Первоначально квартал Лагранж-Бательер назывался Лагранж-Батальер – «Воинская рига». Он получил это имя, как пишет монах Аббон, по Марсовым полям, занимавшим тогда все пространство от Монмартра до городских стен.

Около 1620 года это турнирное поле прекратило свое существование, а вместе с ним пропал и резон для наименования «воинский». Постепенно «Батальер» переделалось на «Бательер», и получилось что-то вроде «Риги лодочников». Понятно почему: вокруг Лагранж-Бательер лежат низменные болотистые места, где сливались воедино все ручейки, текущие от Пре-Сен-Жерве, но сам он стоял среди древних рвов на взгорке, как островок.

В те времена Лагранж-Бательер был любимым местом загородных прогулок парижан. Чтобы попасть туда, с другого берега рва окликали фермерскую дочку (а она, если верить хронике, была очень хороша собой). Фермерская дочка перевозила вас через ров на зеленой лодочке, кормила хлебом с маслом, яйцами и цыплятами, поила молоком, а приправой всему служили смех и ласки. Чудесно проводили время в Лагранж-Бательер!

В середине XVII века, когда это поместье принадлежало графу Ги де Лавалю, там потреблялось много сладостей с местным вином, и место стали называть Лагранж-Гастельер – «Гостиная рига».

При Людовике XV кварталу вернулось прежнее имя. К тому времени на месте Монмартрского ручья вырыли большую канаву. К несчастью, воздух из-за нее в этом и без того болотистом месте сильно испортился.

В важных и опасных для жизни обстоятельствах Кокардас с Паспуалем всегда пребывали между собой в совершенном согласии, но по пустякам обыкновенно спорили. Когда один из них хотел повернуть направо, другой тянул налево. Дело было не в духе противоречия и не в желании поругаться: просто один искал всюду

доброго

вина, а другой –

прекрасного

пола. Когда же то и другое находилось в одном месте, истина торжествовала и споры прекращались.

Там, куда привела приятелей их несчастливая звезда, они очутились между вывесками «Лопни-Брюхо» и «Клоповник», словно между двух стульев.

– Эта рапира, дружок, – говорил гасконец, – сулит нам удачу: вино тут, должно быть, недурно, дьявол меня раздери! Здесь, должно быть, встречаются добрые вояки, решившие подышать свежим воздухом; тут не будут путаться под ногами, как это случается на набережной.

Но Паспуаль глядел в противоположную сторону. Там он заметил женщин – и такая компания была ему гораздо приятнее, чем общество всех фехтовальщиков Франции и Наварры.

– Нет, мы пойдем сюда, – возразил он. – Пусть лучше наши денежки попадут в руки какой-нибудь красавицы, чем в кошель к бандиту.

Обещать было легко – исполнить труднее. Протрезвев и выспавшись, приятели это поняли. Как им выйти на ночь из особняка Неверов без разрешения Шаверни? То есть, конечно, маркиз был им только временный хозяин, и они отлично бы обошлись без его разрешения, однако приятели боялись, что Лагардер потом тоже будет их ругать. Короче говоря, совесть не давала им жить так, как хочется.

– Гром и молния! – почесывал за ухом Кокардас. – Как тут быть?

– Как тут быть? – вторил ему нормандец.

Честь солдата, которому доверили боевой пост, не велела им уходить из дома, но они мучительно искали какой-нибудь предлог, чтобы увернуться от исполнения долга. Обоих так и тянуло к саду Кокнар: гасконец жаждал вина, нормандец – иных радостей.

– Шаверни обязательно пошлет нас к черту! – стукнул себя с досады кулаком по лбу Кокардас.

Вернемся теперь к нашим старым знакомым: Франсуазе Берришон и ее внуку Жану-Мари. Мы помним его простоватым, чересчур болтливым мальчуганом. Кумушки с улицы дю Шантр вертели им как хотели, а он-то думал, что сам над ними смеется.

Но не много времени нужно пятнадцатилетнему провинциальному увальню, чтобы стать настоящим парижским гаменом

[1]

– хитрым, нахальным и насмешливым. Для этого нужно только немного свободного времени, несколько добрых знакомых, встреченных на улице, и, конечно, сама улица.

Так что с тех пор, как Жан-Мари Берришон после отъезда мэтра Луи и его воспитанницы остался без дела, в росте он прибавил немного, а вот в лукавстве – изрядно. Бабушка много раз велела ему учиться ремеслу, но внук любил только одно ремесло – безделье и только один вид учений: он обожал смотреть на парады гвардейцев.

