Музыкантов было четверо: кларнет, ростом пять футов восемь дюймов, по необходимости исполнявший роль «бельгийского великана», для чего он засовывал в каждый свой сапог по шесть игральных карт, горбатый тромбон, малолетний треугольник и огромный барабан женского пола, необъятный, словно крепостная башня.

Был еще польский улан, умевший звонить в колокольчик, паяц в костюме из полотняной матрасной ткани, который громко зазывал зрителей, надсадно крича в рупор, и смуглокожая рыжая девица, усердно колотившая в тамтам, этот поистине королевский инструмент для любителей оглушать всех своей музыкой.

Вышеуказанная компания производила жуткий шум перед довольно большим, но ветхим балаганом, у входа в который вместо вывески красовалась разорванная в нескольких местах картина, изображавшая страсти Господа нашего Иисуса Христа, гигантских удавов, кавалерийскую атаку, льва, пожирающего миссионера и короля Луи-Филиппа, принимающего в окружении своего многочисленного семейства послов Типпо-Саиба.

В намалеванных небесах выделывали замысловатые пируэты гиппогрифы, летали воздушные шары, кометы, трапеции, Ориоль, исполняющий сальто-мортале, и некая чудесная птица, уносящая в когтях осла; этот шедевр живописи венчала причудливо извивающаяся ленточка с надписью:

ФРАНЦУЗСКИЙ ГИДРАВЛИЧЕСКИЙ ТЕАТР

Балаган мадам Канады, первой женщины всех европейских столиц, возвысившейся до постижения физической науки, без преувеличения был набит битком. Но так как героиней нашей драмы является хорошенькая блондинка, уступившая капризу своей дочурки, то мы будем заниматься только Королевой-Малюткой и ее матерью.

Войдя первыми, они, разумеется, сели в первом ряду, и скудное освещение сцены падало прямо на них. Три бра, служившие во Французском Гидравлическом театре рампой и единственным источником света в зале, никогда еще не окутывали своим дымом столь изысканные существа. Девочка была мила и очаровательна, но юная мать – просто неотразима.

Разумеется, читатель вряд ли мог предположить, что нам в голову взбрело позабавить его и привести знатную даму в балаган мадам Канады. Госпожа Лили, или, как ее еще называли в квартале Мазас, Глорьетта, не была ни графиней, ни баронессой; она принадлежала – и это было видно невооруженным глазом – к низшим слоям общества, однако ее манеры отличались грацией и изяществом, а сшитый из весьма скромной ткани простой наряд свидетельствовал о хорошем вкусе и некоторой кокетливости. Вряд ли следовало причислять ее к простым работницам.

Сама того не ведая, Глорьетта шла гордой и уверенной походкой; она выглядела «благовоспитанной», несмотря на маленькую плоскую плетеную корзинку, висевшую у нее на руке. И тут надо честно сказать, что она пришла на Тронную площадь, чтобы купить себе обед по более низкой цене, чем в Париже.

Она была так невинно хороша и свежа, что все, кто видел ее, радовались от чистого сердца. Все в ней дышало жаждой жизни и молодостью, хотя на лице застыла грусть. Но так как подобное чувство не было свойственно ее натуре, то этот отпечаток выдавал тщательно скрываемое горе, переносимое стоически и с гордостью.

Из пропастей, вырытых гордыней и корыстью, самая глубокая та, что разделяет в колониях Черное и Белое.

Свободолюбивая Америка, освободив негров, отделила их от белых поистине бездонным рвом. Ни в одной другой стране мира «черное дерево» не презирается и не третируется так открыто, как в аболиционистских штатах Американского Союза.

И вот что удивительно! Европа, постепенно привыкшая к наглым выходкам сверхзаносчивых американских демократов, однажды не выдержала и гневно выразила свое возмущение историей несчастной негритянки, безжалостно выкинутой филантропами из омнибуса в Нью-Йорке.

