Вряд ли есть вопрос, по которому взгляды людей расходились так сильно, как вопрос о природе человека. Самый характер вопроса объясняет резкость этих расхождений. Можно не соглашаться в чем угодно, сохраняя мир и взаимное уважение; но люди, по-разному рассуждающие о человеке, фатальным образом оказываются во враждебных лагерях. «Человек слаб и подл», – вещает Великий Инквизитор; «Человек – это звучит гордо», – возражает ему Максим Горький. Доктрины, провозглашаемые в этом стиле, иногда претендуют на объективность, но легко выдают свое происхождение. Всякий, кто высказывает подобные доктрины, повествует не о человеке вообще, а о самом себе. Изгнанник, изнывающий в Семипалатинске от скуки и одиночества, пишет унизительные письма вельможам, льстит императрице, чтобы вернуться в Петербург; ему необходимо учение о человеке, по которому все люди изначально сломлены. Сормовский мастеровой, обласканный в салонах, не уверенный в своих манерах и в своем праве на внезапно свалившуюся славу, нуждается в концепции человека, оправдывающей – без особой утонченности – его вызывающе народную внешность и молодой аппетит к жизни.

Если бы дело было только в этом, мы бы имели столько представлений о человеке, сколько людей, и уж во всяком случае, не меньше, чем темпераментов и типов характера; тогда разговоры о природе человека имели бы тот же смысл, как и другие виды «структурирования времени». Но в действительности на этом остановиться нельзя, по двум разным причинам.

Первая причина состоит как раз в том, что некоторые особенно настойчиво провозглашаемые доктрины о человеке, подходящие к общему психологическому фону эпохи, из личных построений превращаются в мифы, и в этом качестве необычайно вредны. Вторая причина, не позволяющая отнести природу человека к разговорному жанру, заключается в практической важности вопроса. Испокон веку люди манипулировали друг другом. Знание о человеке, позволившее пользоваться и управлять им, предшествовало всякому другому знанию; как и всякое знание, поначалу оно было бессознательным. Но еще в начале истории жрецы и вожди научились вполне сознательно манипулировать человеком; это значит – применять общее знание людей для достижения частных целей. Возникает вопрос – в каком смысле можно человека знать? И можно ли его знать вообще? На первый взгляд кажется, что «знание людей», в обиходном смысле этого выражения, совсем не похоже на те знания, которым учат в аудиториях, выписывая формулы на доске. Не похоже, хотя бы уже потому, что знанию людей нигде не учат. Однако, у некоторых людей такое знание вырабатывается; самый правоверный физик вынужден признать, что это –

Другая причина заблуждения, даже у высоко одаренных специалистов, – это магическое очарование машины, захватившее современного человека. Непонятная, но действующая машина за крышкой приемника, непонятные, но внушающие суеверное почтение формулы в научной книге, воспринимаются как объекты высокого, сложного знания. Кому эти вещи понятны, тот гордится своим пониманием и благоговеет перед еще более сложным механизмом лабораторий и научных журналов. Мы преклоняемся перед сложностью и не видим самого сложного – самих себя.

Крутым поворотом в понимании человека были открытия Фрейда, получившие широкую известность в начале этого века, особенно в двадцатые годы. Споры вокруг имени Фрейда все еще продолжаются в некоторых общественных средах. Особенно комическое впечатление производят интеллигенты, обычно преклоняющиеся перед общим мнением, но по своему провинциальному положению не осведомленные о статусе Фрейда; от них можно услышать слово «фрейдизм», употребленное с тем же пугливым недоверием, как в 18-ом веке говорили «ньютонианство».

Как мы уже видели, враждебное отношение к научному открытию пропорционально его новизне. Из этого правила исключаются лишь те авторы, достижения которых совсем непонятны публике. Выводы, к которым пришел Фрейд, были ошеломляюще непривычны и вдобавок относились к человеку, а потому считались понятными. Они были встречены с крайней неприязнью. До этого нам нет дела; вопрос в том, насколько они достоверны. Вряд ли что-нибудь компрометирует популярную литературу больше, чем смешение

уровней достоверности

. Читателю сообщают о жизни на Марсе в таких выражениях, как будто эта сказка еще принимается всерьез; телепатия и футурология также предлагаются в научной упаковке. Некритическое чтение работ Фрейда (в безграмотных переводах двадцатых годов) может привести современного читателя в замешательство. Прежде всего, Фрейд пользовался повседневным (не «научным») языком. Мы привыкли к «научному» изложению, для которого в каждом случае изобретается специальная терминология. Но у Фрейда не было такой терминологии, потому что предмет его исследования был совершенно новым (для науки). Врач по образованию, он мог до известной степени обходиться языком медиков, пока речь шла об описании неврозов. Но чем дальше (и глубже) он уходил от своего исходного пункта, тем меньше можно было пользоваться терминологией врачей, впрочем, довольно архаической. Для описания новых понятий Фрейд создавал свои термины, употребляя для этого слова обиходного, иногда «философского», а иногда просто латинского языка. Поскольку такие слова имеют еще и другой, первоначальный смысл, этого уже достаточно для недоразумения. Конечно, таким же способом создаются

Если же предметом изучения является человек, то

После Фрейда было положено много усилий для уточнения понятий психоанализа. К сожалению, культура мышления людей, которые этим занимались, часто оставляла желать лучшего. Огромная популярность и огромная доходность профессии (психоаналитики, как правило занимаются врачебной практикой) породила необозримую литературу, почти столь же дурнопахнущую в научном отношении, как пресловутая «социология». Поэтому все уровни достоверности, все термины и все их мыслимые значения до сих пор смешиваются. Так будет до тех пор, пока некий подвижник не напишет строго логический трактат по психоанализу, заменив все «живые» слова точным символизмом. Это и случится, но не скоро. Пока же, напротив, обилие ученых терминов в интересующей нас области служит безошибочным признаком шарлатанства. Итак, будем осторожны в толковании слов! Не будем понимать их слишком буквально, даже у самого Фрейда, кстати, не обладавшего способностью к четкому изложению. Постараемся понять, чтo он пытался выразить своим тяжеловесным стилем.