Не знаю, как вышло, что Изабел Истон свела знакомство с Эдит Лэвери. Вероятно, у них был общий знакомый, или они вместе заседали в каком-нибудь благотворительном обществе, а может быть, просто ходили в одну парикмахерскую. Но я помню, что довольно давно, буквально с самого начала, по какой-то причине Изабел решила, что Эдит – это такая немного необычная особа, обществом которой можно гордиться и понемногу угощать ею своих соседей из ближних поместий. Последующие события, конечно, подтвердили ее правоту, но когда я впервые встретил Эдит, ничто не предвещало ее большого будущего. Эдит, вне сомнения, уже тогда была весьма привлекательна, но все же не настолько, насколько она стала хороша позже, когда, как говорят модельеры, нашла свой стиль. Она была превосходным образчиком своего типа: светловолосая англичанка с приятными манерами.

Я знал Изабел Истон с раннего детства, мы вместе росли в Гемпшире и с тех пор поддерживали ту уютную нетребовательную дружбу, основу которой может составить только давнее знакомство. У нас было очень мало общего, но мы по пальцам могли сосчитать людей, которые помнили нас, когда нам было лет по девять и мы еще катались на пони, а потому нам приятно было встретиться время от времени. После университета я стал актером, а Изабел вышла замуж за биржевого брокера и переехала в Суссекс, так что наши пути редко пересекались. Мы жили в разных мирах, но Изабел льстило то, что к ней иногда заезжает на пару дней актер, которого показывают по телевизору (хотя так уж сложилось, что никто из ее друзей фильмов с моим участием не видел), а что до меня, то мне иной раз было приятно провести выходные с подругой моих детских игр.

Я оказался в Суссексе и в тот раз, когда Эдит впервые приехала к ним погостить, и могу свидетельствовать, что Изабел с большим энтузиазмом встречала свою новую подругу, пусть даже некоторые из наименее великодушных ее знакомых и отрицали это впоследствии. И радость ее была неподдельной: «Эту девушку ждет необычное будущее. В ней что-то есть». Изабел любила выражаться так, будто ей доступно некое тайное знание устройства мира. Я вспомнил эту ее фразу полчаса спустя, когда Эдит выходила из машины. Казалось, что миловидная внешность и мягкое обаяние – это все, что у нее есть, но я склонен был согласиться с нашей хозяйкой. Если сейчас оглянуться назад и задуматься, то некий намек на то, что должно было вскоре произойти, можно было усмотреть в форме ее губ. Рот Эдит был словно граненое стекло – четко очерченные, скульптурно вылепленные губы, напоминающее о кинозвездах сороковых годов. И еще – ее кожа. Англичане, как правило, вспоминают о коже в тех случаях, когда уже совершенно нечего больше похвалить. О хорошем цвете лица зачастую подолгу разглагольствуют, к примеру, когда речь заходит о тех членах королевской семьи, кому менее прочих повезло с внешностью. Как бы там ни было, у Эдит был самый восхитительный цвет лица, какой мне доводилось видеть: прохладные, чистые, пастельные тона словно под тонким и безупречно гладким слоем воска. Всю жизнь я питал слабость к красивым людям, и мне кажется, я стал на сторону Эдит в тот самый миг, когда впервые залюбовался ее лицом. В любом случае Изабел суждено было стать одним из тех пророков, что сами претворяют в жизнь собственные предсказания, потому что именно она отвезла Эдит в Бротон.

Бротон-Холл, да, да, тот самый дом Бротонов, был той незаживающей раной, что отравляла жизнь Истонов в Суссексе. Сперва бароны, затем – графы Бротоны, а позже, с 1879 года, – маркизы Акфильдские. Бротоны царили в этой части Восточного Суссекса намного дольше, чем большинство знатных фамилий Кента, Суррея, Эссекса и других ближайших к Лондону графств. Еще лет сто назад их соседи и вассалы, скромные фермеры, кое-как перебивались скудными плодами равнинной и болотистой земли у подножия холмов, но автомобильные и железные дороги, а также появление возможности работать в городе, а выходные проводить за городом, привели сюда толпы нуворишей, и, как Байрон в свое время, Бротоны однажды утром проснулись знаменитыми. И очень скоро, для того чтобы принадлежать к «высшему свету», той или иной семье просто необходимо было значиться в списке гостей Бротон-Холла. По совести говоря, эта семья не искала известности, по крайней мере сначала, но будучи самыми заметными аристократами в этой стремительно богатеющей местности, они не могли уйти от своей судьбы.

