После домашнего праздника у тротуара поджидали шикарный «стивенс-дюреа» и два «максвелла» тысяча девятьсот девятого года выпуска в компании одинокой «виктории»; мальчишки поглазели, как в «стивенс» усаживалась оживленная стайка девочек, и автомобиль с ревом умчался прочь. Компаниями по трое-четверо все стали разбредаться: одни — с шумливым гомоном, другие — в молчаливой задумчивости. Даже для вечно удивленных десяти-, одиннадцатилетних, которые без устали приспосабливаются к новшествам, чтобы не отстать от жизни, день этот оказался знаменательным.

Так рассуждал Бэзил Дюк Ли, профессиональный актер, а также спортсмен, ученый, филателист и собиратель сигарных колец. Он был в таком приподнятом настроении, что хотел бы на всю жизнь запечатлеть в памяти свой выход из этого дома, близость предзакатного весеннего часа и походку обернувшейся к нему Долли Бартлетт, которая спешила к автомобилю — дерзкая, ликующая, лучезарная.

Новые ощущения немного пугали: оно и понятно, ведь в его жизни только что появилась едва ли не самая мощная побудительная сила. Отныне Бэзил сделался рабом любви, причем не где-нибудь в заоблачных высях, нет: его призвали, обняли, дали причаститься жгучего восторга — и за какой-то час он попал в плен. По дороге домой его занимали два вопроса: сколь долго это продолжалось и выпадет ли еще когда-нибудь на его долю нечто подобное?

Мать встретила на пороге непривычно бледного светловолосого мальчугана с необыкновенно зелеными глазами на тонком, чутком лице. Как настроение? Нормальное. Весело было у Гилрэев? Нормально. А подробнее? Да ничего особенного.

— Давай-ка мы тоже устроим детский праздник, Бэзил, — предложила она. — Тебя уже столько раз приглашали.

На бланке Бэзил написал:

К четырем часам Бэзил еще не забыл, что у него, строго говоря, есть родители, но они уже остались далеко в прошлом. Кроме того, он знал, что согрешил, и, пока брел по аллее, безостановочно повторял молитву, надеясь получить в этой жизни прощение за очки Альберта Мура. Остальное можно было отложить до разоблачения, за которое он предпочел бы ответить после смерти.

В четыре часа они с Джо забились в шуноверовский чулан, чтобы хоть на последние тридцать минут скрыться от бдительного ока кухонной прислуги. Миссис Шуновер отсутствовала, гости были на подходе — и тут как по команде одновременно раздались трели дверного и телефонного звонков.

— Пришли, — шепнул Джо.

Трость Карпентера легла к нему на колени. Он смешался, а некоторые — еще больше. Джо и Бэзил были в полной уверенности, что телеграмма сработала, а теперь оставалось только предположить, что миссис Шуновер их раскусила и вернулась. Но на ее лице не было и следа гнева или тревоги.

Карпентер быстро пришел в себя:

— Да, миссис Шуновер. Мы только начали. Бэзил водит.

— Я уж забыла, как в нее играют, — попросту сказала миссис Шуновер. — Кажется, под музыку? Давайте я буду вам аккомпанировать.

— Отлично! — воскликнул Карпентер. — Пускай теперь Бэзил возьмет подушку и выйдет в коридор.

Жаркий майский день клонился к вечеру, и миссис Бакнер решила приготовить для мальчиков кувшин фруктового лимонада, чтобы те не объедались мороженым в кафе при аптекарском магазине. Она принадлежала к тому поколению — ныне удалившемуся на покой, — которому суждено было испытать на себе великий переворот в жизни американской семьи; но в то время она еще полагала, что ее дети относятся к ней так же, как она когда-то относилась к своим родителям; да и то сказать, история эта случилась двадцать с лишним лет назад.