К моменту нашей новой встречи он уже совершил несколько славных деяний. Между прочим, на улице дю Шантр имя его лучше было не упоминать – и вот почему.

Неожиданное исчезновение мэтра Луи, горбуна и таинственной девушки, разумеется, переполошило всех окрестных кумушек. Мадам Балао, Гишар, Морен, Дюран, Муанре, молочница, хозяйка мелочной лавки из дома напротив – все хотели поскорее узнать, что случилось. А кроме Берришона, рассказать им этого никто не мог. И вот все эти женщины принялись его нежить, холить, баловать, употребили всю свою дипломатию, чтобы только разговорить паренька.

Бывают такие лавры, на которых почивают, а бывают такие что, напротив, не дают уснуть.

Жану-Мари Берришону как раз и не удалось как следует вздремнуть на своих лаврах: Тарпейская скала оказалась совсем рядом с Капитолием.

[2]

Он почитал своих соседок за глупых клуш, но нашлись среди них очень даже хищные ястребы – и вскоре Берришон познакомился с их когтями.

Как вы понимаете, соседка Гишар скоро узнала все во всех подробностях. Словечко от Балао, словечко от Морен, словечко там, словечко сям – и она восстановила в уме общую картину, а подробности дорисовало ее богатое воображение.

Что из этого вышло и какой слон родился из этой мухи – всякому ясно. Гишар изо всех сил желала отомстить Берришону за то, что от нее пытались утаить тайну. А Берришон между тем в упоении своего торжества совсем позабыл о ней…

Суток не прошло, как его секрет стал известен всей улице. Сначала те, кто слышали его первыми, толковали между собой, потом пересказывали другим соседкам, а вечером в спальне не удержались и открыли мужьям.

Тот, кто знает, как Англия всегда и повсюду вела свои дела, может подумать, что Джон Буль должен был благосклонно принять разбойника, подобного Филиппу Гонзага. Ведь Британия – в других только масштабах, – по сути, всегда исповедала те же принципы.

Гонзага убил одного только Филиппа де Невера и почел бы свои мечты осуществленными, завладев его наследством, – Альбион же еще со времен Кромвеля возвел в правило непрестанные убийства, грабежи и обманы, нападая из-за угла не на отдельных людей, а на целые народы и завладевая их достоянием. Тому свидетели Канада, Индия, Мальта, Гибралтар, Ирландия и многие другие…

Ворон ворону, говорят, глаз не выклюет. Это так, – а перья потрепать все-таки может.

В Лондоне очень кисло встретили французского принца, явившегося, по всей вероятности, чтобы вернуть себе хоть что-то из французского золота, переправленного через Ла-Манш.

Гибель Французского банка в результате аферы Лоу послужила прежде всего к выгоде Англии – и она не собиралась поступаться даже малой частью этой выгоды.

Через час после вышеописанного разговора Пейроль бродил по торговым кварталам Сити в сопровождении слуги, который тащил на спине уже довольно увесистый тюк. Разумеется, содержимое этого тюка не может не вызвать нашего любопытства, равно как и упорное нежелание Пейроля покинуть эти извилистые улочки, где у него, видимо, накопилось много дел. В самом деле, фактотум заходил в каждую лавочку, перед которой были вывешены одеяния любых цветов и покроя, а также парики, башмаки, сапоги, фальшивые или подлинные драгоценности, предметы туалета и кухонные принадлежности – словом, все то разнообразное барахло, что продается в некоторых кварталах Лондона, как в Париже на рынке в районе Тампль или на улицах, заселенных старьевщиками.

Наконец, он остановился у лавчонки, поражавшей разнообразием даже на фоне других развалов. Алжирские бабуши

[3]

соседствовали здесь с мушкетерскими сапогами; кольчуга висела рядом с бальным платьем; мундир французского гвардейца выглядывал из-под плаща немецкого ландскнехта; помятую каску увенчивал роскошный парик; аркебуза валялась рядом с черпаком, а пушечные ядра были сложены в китайские вазы; к сети норвежского рыбака были подвязаны венецианские кружева; испанские кастаньеты покоились на чугунном гонге. Между полками, где были свалены в кучу вещи всех времен, всех стран и всех народов, можно было разглядеть обширную кладовую, набитую до потолка другими предметами, другими тряпками, другими чудесами.

Пейроль понял, что отыскал нужное место. Это была настоящая еврейская барахолка.