Им повезло не только в этом. Два брачных союза – один с дочерью банкира, другой с наследницей значительной части Сан-Франциско – помогли семейному кораблю Бротонов пересечь бурное море сельскохозяйственной депрессии и Первой мировой войны. В отличие от многих подобных родов, они почти полностью сохранили свою лондонскую недвижимость, а разнообразные манипуляции с собственностью в шестидесятые вынесли их к сравнительно безопасным берегам тэтчеровской Британии. Затем, когда социалисты и вправду начали пересматривать свои взгляды, они, к счастью для всех представителей высших классов, получили новое рождение и стали «Новыми Лейбористами», оказавшись значительно сговорчивее своих алчных политических предшественников. В общем, Бротоны представляли собой живой пример уцелевшей английской аристократической семьи. Они достигли 1990-х, практически не утратив ни престижа, ни – что еще важнее – своих владений.

Эдит Лэвери была дочерью преуспевающего бухгалтера, внука еврейского эмигранта; тот приехал в Англию в 1905 году из России, спасаясь от погромов. Я так и не слышал от них фамилии деда – Леви, наверное, или Левин. Во всяком случае, портретист времен короля Эдуарда, сэр Джон Лэвери, вдохновил их сменить фамилию. Когда их спрашивали, состоят ли они с этим художником в родстве, Лэвери неизменно отвечали: «Разве что в очень отдаленном», таким образом связывая себя с английской аристократической семьей, но избегая сомнительных притязаний. У англичан так принято – на вопрос, знакомы ли они с такими-то, отвечать: «Да, но вряд ли они меня вспомнят» или «Ну, мы встречались, но я их толком не знаю» – в тех случаях, когда они попросту незнакомы. Все это из-за подсознательного стремления к утешительной иллюзии, что Англия, точнее – Англия аристократии и обеспеченной буржуазии опутана миллионами невидимых шелковых нитей, которые сплетают эти слои в блестящее общество, средоточие высоких должностей, власти и бесконечных родословных, куда остальным путь заказан. При этом они почти не кривят душой, потому что, как правило, хорошо понимают друг друга. Для англичанина определенного воспитания фраза «Ну, мы встречались, но я их толком не знаю» означает «Мы не знакомы».

Миссис Лэвери, мать Эдит, супруга очень любила, но считала себя птицей совершенно иного полета. Ее отец был полковником в индийской армии, но интересная подробность заключалась в том, что, в свою очередь, его мать была правнучкой банкира-баронета. Миссис Лэвери была во многих отношениях очень славной женщиной, но ее снобизм граничил с помешательством, и даже такое смутное родство, как нижайший из возможных рангов наследования, согревало ей сердце ощущением принадлежности к тому кругу избранных, где ее бедный муж навеки обречен быть чужаком. Мистер Лэвери не обижался за это на жену. Нисколько. Напротив, он ею гордился. В конце концов, она была статная, красивая женщина, умела одеваться, и если ее притязания и вызывали у него какие-то чувства, то его скорее забавляло, что слова noblesse oblige

Они жили в большой квартире в Элм-Парк-Гарденз, которая находилась слишком близко к сомнительной стороне Челси и вообще была миссис Лэвери не совсем по вкусу. И все-таки это был не Фулем и даже не Бэттерси, эти названия только начали появляться на воображаемой карте миссис Лэвери. Ощущение новизны все еще будоражило ей кровь, как бесстрашному исследователю, все дальше и дальше уходящему от последних оплотов цивилизации, – каждый раз, как ее приглашали на обед семейные дети кого-нибудь из ее друзей. Она во все уши слушала их рассуждения о том, как хорошо, что они вложили деньги в те или иные бумаги, и как их дети обожают Тутинг, особенно по сравнению с этой убогой квартиркой на Мэлроуз-роуд. Все это было для мисс Лэвери китайской грамотой. Про себя она решила, что выберется из ада, только перебравшись через реку, ее личный Стикс, навеки отделивший Низший Мир от Настоящей Жизни.