Одни поколения стоят близко к своим потомкам; другие разделяет пропасть, бескрайняя и непреодолимая. Миссис Бакнер — женщина с характером, заметная фигура в светском обществе большого города на Среднем Западе — шла через обширный задний двор с кувшином фруктового напитка и одновременно перемещалась на добрую сотню лет вперед. Мысли ее были бы вполне понятны ее прабабке, а все, что делалось в мансарде над конюшней, было бы одинаково непонятно обеим. Там, где некогда находилась каморка кучера, ее сын с приятелем экспериментировали, можно сказать, вслепую, хотя могли бы валять дурака, как все нормальные мальчишки. Они осуществляли первые пробные комбинации идей и материалов, которые сами шли им в руки; в будущем каждую из таких идей ожидал обычный путь — от гипотезы к открытию и наконец к общеизвестному факту. Когда она их окликнула, мальчики с обезоруживающим спокойствием культивировали те семена, из которых должна была проклюнуться середина двадцатого века.

Рипли Бакнер спустился по приставной лестнице и принял у матери кувшин. Бэзил Дюк Ли, рассеянно взиравший сверху на эту процедуру, сказал:

— Большое спасибо, миссис Бакнер.

— Там у вас не слишком жарко?

Настало лучшее время дня; Бэзил был неимоверно счастлив. Этим летом он собирался на озера с матерью и сестрой, а осенью уезжал учиться. После этого — прямая дорога в Йель

[3]

, а там и в большой спорт, и в том случае, если обе мечты пересекутся во времени, а не пойдут параллельными курсами, можно будет заделаться благородным грабителем. Все шло прекрасно. Нужно было обдумать столько заманчивых перспектив, что он даже не сразу засыпал по ночам.

Его нисколько не отвлекало, а, наоборот, подбадривало, что сейчас он без ума от Имоджен Биссел. Чувство пока еще не окрасилось горечью, а лишь наполняло его ярким, кипучим волнением и манило сквозь майские сумерки во двор к Уортонам.

Бэзил приоделся: белые парусиновые бриджи, перехваченная поясом свободная куртка цвета соли с перцем, рубашка с высоким воротничком и серый вязаный галстук. Его черные волосы влажно блестели, а невысокая фигура смотрелась хоть куда — так он и пришел на знакомую, но теперь заколдованную лужайку и в наступающих сумерках влился в общий гомон. Во дворе было три или четыре девочки, жившие по соседству, и почти в два раза больше мальчиков; а чуть поодаль компания ребят постарше украшала собой боковую веранду на фоне освещенных окон, время от времени одаривая и без того переполненный вечер таинственными бубенчиками смеха.

Переходя от одной темной группы к другой, Бэзил убедился, что Имоджен еще не пришла. Отыскав Маргарет Торренс, он отвел ее в сторону и как бы невзначай спросил:

— У тебя сохранилось мое старое кольцо?

Дождь обрушился стеной, и Бэзил промок до нитки, пока мчался до своего дома ни много ни мало восемь кварталов. Но перемена погоды отозвалась у него в его сердце, и он, мчась вприпрыжку, глотал дождь и вопил: «Йо-о-о!» — как будто сроднился с яростным неистовством тьмы. Имоджен была сметена, смыта, как дневная пыль с мостовой. Ее красота снова напомнит ему о себе при тихой погоде, но сейчас, в грозу, он был наедине с собой. Внутри вскипало ощущение необычайного могущества, его бы даже не удивило, оторвись он сейчас от земли после очередного безумного прыжка. Одинокий волк, непостижимый и дикий; ночной скиталец, демонический и свободный. Только когда он добрался до дому, его чувства стали оборачиваться — рассудочно и почти бесстрастно — против Хьюберта Блэра.

Переодевшись в пижаму и халат, Бэзил спустился в кухню, где обнаружил свежевыпеченный шоколадный торт. Он умял добрую четверть и выдул почти целую бутылку молока. Эмоции слегка улеглись, и он набрал номер Рипли Бакнера.

— У меня есть план, — заявил он.

— Насчет чего?

— Как проучить X. Б. силами С. К.

Имоджен Биссел, которой недавно исполнилось тринадцать, не привыкла к вечерним посетителям. Она уныло коротала вечер в одиночестве, проверяя счета за месяц, разбросанные на мамином столе, когда услышала, что в прихожую вошли Хьюберт Блэр с отцом.

— Я подумал, что надо его проводить, — говорил ее матери мистер Блэр. — Похоже, в нашем переулке орудует шайка хулиганов.