Едва завидев покупателя, навстречу выкатился маленький кругленький иудей, вскочивший с засаленного кресла, в котором он, притаившись, поджидал свою добычу, словно паук, везде протянувший свои нити. Поклонившись так низко, что едва не коснулся лысой головой ног интенданта, торговец затрещал, брызгая слюной из беззубого рта:

– Что угодно монсеньору? Могу предложить камзолы, бальные наряды, оружие… А может быть, вы хотите золотые или серебряные украшения? Вещи все новехонькие, почти новые, кроме, разумеется, древних… все чистенькое, все блестит, и все очень дешево… совсем дешево, почти даром. Сюда заходит и его величество, да сохранит Иегова короля! А уж лордов, баронов, маркизов и послов не счесть… Каждый выбирает, что ему надобно. Ваша милость, конечно, это знает… Мне оказана великая честь!

Один за другим сообщники Гонзага, стараясь не привлекать к себе внимания, выскользнули из дома, снятого принцем в верхней части города, на том месте, где нынче находится Гросвено-Сквер.

Что до нанятых Пейролем лакеев, то интендант заранее отпустил их, так что молодые дворяне могли преобразиться в паломников, фокусников и цыган, не боясь нескромных глаз и ушей.

Фактотум покинул дом вместе со своим господином, положив в карман ненужный теперь ключ. Вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову проверять, по-прежнему ли они обитают здесь; в любом случае их отсутствие будет замечено лишь тогда, когда и самый след их остынет.

Оба отправились, прежде всего, за каретой, и без труда нашли подходящий для двух богатых торговцев экипаж. Ибо в Лондоне нередко можно было встретить торговцев из Амстердама и из ганзейских городов; многие из них приплывали сюда на собственных судах, которые стояли затем на якоре в устье Темзы.

Эти деловые люди славились предприимчивостью и щедростью, а потому в британской столице их встречали с распростертыми объятиями. Гонзага же толщиной своего кошелька мог смело соперничать с любым голландским или немецким купцом.

В то время как Гонзага в сопровождении верного интенданта стремительно приближался к Парижу, в то время как бывшие завсегдатаи Золотого дома, обреченные следовать за принцем в счастье и невзгодах, устремлялись к той же цели другими путями, мэтр Кокардас-младший и брат Амабль Паспуаль никак не могли прийти в себя после злополучного купания в сточном рву Монмартра.

Разумеется, оба они были не из тех людей, что способны молча проглотить оскорбление, – тем более что им было известно, кому нужно за это мстить. Знали они также, что врагами руководила та же трусливая рука, что устроила некогда засаду во рву замка Кейлюс, а откровенность Матюрины позволила ее другу Паспуалю выведать, где находится штаб-квартира банды.

Без всякого сомнения, Готье Жандри обосновался в кабачке «Лопни-Брюхо», и для Кокардаса дело представлялось ясным, как божий день: следовало немедленно отправиться в логово врагов, чтобы там же с ними и рассчитаться.

Возможно, брат Амабль и согласился бы с этим мнением, но он, как человек крайне осторожный, выдвигал предварительные условия, главным из которых было – не возвращаться в «Клоповник».

Пламя его страсти к Подстилке угасло в сточном рву, но там же родилось, однако, другое сердечное чувство: так блуждающие огоньки вспыхивают иногда над зловонными болотами. Матюрина, подобная этому блуждающему огоньку, исчезла, не оставив после себя никакого следа, кроме жгучей раны в сердце бедного Амабля. Все прежние увлечения померкли перед новой пассией, и нормандец совершенно забыл Сидализу, лишний раз подтвердив правоту пословицы, что за любовь вознаграждают изменой.

В течение нескольких дней мастера и их ученик были не в состоянии приступить к осуществлению планов мести.

Прежде всего, старая Франсуаза встала на их пути, подобно скале, запретив внуку даже заикаться об участии в поединке на шпагах. Не ограничившись этим, она избрала себе в жертву Паспуаля, обрушившись на него с упреками и поминая в своем законном гневе безвременную смерть сына, бывшего пажа Лотарингского, погибшего в сражении.

Пока кроткий нормандец с покорностью внимал всем этим сетованиям, Жан-Мари не сидел сложа руки: он отправился к мадемуазель де Невер и донье Крус, дабы те похлопотали за него перед маркизом де Шаверни.

Это было в высшей степени разумное решение. Все знали, что Шаверни ни в чем не мог отказать двум молодым девушкам, вверенным его попечению. Не прошло и двух дней, как Берришон получил выправленное по всей форме разрешение носить шпагу.

Госпожа Франсуаза уступила не без борьбы, но юноша уже не обращал никакого внимания на ворчание бабки. И вскоре он был вознагражден за упорство: в числе других его призвали эскортировать Аврору с Флор, ибо Шаверни принял решение отвезти обеих к госпоже де Сент-Эньян.