Лэвери не были богаты, но и не бедствовали, а так как у них был только один ребенок, им никогда не приходилось особо экономить. Эдит отправили в модный детский сад, а затем в Бененден («Нет, принцесса здесь совершенно ни при чем. Просто мы перебрали варианты и решили, что это – самое вдохновляющее место»). Миссис Лэвери хотелось бы, чтобы ее дочь продолжила обучение в университете, но когда результаты экзаменов Эдит оказались недостаточно хороши, чтобы обеспечить ей поступление в одно из тех заведений, куда им бы хотелось ее отправить, миссис Лэвери не была разочарована. У нее был еще один честолюбивый замысел – вывести дочь в свет.

Самой Стелле Лэвери не довелось дебютировать. И этого она стыдилась до глубины души. Она старалась скрыть это, не раз вспоминая со смехом, как весело ей жилось в юности, и, если от нее настойчиво требовали подробностей, могла со вздохом сказать, что дела ее отца сильно пошатнулись в тридцатые (таким образом связывая себя с обвалом на Уолл-стрит, образами Скотта Фицджеральда и Великого Гэтсби). Или же, перевирая даты, она винила во всем войну. Но действительность, как миссис Лэвери приходилось признаваться самой себе в глубине души, состояла в том, что в социально менее гибком мире пятидесятых, границы между теми, кто входил в Общество, и остальными были значительно более четкими. Семья Стеллы Лэвери к Обществу не принадлежала. Она завидовала тем своим подругам, которые были представлены друг другу во время своего первого выхода в свет, страстной и тайной завистью, которая грызла ее нещадно. Она их даже ненавидела за то, что они вели себя так будто и Генриетта Тайаркс, и Миранда Смайли жили не только в их, но и в ее воспоминаниях, будто они верили, что и она, Стелла Лэвери, была в свое время дебютанткой, хотя прекрасно знали – и она знала, что они это знают, – ей не досталось этого счастья. По этой причине она с самого начала приняла твердое решение, что подобные пробелы не омрачат жизнь ее любимой Эдит. (Даже имя было выбрано за легкий отзвук той прежней, неспешной, доброй Англии; такое имя могло бы передаваться в семье из поколения в поколение и некогда принадлежать знаменитой красавице эпохи короля Эдуарда. Ничего подобного в действительности не было.) В любом случае нужно было с самого начала втолкнуть девушку в этот зачарованный круг. Благодаря тому что к девяностым годам двадцатого века представление ко двору (что могло бы оказаться проблематичным) уже отошло в прошлое, миссис Лэвери оставалось только убедить мужа и дочь, что и время, и деньги будут потрачены не зря.

Эдит сидела у своего туалетного столика, нежная и ароматная, только что из ванной, и готовилась нарисовать на лице светскую маску. Она не сказала матери, с кем именно ужинает сегодня, и теперь размышляла – почему она так поступила. Это известие, несомненно, доставило бы Стелле немало удовольствия. Возможно, именно опасаясь ее излишнего энтузиазма, Эдит и предпочла умолчать о своем спутнике. И в любом случае, на этом этапе Эдит еще не решила, есть ли у этого знакомства, как выражаются в журналах, «будущее».

