В современном русском языке деепричастие, как правило, относится к подлежащему главного глагола, но встречаются и отклонения от этого правила, в том числе даже у крупнейших писателей. Обычно считается, что эти отклонения связаны с «большей сказуемостью» древнерусского причастия, перешедшего в современное деепричастие. Предлагаемый в данной статье пересмотр вопроса опирается на анализ функционирования как современного деепричастия, так и причастия самостоятельного. Дополнительно затронут вопрос о возможном влиянии французского языка
[1]
.
Правило употребления современного деепричастия установлено Ломоносовым: «Весьма погрешают те, которые по свойству чужих языков деепричастия от глаголов личных лицами разделяют. Ибо деепричастие должно в лице согласоваться с главным глаголом личным, на котором всей речи состоит сила:
идучи в школу встретился я с приятелем; написав я грамотку посылаю за море
. Но многие в противность сему пишут:
идучи я в школу, встретился со мною приятель; написав я грамотку, он приехал с моря; будучи я удостоверен о вашем к себе дружестве, вы можете уповать на мое к себе усердие
; что весьма неправильно и досадно слуху, чувствующему правое Российское сочинение» (М. В. Ломоносов, Российская грамматика, §466).
Правила Ломоносова, а с ним и осуждения отклонений, придерживались грамматисты в течение XIX в. Оно имеет силу закона в грамматике и до сих пор
[2]
.
В литературе предмета наряду с примерами отклонений от правила Ломоносова приводятся факты известной адвербиализации деепричастия, представляющие собою отдельный вопрос, во-первых, потому что деепричастия, превратившиеся в наречия или предлоги, функционируют теперь как наречия или предлоги, а не как деепричастия (они потеряли, в частности, управление), во-вторых, потому что превращаются в наречия или предлоги и деепричастия, относящиеся к подлежащему главного глагола, например,
сидя, положа руку на сердце
и т. п. В работах о современных отклонениях привлекаются, с другой стороны, и старые пословицы, часть из которых взята даже из сборника пословиц XVII в.
Отклонения в безличных предложениях
Деепричастный оборот с инфинитивом в роли главного глагола занимает первостепенное место в комментариях грамматистов XIX в. как пример отклонения от правила Ломоносова. Для Буслаева (1858, §275) это отклонение объясняется тем, что инфинитивная конструкция безличная: «Независимое деепричастие употребляется в русском языке преимущественно при глаголе безличном, напр.:
Родясь в романической земле, как не любить поэзии?
» (Карамзин). Валимова (1945: 13) разделяет это мнение. Иными словами, деепричастие здесь не относится к подлежащему главного глагола якобы по причине его отсутствия: «безличность» отождествляется с «отсутствием подлежащего». Действительно, инфинитив не имеет подлежащего (в именительном падеже), однако он имеет субъект в дательном падеже, названный или подразумеваемый (так называемый «дательный субъекта»). Деепричастие относится к этому субъекту. В случае фразы Карамзина речь идет о субъекте типа «обобщенно-личного»: «мы», «ты» и т. п.
Буслаев, однако, был прав в том, что так называемое отклонение свойственно любой безличной конструкции, при которой деепричастие на самом деле относится к субъекту главного действия в дательном падеже, например:
Резюмируя полученные выводы, можно сказать, что…
Эта конструкция обычна в современном научном стиле, письменном или устном. Здесь подразумеваемый субъект ораторского типа: «можно
нам
»
[4]
.
Можно считать, что инфинитивные и безличные конструкции принадлежат системе современного литературного языка в целом, в отличие от приводимых далее фраз, взятых из сочинений крупнейших писателей и являющихся продуктами чисто литературными.
Фразы чисто литературные
Старые грамматисты искали соответствие подлежащих в именительном падеже, но не находили его — оттого что употребление деепричастия, как показывают примеры с дательным субъекта, требует общности не
подлежащего
, а
субъекта
. Подлежащее в им. п. — только одна возможная форма субъекта. Разные способы выражения субъекта изложены в
Русской грамматике
[1980: 127 и сл.; автор раздела Н. Ю. Шведова].
1. Ряд приведенных чисто литературных примеров отвечает этим критериям. Субъект может быть выражен:
а) дательным падежом:
Приехав в Белев, по счастию попалась нам хорошая квартира
(Фонвизин);
Бродя по улицам, мне, наконец, пришел в голову
[…] (Герцен);
Рисуя эту новую позу, ему вдруг вспомнилось
[…]
энергическое лицо купца
(Толстой);
б) предложно-падежными формами (
с
+ твор. п.;
у
+ род. п.):
Еще подходя к игорной зале
[…], —
со мною делаются судороги
(Достоевский);
Уже подъезжая к отелю, у ней начали вырываться восклицания
(Достоевский).