Но этих янки на пушку не возьмешь! У них всегда на все готов ответ. Выкидывая на мостовую безвинную беременную женщину, сильно ударившуюся при падении, они тут же выдали свое, американское, разъяснение этого возмутительного происшествия: «Мы боремся за свободу черных, но не хотим, чтобы они оскверняли воздух в общественных экипажах, когда в них едут белые!»

У этого симпатичного народа явно не все в порядке с логикой.

– Вечно ты упрямишься, молокосос, – бросила мадам Канада Саладену, который, нахмурив брови и понурив голову, возвращался за кулисы. – Шпагоглотание, – назидательно добавил Симилор, – это искусство, ценившееся нашими дедушками; демонстрируя его сегодня, ты рискуешь оказаться в положении давно забытого трубадура.

– Опять ты за свое, Амедей! – воскликнул сердобольный Эшалот. – Ты ни разу не сказал мальчику доброго слова. Конечно, он был не прав, выйдя на сцену без разрешения мадам Канады, нашего бесспорного авторитета, но что касается таланта, то немного найдется на ярмарке артистов, которые были бы так щедро одарены Провидением, да еще имели бы столь разностороннее образование!

Круглые глаза Саладена злобно и презрительно взирали как на нападавших, так и на защитников. Затем подросток надел свою куртку, зажег трубку и, не говоря ни слова, пошел прочь.

Выйдя на улицу, он двинулся вокруг балагана, пока не наткнулся на широкую щель между досками. Прильнув к ней, он принялся разглядывать Королеву-Малютку. Начавшийся дождь не заставил его прервать это занятие.

– Ах, так! – произнес он через несколько минут, – значит, я страшилище… Гадкая маленькая кукла! Я, видите ли, ее путаю! А теперь, когда я ушел, она смеется! Прекрасно.

Утром следующего дня, в час, когда в заведении мадам Канады все еще спали, Саладен выскользнул из своей постели, выбрался из фургона и направился в балаган. Проходя мимо матраса Симилора, юноша быстро проверил содержимое карманов этого милейшего, но приверженного к непозволительным излишествам человека. Карманы были пусты.

По левую сторону от Симилора на мешке с соломой спала мадемуазель Фрелюш, по правую – Колонь и Поке по прозвищу Атлас: одетые, они растянулись на двух ворохах стружек.

Все трое залихватски похрапывали.

Саладен умел ползать, как уж. Он бесшумно подобрался к тромбону и кларнету и, воспользовавшись светом восходящего солнца, проинспектировал карманы их панталон. Несмотря на всяческие безумства, на которые подбивали его женщины, Поке, как и все горбуны, был весьма предусмотрительным человеком. В маленьком кармашке, предназначенном для часов, лежали три монеты по двадцать су – деньги, отложенные музыкантом на черный день.

Саладен без зазрения совести позаимствовал этот капитал.

Мадам де Шав непреклонным тоном высказала желание повидать Сапфир. Гектор не ожидал этого, он даже в лице переменился.

Любовь его была велика, но он еще не расстался с присущей его возрасту детской самолюбивой гордостью.

– Неужели вы сделаете это, сударыня? – воспротивился он. – Герцогиня де Шав – и появится в подобном месте?!

– Я это сделаю, – ответила она. – Я так хочу, не спорьте со мной. Мне весело, мое сердце переполнено какой-то надеждой. Повторяю вам, у меня сегодня добрые предчувствия!

И, поскольку Гектор все еще колебался, она прибавила:

Мы расстались с Саладеном, когда он с аппетитом праведника обедал в ресторане предместья Сент-Оноре. Мы не должны надолго покидать его – во-первых, он герой нашей повести, а во-вторых, его облик, точно скопированный с натуры, очищает наш рассказ от греха романтичности и окрашивает его в цвета подлинности.