Эдит Лэвери ни в коей мере не была склонна к беспорядочным связям, но к этому моменту она уже, естественно, давно не была девственницей. В свое время у нее было несколько парней, ничего серьезного лет до двадцати трех, а потом появился биржевой брокер, по поводу которого она решила, что, когда он сделает ей предложение, она согласится. Они встречались около года, много ездили к друзьям на уикенд, их объединяло немало общих интересов, и в целом они были счастливы, по крайней мере не хуже многих. Его звали Филипп, его мать была довольно благородного происхождения, у него водились деньги – достаточно, чтобы завести хозяйство в Клэпхеме, – и, по правде говоря, все вроде бы было хорошо, так что Эдит была удивлена больше всех, когда однажды вечером он запинаясь объяснил ей, что встретил другую и все кончено. Несколько секунд Эдит просто ничего не могла понять. Отчасти из-за того, что местом признанья он выбрал «Сан-Лоренцо» в Бичамп-плейс, где посетители за двумя соседними столиками слышали каждое их слово, отчасти потому, что даже призвав всю свою скромность, она представить не могла, что такого могло быть в этой «другой», чего не было в самой Эдит. Они с Филиппом нравились друг другу, хорошо смотрелись вместе, оба любили проводить выходные за городом, оба катались на лыжах. В чем проблема?

Так или иначе, Филипп ушел, а три месяца спустя она получила приглашение на его свадьбу. Она согласилась и пришла туда вся такая великодушная и (что входило в ее планы) восхитительная. Невеста была некрасивее ее, естественно, и в ней не было ничего необычного, честное слово. Но наблюдая, как та смотрит на Филиппа, снизу вверх, не отрываясь, будто перед ней бог на земле, Эдит почувствовала легкое подозрение, от которого ей стало неуютно, что вот именно в этом и кроется разгадка.

Потом ее еще приглашали на свидания, но не слишком часто. Один из кавалеров, агент по недвижимости по имени Джордж, продержался полгода, но только потому, что впервые ей попался по-настоящему хороший любовник, и новые ощущения, которые он ей открыл, заставили ее некоторое время закрывать глаза на его недостатки. Но однажды в Хенли (куда он привез ее, трогательно вообразив, что это великосветское мероприятие), пока они обедали в одной из палаток только для своих, она посмотрела на него через стол – он громко хохотал и так широко открывал рот, что видны были десны, – и поняла, что он ее просто пугает. Дальше это был только вопрос времени.

Ее родители очень огорчились из-за Филиппа, он им нравился, и совсем не огорчились из-за Джорджа, и в целом не придерживались вообще никакого мнения по поводу остальных, которые мельком появлялись в Элм-Парк-Гарденз, но Эдит начала замечать, что завуалированные намеки и полушутливые, полувстревоженные замечания матери участились после ее двадцать седьмого дня рождения. И впервые она почувствовала приближение паники. Допустим только, для удобства рассуждения ради примера, что никто так и не сделает ей предложения – что она станет делать?

К моему изумлению, очень скоро известие о том, что Эдит и Чарльз встречаются, стало привлекать все больше внимания. Разделы светских сплетен, у которых не нашлось новостей получше, подхватили эту историю, и в их однообразных статьях о том, что самые модные люди едят по выходным, или носят в Париже, или чем они занимаются на Рождество, фигурировал теперь и роман Чарльза и Эдит. В то время публика следила за жизнью звезд разинув рот, а так как настоящих звезд для удовлетворения спроса вечно не хватает, то журналисты – даже в менее алчные времена, чем девяностые годы нашего века, – вынуждены вытаскивать на свет божий утомленных светских львиц и бывших телеведущих, чтобы как-то заполнить пробел. По иронии судьбы, именно заурядность Эдит сыграла ей на руку. Кто-то увидел ее Золушкой наших дней, обыкновенной работающей девушкой, вдруг оказавшейся в стране своей мечты, и в одном из воскресных выпусков опубликовал очерк, озаглавленный «Эдит Лэвери – новое открытие». К очерку прилагались несколько крупных и очень ярких фотографий.