Миссис Биссел не общалась с миссис Блэр и была изрядно удивлена неожиданным посещением. Ей даже пришла в голову циничная мысль, что это неуклюжая попытка завязать знакомство, на которую мистера Блэра подбила жена.

— Ну и ну! — воскликнула она. — Имоджен, я уверена, будет только рада повидаться с Хьюбертом… Имоджен!

— Очевидно, эти злодеи подкарауливали Хьюберта, — продолжал мистер Блэр. — Но он не робкого десятка, сумел обратить их в бегство. Однако я не хотел отпускать его к вам одного.

Через неделю Бэзил и Рипли узнали, что Хьюберт с матерью уехали на лето к морю. Бэзил даже расстроился. Он хотел перенять у Хьюберта несколько изящных трюков, которые производили неотразимое впечатление на его сверстников и могли бы оказаться весьма кстати осенью, когда начнется учеба в колледже. В память об увиденном он тренировался прислоняться к дереву, словно промахиваясь, учился скатывать по руке роликовый конек, а заодно взял привычку лихо заламывать кепи, как это делал Хьюберт.

Это продлилось недолго. Со временем он понял, что мальчики и девочки, которые слушали его рассказы буквально шевеля губами от волнения, никогда не будут смотреть на него так, как они смотрели на Хьюберта. Поэтому он отказался от шумных смешков, так раздражавших маму, и снова стал надевать кепи ровно.

Но происшедшие в нем перемены были гораздо глубже. Он уже не был уверен, что хочет войти в число благородных грабителей, хотя у него по-прежнему захватывало дух, когда он читал об их подвигах. Еще тогда, за калиткой Хьюберта, он на миг ощутил свое душевное одиночество и решил для себя, что любые комбинации взятых из жизни материалов нужно ограничивать надежными рамками закона. А еще через неделю он обнаружил, что больше не горюет из-за утраты Имоджен. Встречая ее, он видел в ней только соседскую девчонку, которую знал всегда. Моментальный восторг того вечера родился преждевременно, став осколком стремительно уходившей весны.

Ему было неведомо, что он до смерти перепугал миссис Блэр, которой пришлось уехать из города, и что по его милости специально проинструктированный полисмен еще долго нес скрытное ночное дежурство в их районе. Знал он только то, что смутная, беспокойная тоска трех долгих весенних месяцев как-то улеглась. На завершающей неделе она перегорела — вспыхнула, взорвалась и рассыпалась в прах. Он без сожалений развернулся лицом к безграничным возможностям лета.

Только узкая речка под многочисленными мостами разделяла эти два города; их окраины, петлявшие вместе с речными излучинами, в какой-то момент смыкались и переплетались; на этой территории под ревнивым оком каждого из городов по осени разворачивалась Ярмарка штата. Удачное местоположение вкупе с сельскохозяйственными успехами местных фермеров ставило ярмарку в ряд самых грандиозных во всей Америке. Туда поступали огромные партии зерна, домашнего скота и агротехнического оборудования; проводились рысистые бега и автогонки, а в последнее время появились даже аэропланы, способные отрываться от земли; шумные аттракционы — не хуже, чем на Кони-Айленде, — вихрем кружили вас в пространстве, а весьма откровенное танцевальное шоу «хучи-кучи» сопровождалось стонами и звяканьем побрякушек. На центральной площади достигался компромисс между легкомысленным и серьезным: здесь после пышного фейерверка ежевечерне давали театрализованное представление «Битва при Геттисберге»

[5]

.