2. Кроме прямых выражений субъекта можно представить себе и выражение
косвенное
. Я имею в виду фразы, в одной из двух частей которых производитель действия заменен предметом, его символизирующим: чувством или мыслью, особой частью тела. Можно назвать этот способ
метонимическим
.
Сопоставление с причастием самостоятельным
Категория причастия «самостоятельного» стоит в центре теории о «большей сказуемости» древнерусского причастия по сравнению с современным деепричастием — на основании самостоятельности его подлежащего
[6]
. Но, во-первых, самостоятельность подлежащего никак не обеспечивает самостоятельности его глагола, как показывает подчинение предложений. Во-вторых, конструкции с причастием «самостоятельным» на самом деле определялись системой соотношений, стесняющих выбор их подлежащего. Можно выделить, в частности, соотношения типа
его
,
ему
/
он
и типа
мой
/
я
: по типу
его
,
ему
/
он
подлежащее главного глагола «становится» объектом или субъектом причастия, или наоборот; по типу
мой
/
я
оба подлежащих соединены между собой связью «притяжательной»: одно подлежащее может обозначать часть тела или чувство лица, обозначенного другим подлежащим
[7]
. Именно такие соотношения мы находим во фразах современных писателей с деепричастием «самостоятельным», см. следующее сопоставление:
Подлежащее одного из двух глаголов обозначает часть тела лица, обозначенного подлежащим другого глагола:
Заключение
Первый вывод практический: правило, идущее от Ломоносова, неадекватно. Стоит только заменить узко педагогический термин «подлежащее» более широким термином «субъект», и исчезнет несоответствие, осужденное грамматистами. Заметим, между прочим, что субъект содержит в себе, среди других возможных форм, категорию подлежащего (в им. п.)
[8]
.
Во-вторых, анализ показывает, что ни причастие «самостоятельное», ни деепричастие «самостоятельное» не являются по-настоящему «самостоятельными», поскольку оба подвергаются функциональным условиям, стесняющим эту «самостоятельность».
В-третьих, ошибочно, разумеется, заключение о том, что «самостоятельность» деепричастия «самостоятельного» восходит к якобы былой «сказуемости» древнего причастия. Сходство между современным деепричастием и древним причастием иное: это сходство между двумя грамматическими категориями, сменяющими одна другую в исторической последовательности, причем следует отличать общий язык от литературного, писательского, имеющего свои традиции, свою культуру.
Относительно предполагаемого французского влияния
Объяснение оборотов с «самостоятельным» деепричастием французским влиянием связано главным образом с именем Буслаева, хотя оно восходит к Ломоносову, см. выше. Буслаев (1858, §275): «В языках романских независимые формы причастий и деепричастий гораздо употребительнее, и при том столько же при безличных глаголах, сколько и при личных. Например, во франц. «
Lui mort nous n’avons
point de vengeur» (Corn.) […];
L’assemblée finie chacun se retira chez soi
»
[9]
.
Буслаев цитирует французское причастие самостоятельное (participe absolu) с названным при нем подлежащим, например, L’assemblée finie chacun se retira chez soi («По окончании собрания [дословно: ‘собрание конченное’] каждый вернулся домой»), тогда как в русских фразах речь идет о деепричастии с подлежащим подразумеваемым.
Однако в современном французском литературном языке у самых крупных писателей — А. Франса, М. Пруста и др. — в самом деле встречаются фразы, совершенно сходные с приведенными русскими, с деепричастием, лишенным названного подлежащего, не относящимся грамматически к подлежащему главного глагола, что также и во французском языке противоречит грамматическому правилу. Сходство доходит до предельного соответствия. Возможна, в частности, конструкция с подлежащим главного глагола, обозначающим часть тела лица, выраженного подразумеваемым подлежащим деепричастия, т. е. точь-в-точь схема фраз Тургенева или Фурманова: Les traits d’Olivier s’animeront en entendant la voix de son ami (дословно: «Черты лица Оливье оживятся, слыша голос своего друга») (А. Жид)
[10]
.
Поскольку русский оборот находит удовлетворительное оправдание в русской системе и истории, французское влияние исключено. Речь идет не более и не менее как о простом совпадении двух параллельных эволюций.
Самостоятельные деепричастия современного русского языка объясняются «большей сказуемостью» древнего причастия: «Деепричастия [точнее — неизменяемое причастие — по синтаксической функции оно отличается от деепричастия. —
М.
Ф.
] в литературном языке могли выполнять роль сказуемого вплоть до первой трети XIX в. — см. ниже примеры деепричастий-предикатов и так называемых независимых деепричастных оборотов у Котошихина […], Фонвизина, Крылова, Пушкина […]. Пережитки независимых […] деепричастий-предикатов сохраняются и в современном литературном языке: […] Меня иногда досада разбирала на них глядя (Тургенев…) (Никифоров 1952: 246—247).