Она тут же вошла в моду. Сперва ее злило, что ее постоянно представляют как девушку, отчаянно стремящуюся повысить свой социальный статус, но постепенно, когда изначальная причина интереса прессы скрылась под наплывом статей в модных журналах, разнообразных церемоний вручения наград и приглашений на телевидение, Эдит вошла во вкус, внимание ей понравилось. Ситуация, когда за вами охотятся папарацци, соблазнительна тем, что постепенно вам начинает казаться, что, раз стольких людей интересует ваша жизнь, ваша жизнь действительно интересна, и Эдит хотелось верить в это не меньше, чем всем остальным. Конечно – и я подозреваю, неизбежно, – она все реже вспоминала, что становится все популярнее только из-за того, что так внезапно стала популярна. Однажды я присутствовал на благотворительном обеде, куда ее пригласили вручать награду от какой-то желтой газетки, и помню, как она потом критиковала остальных ведущих – какие ужасные все эти спортивные комментаторы и гуру из мира моды, зачем их вообще пригласили? Я заметил, что даже самый непритязательный спортивный комментатор так или иначе заработал свою славу, чего нельзя сказать о ней. Эдит улыбнулась, но я понял, что она обиделась на меня. Она очень рано, опасно рано начала верить собственной славе.

Все эти фотоснимки и строчки в светской хронике показывали, что, загадочным образом, она начала одеваться лучше и дороже, чем раньше. Не знаю уж, как ей это удавалось, но не думаю, что на этом этапе она уже брала деньги у Чарльза. Возможно, она заключила одну из тех сделок, когда дизайнеры одалживают вам одежду на вечер, если есть вероятность, что вы попадете в газеты. А может, раскошелилась миссис Лэвери. Если у нее были на это деньги, она точно не стала бы возражать.

Все это время я видел Эдит значительно реже. Сейчас я уже не уверен, продолжала ли она работать на Милнер-стрит, но скорее да, потому что она была не из тех, кто считает цыплят до наступления осени. И все-таки ей определенно теперь было с кем проводить обеденные перерывы. Но однажды, в марте следующего года, через несколько месяцев после того, как она начала встречаться с Чарльзом, я увидел ее на углу Остралиан, она ела сандвич с тунцом, и, купив себе выпить, я подошел к ее столику.

– Привет, – сказал я. – Можно к тебе присоединиться или ты предаешься уединенным размышлениям?

Нечасто мне случалось принять участие в чем-то, что хоть отдаленно могло бы сойти за важное событие светской жизни. И уж тем более – событие, заинтересовавшее широкую публику. Но к тому времени Эдит уже стала малой героиней бульварных газет, и когда ей и вправду удалось подцепить свою рыбку, те самые журналисты, что открыли ей путь наверх, бросились с жадностью пожинать плоды своей прозорливости. Они превратили ее в легенду, и она их не разочаровала. Одно за другим поступили предложения от «Хелло!» и от «О'кей!» – леди Акфильд очень повеселилась – по поводу публикации эксклюзивных репортажей со свадьбы, и хотя им, естественно, ответили отказом, страсти не утихали. Думаю, сперва миссис Лэвери не поняла, почему газетчиков не пустили на порог. Подозреваю, она не отказалась бы увидеть Эдит и Чарльза, рука об руку, на обложке, в окружении благородных отпрысков родственников Чарльза, но когда она едва заметно намекнула об этом леди Акфильд, та, к ее ужасу, обернулась к Эдит и сказала:

– У вашей матери редкое чувство юмора. Я чуть было не поверила, что она всерьез.

Естественно, миссис Лэвери смеялась до слез от одной мысли, что чуть было не провела леди Акфильд! И никогда больше не упоминала об этом. Как бы там ни было, по самым разным причинам, я был чрезвычайно польщен и преисполнен любопытства, когда мне предложили быть шафером на свадьбе, которой предстояло стать свадьбой года – по крайней мере, так писали в газетах.