На исходе жаркого сентябрьского дня двое пятнадцатилетних ребят, слегка отяжелевших от лакомств и шипучки, вышли, еле живые после восьми часов безостановочного гулянья, из шатра игровых автоматов. Тот, что стрелял по сторонам красивыми карими глазами, позиционировал себя, если верить космической надписи на учебнике истории Древнего мира, как «Бэзил Дюк Ли, Холли-авеню, г. Сент-Пол, штат Миннесота, США, Северная Америка, Западное полушарие, мир, Вселенная». Он слегка не дорос до своего приятеля, но при этом казался выше, потому что, так сказать, тянулся вверх из коротких штанов, тогда как Рипли Бакнер-младший неделю назад перешел в разряд обладателей длинных брюк. Это событие, такое простое и естественное, подтачивало изнутри проверенную временем дружбу. Бэзил, как более изобретательный участник этого тандема, всегда верховодил, и поражение в правах, виной которому были синие саржевые недомерки, повергало его в недоуменное отчаяние; к тому же Рипли Бакнер теперь не особенно стремился появляться на люди в компании Бэзила. Длинные брюки явно сулили свободу от запретов и унижений детства, и общение с тем, кто все еще носил короткие штаны, а значит, оставался шкетом, бестактно указывало, что его собственная метаморфоза произошла совсем недавно. Рипли, возможно, и не отдавал себе в этом отчета, но некоторая досадливость, некоторая тенденция ставить Бэзила на место высокомерными смешками была очевидна в продолжение всего дня. Бэзил остро чувствовал эту внезапную перемену. В августе на семейном совете было решено, что он еще не дорос до длинных брюк, даром что с осени его ждала учеба в Новой Англии. Он слабо возражал, указывая, что за две недели вымахал на целых полтора дюйма, но только лишний раз показал себя строптивцем, хотя и не терял надежды уломать маму.

Из душного шатра приятели вышли на полыхающий закат, помедлили, поглазели на толпы народу, что текли в обоих направлениях вдоль центральной аллеи, и на лицах у них отразилась скука с примесью какого-то подспудного ожидания. Возвращаться домой раньше положенного часа их не тянуло, но жажда зрелищ явно пошла на убыль; им хотелось другого настроя, другого рисунка этого дня. Поблизости находилась автостоянка, тогда еще скромных размеров; пока они в нерешительности топтались на месте, их внимание привлек маленький автомобиль красного цвета, который своей низкой подвеской указывал и на высокую скорость движения, и на высокую скорость жизни. Это был «блатц-уайлдкэт» — предел мечтаний миллионов американских мальчишек еще по крайней мере на пять лет. В салоне, изображая холодное изнеможение, подчеркнутое контурами откинутого сиденья, красовалась блондинка со скучающим детским личиком.

Мальчишки вытаращили глаза. Смерив их равнодушным взглядом, блондинка вернулась к своему призванию нежиться в «блатц-уайлдкэте» и презрительно созерцать небо. Мальчишки переглянулись и приросли к месту. Оба уставились на девушку, но, когда поняли, что это выглядит слишком вызывающе, опустили глаза и принялись разглядывать автомобиль.

Через несколько минут, на ходу натягивая желтые перчатки — в тон желтому костюму и шляпе, — в машину сел молодой человек с лицом цвета лососины и примерно такими же волосами. Раздались устрашающие хлопки, а затем под размеренный стук — тра-та-та — спортивного глушителя, кичливый, отрывистый и тревожный, как барабанная дробь, автомобиль умчал прочь и девушку, и ее спутника, в котором трудно было не узнать Лихача Пакстона.

Испокон веков считается, что все мальчишки спят и видят, как бы повзрослеть. Причина такого заблуждения кроется в том, что свое недовольство запретами, отравляющими жизнь юных, они порой высказывают вслух, тогда как радостные периоды затянувшегося детства, которые их вполне устраивают, обозначаются не словами, а поступками. У Бэзила временами действительно возникало желание стать чуть-чуть постарше, но не более того. Раньше проблема длинных брюк так остро не стояла: он был бы не против их получить, но этот предмет гардероба не имел столь романтического значения, как, скажем, футбольная или офицерская форма и даже шелковый цилиндр и крылатка, в каких по ночам благородные грабители крадучись выходили на улицы Нью-Йорка.

Однако наутро это уже был вопрос жизни и смерти. Не имея длинных брюк, он был отрезан от компании сверстников и подвергался насмешкам того, кто прежде смотрел ему в рот. Если накануне вечером какие-то курицы предпочли ему Рипли, это не беда, но Бэзила отличал неукротимый состязательный дух; он не мог стерпеть, что вынужден драться одной рукой, в то время как другая скована у него за спиной. А ведь похожая ситуация могла возникнуть и в школе; вот это уже было бы невыносимо. Во время завтрака он в сильном душевном смятении воззвал к матери.

