Хозяйка чуть свет, перед тем как уйти на ферму, из утра в утро подметала земляной пол самодельным полынным веником, и в наглухо закрытой целыми днями пустующей хате стойко, до самой ночи, держалась степная душновато-терпкая горечь. В дни уборки, едва не валясь к вечеру от усталости, Шульгин чаще всего заночевывал под открытым небом на соломе или в вагончике тракторной бригады, подложив под голову телогрейку. Но когда доводилось ему бывать дома, то, обнажив до пояса загорелое, в бугристых шрамах давних ран тело, он подолгу и шумно плескался горячей водой под рукомойником, надевал чистое, пахнущее синькой и чадом утюжных угольков белье и блаженно растягивался на взбитой перине, не замечая ни мелких услуг хозяйки, ни задумчивых, искоса устремленных на него ее тоскующих глаз. И, мгновенно засыпая, он не знал и того, что чуть ли не до рассвета ворочалась она без сна на скрипучей деревянной кровати в соседней комнате, гасила в пуховую мякоть нагретой щекой подушки один вздох за другим и плакала тихо и горестно, томимая в ночи тупым одиночеством, неясной, но неотступной пустотой вдовьей жизни...

— На дворе темень, хоть глаз выколи, и чего вы схватились в такую рань? — сказала Марьяна, останавливаясь посреди хаты с веником в руках и устремляя свои печальные иссиня-черные при свете керосиновой лампы глаза на цветастую штапельную занавеску, из-за которой доносился стук набиваемых об пол сапог.

— А с кого пример брать? Ни свет ни заря — уж на ногах! — отозвался сквозь зевок хрипловатым спросонок баском Шульгин.

На свежеумытых, слегка лоснившихся, как крутобокие яблоки, щеках Марьяны вдавились темноватые ямочки, в глазах мелькнула игривая, загадочная улыбка.