Я получил приглашение от Чарльза, он написал мне своим очаровательным округлым почерком, несмело интересуясь, не мог бы я оказать ему такую услугу. Актеру всегда нелегко заранее обещать участвовать в светском мероприятии – и не в последнюю очередь из-за неписаного театрального закона, который гласит: если ты придаешь хоть малейшее значение чему-то, кроме работы, значит, таланта у тебя нет и в помине. Наверное, если бы мне предложили заглавную роль в «Бен Гуре», я бы отказал Чарльзу, но я был намерен во что бы то ни стало сыграть свою роль в «Апофеозе Эдит».

Изабел позвонила мне тем же утром:

Я почти не видел Эдит после ее возвращения из свадебного путешествия, хотя они и бывали в Лондоне время от времени. Она не была в восторге от логова своей свекрови на Кабоган-сквер, вместо этого они останавливались в квартире Чарльза на Итон-плейс и иногда появлялись на вечеринках или концертах. Я пару раз сталкивался с ними на званых обедах и в числе нескольких других гостей был приглашен в их маленькую гостиную на третьем этаже однажды в октябре, но особой возможности поговорить не было. Эдит казалась вполне довольной жизнью, и у нее уже начал появляться налет привилегированности, такая едва различимая защитная аура luxe

[15]

, которая отличает больших людей от простых смертных, и я с интересом отметил, как hauteur

[16]

начало окутывать удачливую девушку из Фулема.

В последние недели перед Рождеством я не видел их совсем и уже начал чувствовать, что постепенно выпадаю из их круга общения, когда получил письмо и открытку, не от Эдит, а от Чарльза, с приглашением на охоту в январе. Охота намечалась на пятницу, так что меня пригласили поужинать в четверг и остаться на ночь, а так как остальное не уточнялось, предположительно, мне полагалось испариться в пятницу сразу после охоты, чтобы освободить место для прибывающих субботних гостей. Приглашение было прислано довольно поздно, это значило, что кто-то из гостей в последний момент отказался, но от этого оно не было менее заманчивым, потому что я мог заранее (в кои-то веки) сказать, что в указанный день буду свободен. Меня уже назначили «злодеем недели» в один из бесконечных детективных сериалов, где расследования ведут полувлюбленные друг в друга парень и девушка, съемки начинались через пять дней после указанной даты, так что я написал, что согласен, получил в ответ описание пути на автомобиле и по железной дороге. Там указывалось, на какой поезд мне садиться, а если я собираюсь добираться другим путем, что мне надлежит прибыть к шести часам.

Я люблю охоту. Я знаю, это так же трудно понять моим добросердечным лондонским театральным друзьям, насколько легко мне объяснить мои чувства таким же, как я, сельским жителям, но я не предлагаю бросаться на защиту этого кровавого спорта, так как мне еще не попадалось ни сторонников, ни противников его, убеждения которых можно было бы поколебать. При этом должен признать, что не вижу особой логики в поведении людей, жизнерадостно поедающих продукцию ближайших скотобоен и возражающих против деятельности бдительных егерей, но принимаю, что некоторые, а может, и любые чувства человека не обязательно имеют под собой логическое обоснование. Как бы там ни было, в тот период моей жизни большая часть моих развлечений сводилась так или иначе к охоте, так что, предвкушая приятное времяпрепровождение, я направился на мероприятие, которое обещало стать настоящим Grand Battu

Дорогу я знал хорошо, потому что нередко приезжал на выходные к Истонам, но выбираться из Лондона на юг – порой настоящий кошмар, так что я всегда оставлял время на дорогу с расчетом на возможные пробки. В тот день я не принял во внимание, что еду за город в четверг, а не в пятницу, и вот, по сравнительно пустым дорогам, я приехал в Бротон почти на полчаса раньше назначенного. Дворецкий с неожиданным именем Яго сказал мне, что леди Акфильд и леди Бротон в Желтой Гостиной, заканчивают встречу какого-то благотворительного общества.

Не имея ни малейшего желания присоединяться к ним (с меня хватает обществ и совещаний, от которых отвертеться не удается), я устроился в уютном бархатном кресле Уильяма Кента в Мраморном Зале. Ждать пришлось недолго, вскоре дверь отворилась, и на пороге появились несколько членов общества, раболепно бормочущие прощания Эдит, которая провожала их к выходу. Она вырвалась от них.