— Как же так, Бэзил? — удивленно запротестовала она. — По-моему, мы это обсуждали и ты не проявил особого интереса.

— Мне они позарез нужны, — заявил Бэзил. — Умру, а учиться не поеду, если сейчас у меня не будет длинных брюк.

— Ну не глупи.

Дело было в бродвейском ресторане для избранной публики; глухой ночью там собралась блистательная, окутанная налетом таинственности компания, объединившая в себе высший свет, дипломатический корпус и преступный мир. Всего лишь пару минут назад здесь лилось рекой игристое вино, а на одном из столиков лихо отплясывала какая-то девица, но сейчас посетители умолкли, затаив дыхание. Все взгляды устремились на холеного господина во фраке и цилиндре, который с невозмутимым видом остановился в дверях; лицо его скрывала маска.

— Попрошу не двигаться, — объявил он хорошо поставленным, рафинированным голосом, не лишенным, однако, металлических ноток. — Эта штука у меня в руке может ненароком… выстрелить.

Его глаза обшарили зал столик за столиком и выхватили бледного, угрюмого злодея, потом Хезерли, вкрадчивого тайного агента одной иностранной державы, и в конце концов остановились — пожалуй, чуть смягчившись — на темноволосой девушке с трагическим взглядом, которая сидела в одиночестве.

— Теперь, когда моя цель достигнута, вы, наверное, захотите узнать, кто я такой.

Все лица вспыхнули ожиданием. Грудь темноволосой девушки слегка затрепетала, и в воздух поднялось крошечное облачко тонких французских духов.

Когда он запечатывал конверт, в комнату для занятий вошел щуплый мальчонка и остановился, не сводя с него глаз.

— Привет, — нахмурившись, сказал Бэзил.

— Я тебя обыскался, — осуждающе протянул малец. — Везде смотрел: и к тебе в комнату поднимался, и до спортзала дошел, а потом ребята сказали, что ты, наверное, опять тут отсиживаешься.

— Чего тебе надо? — взвился Бэзил.

У себя на кровати Бэзил увидел пакет. Он давно и трепетно ждал этой бандероли, но теперь открыл ее без особой радости. Внутри был набор из восьми цветных репродукций с изображениями девушек Гаррисона Фишера: «бумага глянцевая, без надпечаток и рекламных материалов, пригодны для окантовки».

Портреты назывались «Дора», «Маргарита», «Бабетта», «Люсиль», «Гретхен», «Роза», «Катрин» и «Мина». Два изображения — Маргариты и Розы — после беглого осмотра были неспешно порваны и отправлены в мусорное ведро, как выбракованные щенки. Оставшиеся шесть Бэзил прикнопил к стенам через равные промежутки. Потом лег на кровать и стал разглядывать.

Дора, Люсиль и Катрин — светленькие; Гретхен — серединка на половинку, Бабетта и Мина — темноволосые. Очень скоро Бэзил поймал себя на том, что чаще всего смотрит на Дору и Бабетту, чуть реже — на Гретхен, даром что ее прозаический голландский чепец не оставлял места для тайны. Бабетта, миниатюрная брюнетка с фиалковыми глазами, в плотно облегающей шляпке, оказалась самой притягательной; взгляд его в конце концов остановился на ней.

— Бабетта, — шептал он про себя, — прелестная Бабетта.

От звука ее имени, такого же печального и вкрадчивого, как «Вилия» и «Иду в „Максим“», что неслись из всех патефонов, Бэзил расчувствовался и уткнулся лицом в подушку. Он вцепился в изголовье и, содрогаясь от рыданий, сбивчиво заговорил сам с собой… как он их ненавидит и кого больше всех… таких набралось с десяток… и что он с ними сделает, когда станет великим и всесильным. Прежде в такие минуты он мысленно благодарил Толстого Гаспара за его дружелюбие, но теперь Толстый стал вровень с остальными. Бэзил набросился на него и немилосердно отметелил кулаками, а потом язвительно смеялся, проходя мимо, когда тот, совсем слепой, просил милостыню на тротуаре.