Саладен, как и большинство героев нашего века, не имел родословной в общепринятом смысле; он был из тех грибов, какие прорастают на перегное парижского порока. Грязная, позорная и нелепая легенда мифологическим облаком окутывала его колыбель. Он был на свой лад богом, и у него была своя коза Амалтея. Мы воспели его отца Симилора, дипломированного танцовщика, его кормилицу Эшалота, его мать Иду Корбо, увечную Венеру, и зеваки из богатых кварталов извлекли немало любопытного, удивительного и полезного из наших путешествий по подземельям цивилизации и из наших многочисленных открытий.

Мы предприняли утомительное путешествие, в котором чаще встречали гнусный в своей нищете порок и дикую, до невероятности нелепую комедию, а не страшные и трагические события.

Это все тот же Париж, но на сто футов углубившийся под землю; Париж, никогда не учившийся в школе, пробавляющийся безнравственным просвещением мелодрамы – она одна проливает свет в этих потемках.

Это все тот же Париж; остроумие здесь пугает, щегольство внушает жалость, а потуги на хорошие манеры смехотворны и вместе с тем мучительны.

Иногда бывает, что удаются совершенно невероятные вещи, – например, довольно посредственные произведения искусства встречаются с восторгом. Чтобы судить о том или ином, надо встать на определенную точку зрения.

Роман куда сильнее завладел нашими нравами, куда глубже вошел в нашу жизнь, чем принято считать: это в равной мере относится к мужчинам и к женщинам. Для тех (того или той), кто страдает от тяжелой раны, романом становится сама жизнь.

И если эта рана – через вызванную ею боль или через надежду на исцеление – хоть как-то соприкасается с областью, где обычно распоряжаются сочинители, вторжение романа в жизнь переходит в стадию полновластного господства.

В самом деле, любая сказка идет от действительного события, и, чтобы не слишком отклоняться от предмета нашего рассказа, сообщим, что, к несчастью, всем известно – похищение ребенка не является чем-то из ряда вон выходящим.

Взяв за основу подлинное происшествие, романист развивает его по своему усмотрению – вот так и начинается роман.

Минуту назад госпожа де Шав не поверила бы, что ее изумление может возрасти, но услышав последние произнесенные Саладеном слова, «…ваша дочь, юная дама…», она вскочила со стула.

– Моя дочь! – воскликнула она. – Замужем!.. Да ведь она еще ребенок!

Затем она вновь поддалась затопившей ее сердце великой радости и дрожащим голосом продолжила:

– Значит, она жива, раз вышла замуж! О, не все ли равно! Какое мне дело до остального! Сударь, сударь! Просите у меня все, что вам угодно, все мое состояние, мою кровь, но скажите мне, когда я увижу мою дочь!

Саладен сделал ей знак, каким учителя призывают детей к молчанию.

Саладен выкладывал все это со спокойной уверенностью, а немецкий акцент, которым он пользовался в меру, придавал его рассказу особый колорит. Он отыскал этот акцент среди колонн биржи и присвоил его.

– Вскоре мне пришлось приостановить мои собственные изыскания, – продолжал он. – Во Франции не позволяется выполнять работу полиции. Я завязал знакомства в полицейском участке квартала Мазас и спросил у инспектора, возможно ли мне будет внедриться в префектуру под вымышленным именем, которое позволит мне пощадить честь моих предков.

Надо было пройти через это или бросить поиски, которые меня так волновали. Я в самом деле открыл, – стоит ли говорить об этом? – что мать моей маленькой Жюстины много лет назад покинула этот квартал.

В Германии, как и во Франции, существует предубеждение против полиции, но цель оправдывает средства, и я думаю, что ни минуты не колебался бы, если бы ради счастья Королевы-Малютки надо было присоединиться к банде злоумышленников.

Мое дело изложили одному важному полицейскому чиновнику, который славился тем, что с первого взгляда мог распознать человека. Сначала он ответил, что все маркизы – дураки и что в его лавочке бездельники не нужны, потом из любопытства все же захотел на меня взглянуть, решив, что такой маркиз, как я, должно быть, забавное существо, диковинный зверь.