В отличие от большинства моих знакомых из мира шоу-бизнеса в подобных обстоятельствах, Чарльз сдержал слово. Фильм, о котором шла речь, был одним из тех, что снимают специально для телевидения, собирая всех модных актеров, у кого на тот момент денежные затруднения, и показывают потом в воскресенье вечером битых три часа подряд.

Это должна была быть история сестер Ганнинг, никому не известных ирландских красоток, прибывших в Лондон в тысяча семьсот пятидесятом году, взявших его штурмом и вышедших за графа Ковентри и герцога Гамильтона соответственно. Брак Гамильтона оказался неудачным, ситуацию исправила ранняя смерть герцога, но овдовевшая герцогиня этак стильно и не без щегольства вышла за своего давнего поклонника, полковника Джона Кэмпбелла, который сам был наследник герцогства Аргайлла.

Именно из такого материала и лепят псевдоисторические минисериалы. Бротон должен был сыграть роль как дворца Гамильтон (разрушенного в двадцатые), так и Инверари (который, я подозреваю, был слишком далеко от Лондона; или же герцогу Аргайллскому предложение киношников не показалось заманчивым). Кроме того, разные интерьеры дома должны были изображать исчезнувшее великолепие Лондона времен короля Георга.

Режиссером был англичанин по имени Кристофер Твист, добившийся некоторой известности парочкой фарсов в конце шестидесятых, когда этот стиль был в моде, и с тех пор кое-как перебивавшийся остатками былого успеха. Я знал директора по актерам, она не раз была добра ко мне и в прошлом, и решил сначала, что это благодаря ей меня пригласили на довольно большую роль – Уолтера Криви (известного сплетника того периода, которого ввели в сюжет в качестве доверенного лица дважды герцогини, хотя не уверен, что существуют достоверные подтверждения этого факта), но Твист незамедлительно раскрыл передо мной карты.

– Я так понимаю, вы – близкий друг графа Бротонского? – спросил он.

Графиня Бротон лежала в ванне в прескверном настроении, иногда изгибаясь всем телом, разгоняя горячую воду и подкручивая краны пальцами ног. Скоро Мери принесет ей завтрак и удивится, застав ее в ванной. Она нарушала порядок, который постепенно установился в ее закрытой жизни. Даже Чарльз был несколько удивлен, когда она выбралась из постели и включила воду.

– Ты собираешься купаться сейчас? – спросил он, глядя на нее как озадаченный щенок. Он едва осмеливался сомневаться в правомерности ее поступков и все-таки, как всегда, опасался перемен.

– Да. Нельзя?

– Почему бы и нет. Почему бы и нет. – Чарльз был не из породы бойцов. – Просто обычно ты принимаешь ванну после завтрака, вот и все.

– Знаю. А сегодня я купаюсь до завтрака. Все хорошо?

Я, должно быть, не так внимательно следил за происходящим в тот период, как мог бы, потому что незадолго до начала съемок в Бротоне я познакомился с девушкой, на которой собирался жениться. Она не играет значительной роли в истории Эдит, так что я постараюсь быть кратким. В нашей встрече не было ничего необычного. Мы познакомились во время коктейля на «Итон Террас», который устраивал друг моего дяди и, так уж получилось, ее матери. И я, и она не очень хотели туда идти. Меня представили ей почти сразу, как она появилась (с упомянутой матерью), и я незамедлительно решил, что это – моя будущая жена. Ее звали Адела Фицджеральд, ее отец был ирландский баронет, один из первых, получивших этот титул, как она имела обыкновение подчеркивать время от времени. Она была статная, красивая и держалась по-деловому, и я сразу понял – вот человек, с которым я, вполне вероятно, буду счастлив до конца моих дней. И потому я был очень занят следующие несколько месяцев, стараясь донести до нее эту истину, которая была очевидной и само собой разумеющейся для меня, но совсем не казалась неоспоримой ей. Каким образом человек делает выбор в таких случаях, сейчас, когда я уже женат и счастлив, остается для меня такой же тайной, как и тогда, когда я бегал за почти незнакомой мне девушкой. Я столько лет безуспешно пытался найти себе подходящую пару, что может показаться нелогичным, что я мог обрести именно то, что нужно, в одно мгновение, – но случилось именно так. И с тех пор у меня ни разу не появилось ни малейшей причины сожалеть об этом решении.