Доктор Бейкон, угадав пиковое положение Бэзила, а возможно, и глубину его страданий, все же организовал для него поездку в Нью-Йорк. Сопровождающим был назначен мистер Руни, футбольный тренер и по совместительству преподаватель истории. В свои двадцать лет мистер Руни разрывался между карьерой полицейского и поступлением в один из небольших, но дорогих колледжей Новой Англии; вообще говоря, это был неудобный кадр, и доктор Бейкон рассчитывал к Рождеству от него избавиться. Тренер глубоко презирал Бэзила — в минувшем сезоне тот проявил себя как ненадежный игрок, ни рыба ни мясо, — но для поездки в Нью-Йорк у мистера Руни нашлись собственные мотивы.

В поезде Бэзил смиренно сидел рядом с ним и смотрел через массивное тренерское плечо на пролив Лонг-Айленд и вспаханные поля округа Уэстчестер. Дочитав и свернув газету, мистер Руни погрузился в недовольное молчание. После плотного завтрака он не успел утрамбовать пищу физическими упражнениями. Ему вспомнилось, что Бэзил — заносчивый парень: пусть бы сморозил какую-нибудь наглость, а уж он бы прижал его к ногтю Сил не было терпеть это безропотное молчание.

— Ли, — без предисловий начал он, неубедительно изображая дружеское участие, — может, перестанешь валять дурака?

— Что вы сказали, сэр? — После утренних волнений Бэзил до сих пор пребывал в трансе.

— Я спрашиваю: ты когда-нибудь возьмешься за ум? — В голосе мистера Руни зазвучала угроза. — Или собираешься всю жизнь быть козлом отпущения?

Время тянулось долго и мучительно. В декабре Бэзил опять получил взыскание и оставался под домашним арестом до весны. Избалованный матерью, он не привык методично работать, а исправить эту ошибку едва ли могла какая-нибудь сила, кроме самой жизни, но он раз за разом начинал все сначала, терпел крах и начинал сызнова.

После Рождества он подружился с парнем по фамилии Мейплвуд, но они поссорились из-за пустяка; в течение зимнего семестра, когда школа для мальчиков замыкается сама на себе и лишь в спортзалах отчасти дает выход своей природной жестокости, Бэзила постоянно шпыняли и третировали за придуманные и непридуманные грехи, и он большей частью слонялся в одиночестве. Но если посмотреть с другого бока, был ведь Тед Фэй, была патефонная пластинка «Роза ночи»… «Когда я буду слышать этот вальс»… и еще были огни Нью-Йорка, и планы действий на футбольном поле, начиная прямо с осени, и гламурный мираж Йеля, и обещание весны, что витало в воздухе.

Толстый Гаспар и еще несколько ребят стали относиться к нему по-человечески. Как-то раз они с Толстым случайно возвращались вместе из городка и разговорились об актрисах; впоследствии у Бэзила хватило ума не вспоминать тот разговор. Мелюзга вдруг решила, что он стоящий парень, а один из учителей, который раньше его не переваривал, положил руку ему на плечо, идя на урок. Со временем они все забудут — возможно, за одно лето. А в сентябре появятся другие заносчивые новички, так что для него учебный год начнется с чистого листа.

Как-то февральским днем на баскетбольной площадке произошло великое событие. Они с Бриком Уэйлзом играли за вторую команду на передней линии; в зале эхом отдавались резкие шлепки и пронзительные крики, обычные в пылу борьбы.

— Сюда!

В июне, после заключительных экзаменов, Бэзил Дюк Ли и пятеро других выпускников школы Сент-Реджис сели в поезд, идущий в западном направлении. Двое вышли в Питтсбурге, один сделал пересадку в Сент-Луисе и еще двое доехали до Чикаго; с этого момента Бэзил остался в одиночестве.

Первый раз в жизни ему захотелось покоя, но вздохнуть полной грудью не получалось: учебный год выдался неудачным, хотя к концу все кое-как утряслось.

