, и тем послужите нам». Этого искусного книжника Савву приглашали в Москву для переводов и главным образом для перевода «Толковой Псалтири», то есть сборника толкования на псалмы Давида древних отцов Церкви. Кроме этой причины, великий князь нуждался в учёном греке для разбора греческих книг в своей библиотеке. В старину на Руси было довольно людей, знакомых с греческим языком, не только между духовными лицами, но и между князьями. Поэтому греческие книги не были редкостью. В период татарского порабощения оскудело всякого рода знание; рукописи греческие, как и славянские, исчезали в разных местах от разных печальных обстоятельств. В Москве погибла книгохранительница во время нашествия Тохтамыша. Но Москва забирала себе сокровища других русских земель, и потому неудивительно, если великокняжеская книгохранительница опять наполнилась. Быть может, и приехавшие с Софией Фоминичной греки привезли с собою кое-что из образцов своей старой литературы.

Инок Савва, многолетний старец и больной ногами, просил прощения, что не в силах исполнить воли великого князя. Тогда прот и ватопедские старцы избрали на место Саввы для отправления в Москву другого брата своей обители, Максима, как «искусного в божественном писании и способного к толкованию и переводу всяких книг — и церковных, и глаголемых еллинских, ибо он возрос в них с ранней юности и научился им основательно, а не чрез одно продолжительное чтение, — как другой кто-либо». С Максимом были отправлены ещё иеромонах Неофид грек и монах Лаврентий болгарин. Путешествие с товарищами было медленно: они прибыли в Москву 4 марта 1518 года, были приняты великим князем с честию и помещены сначала в Чудовом монастыре, а потом перемещены в Симонов.

Максим родился в албанском городе Арте. Получив первоначальное образование на родине, он отправился для дальнейшего усовершенствования себя в науках в Италию, куда, после падения Константинополя, переселилось множество греков и где процветали тогда науки. Посещая разные города Италии, Максим слушал знаменитых учителей, с усердием изучал древнюю греческую литературу, изучил латинский язык и занимался философиею, преимущественно Платона и Аристотеля. Эти последние занятия и особенно господствовавшие тогда в Италии астрология, крайнее вольномыслие и безверие увлекли было и юного Максима, но ненадолго. Возвратившись в Грецию, он решился посвятить себя иноческой жизни и вступил в Афонский Ватопедский монастырь, может быть, потому, что там находилась богатая библиотека. Отсюда-то он и был послан в Россию. Первым делом, какое поручено было здесь Максиму, был перевод «Толковой Псалтири». Так как он не освоился ещё с русским языком, то в помощь ему дали двух толмачей, знавших латинский язык. — Димитрия Герасимова и Власия, исправлявших прежде того дипломатические поручения; а для переписки назначили двух писцов — Михаила Медоварцева и Силуана, инока Троице-Сергиева монастыря. Максим принялся за труд с неутомимою ревностью, сам переводил с греческого на латинский язык, а толмачи переводили с латинского на славянский. Через год и пять месяцев этот двойной перевод огромной книги был кончен. Приняв от Максима переведённую книгу, великий князь передал её митрополиту для соборного рассмотрения. Наши святители соборно одобрили новопереведённую Псалтирь, называя её источником благочестия. Государь с радостью почтил трудившегося не только великими похвалами, но и сугубою мздою. Товарищи Максима, прибывшие вместе с ним из Ватопеда, немедленно были отпущены, щедро наделённые и с довольною милостынею для Св. Горы. А самого Максима убедили ещё остаться в России. Не так легко было иностранцу выбраться из Москвы, как въехать в неё, если этого иностранца считали полезным в московской земле или почему-либо опасным для неё по возвращении его домой. С этих пор судьба Максима, против его воли, стала принадлежать русскому миру.

Пока московское государство слагалось в борьбе с остальными князьями восточной Руси, пока оно отбивалось от татар и Литвы, ему не нужно было много средств: оно могло довольствоваться тем, что имело. Но когда сложилось большое государство, задачи его расширились, оно почувствовало необходимость больших средств, необходимость и лучшей защиты, и лучшей внешней обстановки. Великий князь Иоанн III начинает вызывать из-за моря мастеров и художников; то же продолжают и его преемники. Овладев Новгородом, Москва приняла в свои руки и западную торговлю, которая дотоле шла через Новгород и вместе с тем наследовала и политические отношения Новгорода с прибалтийскими странами — Швециею и Ливониею.

Успокоив свои восточные границы взятием Казани, Иоанн обратил своё внимание на запад. Здесь ему пришлось прежде всего столкнуться со шведским королём Густавом Вазою. Предлогом войны, начавшейся в 1554 году, были пограничные ссоры и недовольство Густава на то, что переговоры с ним ведутся не непосредственно самим московским правительством, а через новгородских наместников. Война ограничилась взаимными опустошениями порубежных мест. Потеряв надежду на своих союзников — Польшу и Ливонию, Густав стал искать мира. Королевская грамота к Иоанну начиналась так:

«Мы, Густав, Божиею милостию свейский, готский и вендский король, челом бью твоему вельможнейшеству, князю государю Ивану Васильевичу о твоей милости». Напротив того, из ответной грамоты московского царя видно, что он смотрит на шведского короля свысока: «Мы для королевского челобитья разлитие крови христианской велим унять. Если король свои гордостные мысли оставит и за своё крестопреступление и за все свои неправды станет нам бить челом покорно своими большими послами, то мы челобитье его примем и велим наместникам своим новгородским подкрепить с ним перемирие по старым грамотам, также и рубежи велим очистить по старым перемирным грамотам; мы не захотим нигде взять его земли через старые рубежи, потому что, по своей государской справедливости, мы довольны своими землями, которые нам Бог дал исстарины. Если же у короля и теперь та же гордость на мысли, что ему нашими наместниками новгородскими не ссылаться, то он бы к нам и послов не отправлял, потому что старые обычаи порушиться не могут».

Важнее, чем война со Швецией, была война с Ливонским орденом, исконным врагом России на Балтийском побережье, наиболее старавшемся препятствовать нашим сношениям с Западной Европой. В 1547 году Иоанн отправил в Германию саксонца Шлитте с поручением набрать учёных, художников и мастеров, которые могли бы быть полезны для России. Шлитте выпросил на это позволение у императора Карла V, набрал 123 человека

Ввиду слабости Ливонского ордена, с одной стороны, а с другой — ввиду настоятельной необходимости войти в прямые торговые сношения с Западом и с тем вместе укрепить и охранить свои границы, московское государство должно было начать ливонскую войну. В поводах к ней недостатка не было: самым лучшим поводом служили очевидная враждебность ордена и нарушение существующих договоров. Так, в договоре 1463 года между Псковом и дерптским епископом встречается упоминание о дани, которую, по старому обычаю, епископ должен был платить великому князю; там же постановлено, что епископ и горожане должны оберегать русский конец и святые церкви. В договоре с гроссмейстером ордена Плеттенбергом (1503 года) условие о дани было подтверждено, но не исполнялось в течение 50 лет. Вопрос об этой дани не поднимался до 1554 года, когда в Москву прибыли ливонские послы ходатайствовать о продолжении перемирия. По перемирной грамоте, подписанной ливонскими послами, дерптский епископ обязался заплатить в три года недоимку Юрьевской (Дерптской) дани за 50 лет, очистить русские церкви, разграбленные протестантами, и не стеснять русской торговли