Я скрывал Аделу от знакомых какое-то время. Когда тебе скоро сорок, все склонны поднимать гомон из-за любой спутницы, с которой увидят тебя больше одного раза, – так что я подумал, что буду держаться тихо, пока не увижу, что «в этом что-то есть». Как бы там ни было, в конце концов я почувствовал, что так оно и есть, и представил ее всем. Мои друзья из общества и значительная часть моей семьи были рады, что, вопреки их опасениям, я выбрал себе невесту из старого мира, а не из моего нового. Мои театральные друзья – более великодушные, пусть и более легкомысленные – просто были рады, что я кого-то себе нашел.

Съемки уже почти закончились, когда я предложил Аделе приехать однажды в пятницу в Суссекс, посмотреть, как снимают фильм, и погостить пару дней в нашем коттедже. Все было вполне благопристойно, я предоставлял ей свою комнату, а сам отправлялся спать на диван в гостиной, чем очень развеселил Беллу. И вот в назначенный вечер Адела приехала из Лондона в своем довольно потрепанном зеленом «мини», я представил ее остальным обитателям дома за веселым и, благодаря Белле, очень вкусным ужином, и она пообещала присоединиться к нам на площадке на следующий день, после того как купит кое-что.

На следующее утро, еще до ее появления, ко мне широкими шагами подошла Эдит. Мы снимали в розарии, который находился в конце небольшой аллеи, отходившей от дома. Изначально сцена планировалась на первую неделю, но откладывалась снова и снова, и вот мы снимали ее в середине октября. Как бы то ни было, удача не подвела наших опасливых продюсеров, и день выдался ясный и жаркий, как настоящий июльский. Я почти разозлился, что их недальновидность была столь не по заслугам вознаграждена. Это был длинный эпизод с участием Элизабет Ганнинг (самая свирепая из американок, Луанна) и Кэмпбелла (Саймон) в любовном дуэте, который в конце концов прерывает Криви (я). Я читал, ожидая своей очереди, и, должен сказать, наслаждался обстановкой, погодой и розами, когда показалась Эдит.

– Что я слышу? А ты темная лошадка. – С последним утверждением я согласился. – Это серьезно?

Я подумывал, когда Саймон предложил проводить Эдит, не будет ли его план нарушен, когда окажется, что он должен взять в свою машину других пассажиров, но когда мы с Аделой вышли на улицу, я увидел, что этого не случится: все заднее сиденье его машины было занято парой стульев и грудой садового инструмента. Я почувствовал, что леди Акфильд рядом со мной думает о том же. Подозреваю, она собиралась присоединиться к невестке в потрепанной «кортине», но, если это и было так, этому не суждено было случиться. Я предложил ей и лорду Акфильду сесть с нами в «мини» Аделы, и, бросив взгляд на Эрика, они приняли приглашение. Мы с леди Акфильд втиснулись на заднее сиденье, оставив лорду Акфильду переднее. Эрик нетерпеливо махал им рукой, но, сохраняя безукоризненную невозмутимость, леди Акфильд как будто не замечала этого. Мы тронулись, оставив Боба и Аннет на сомнительную милость Эрика, который будет неистово крутить руль, красный от злости.

– Надеюсь, его не остановят, – сказал лорд Акфильд.

Леди Акфильд слегка надула губы.

– Ну… – произнесла она.

Мы ехали какое-то время молча, размышляя, как я понимаю, о Саймоне и Эдит. Их машины нигде не было видно.