В дорогу он надел шляпу дерби с почти плоской тульей, по моде двенадцатого года нынешнего века, и строгий синий костюм, из которого слегка выросло его тянущееся кверху тело. А душой он попеременно являл то бестелесного духа, что витает в облаках впечатлений и эмоций, практически не ощущая себя как личность, то напористого честолюбца, отчаянно пытающегося самостоятельно направлять стремительный поток событий, которые знаменовали его превращение из мальчика в мужчину. Он уверовал, что упорством можно добиться чего угодно — на этом принципе сейчас построена вся американская система образования, — а его фантастическое честолюбие постоянно задавало ему слишком высокий уровень притязаний. Он хотел стать выдающимся спортсменом — ярким, популярным и неизменно счастливым. В ходе минувшего учебного года в школе, где ему доставалось за «выпендреж», и предшествующих пятнадцати лет сугубо домашнего воспитания он приобрел склонность к ненужной рефлексии, а это препона для наблюдательности, с которой начинается мудрость. Понятное дело, для успешного покорения мира ему требовалось осознать, что он испытал себя в борьбе.

Во второй половине дня он слонялся по улицам Чикаго, избегая столкновений с преступными элементами. Купил детектив под заглавием «Во мраке ночи», а в пять часов забрал из вокзальной камеры хранения свой чемодан и сел в поезд, следовавший по маршруту Чикаго — Милуоки — Сент-Пол. В вагоне он сразу же увидел знакомое лицо: Маргарет Торренс, как и он сам, ехала домой на лето. Ей было четырнадцать; девушка серьезная, она по сложившейся традиции считалась красавицей, поскольку в детстве была прелестным ребенком. Полтора года назад, запыхавшись от долгой борьбы, Бэзил исхитрился поцеловать ее в лоб. Сейчас их встреча оказалась необычайно радостной; в первый миг каждый воплотил для другого родной дом, синие небеса прошлого и летние вечера будущего.

Они с Маргарет и ее матерью сидели теперь в вагоне-ресторане. Маргарет отметила, что это уже не тот сверх меры самоуверенный мальчик, какого она знала в прошлом году; живости в нем поубавилось, зато на лицо легла печать задумчивости (оставленная его недавним открытием, что у других людей тоже есть воля, причем не слабее, чем у него, да еще и авторитет — посолиднее), которую Маргарет истолковала как милую грусть. В его облике все еще сохранялось памятное ей выражение успокоенности после борьбы. Он всегда ей нравился: Маргарет принадлежала к тому типу дисциплинированных, старательных школьниц, которым он порой внушал симпатию, но не мог ответить взаимностью; теперь ей не терпелось рассказать всем и каждому, что он — просто чудо.

Пятнадцать лет — самый неуловимый возраст; на него невозможно указать пальцем, чтобы объявить: «Я был таким-то и таким-то». Меланхоличный Жак

[14]

вообще предпочитает на нем не останавливаться; с уверенностью можно сказать только одно: где-то между тринадцатью — границей детства, и семнадцатью, когда удается сойти за взрослого, есть промежуток, в котором юность ежечасно пульсирует между одним миром и другим, бесконечно подталкиваемая вперед, к неизведанному, и тщетно рвущаяся назад, к тому времени, когда все достается бесплатно. Хорошо, что наши сверстники не больше нашего помнят о том, как мы вели себя в ту пору; однако сейчас придется слегка приподнять занавес, чтобы рассмотреть летнее помешательство Бэзила.

Начать с того, что Маргарет Торренс в порыве идеализма, от которого не застрахована ни одна прозаическая девушка, пришла к восторженному заключению, что Бэзил — верх совершенства. Ее подружки, которые весь год учились принимать слова на веру, а сейчас на время лишились четкого предмета веры, восприняли это как факт. Бэзил в одночасье сделался легендой. Когда девушки сталкивались с ним на улице, его провожали взрывы смешков, но он ровным счетом ничего не подозревал.

Как-то вечером, после ужина, через неделю после приезда, они с Рипли Бакнером отправились к Имоджен Биссел; у той собиралась компания. Когда они шли по дорожке к веранде дома, Маргарет и две ее подруги сбились в кучку, лихорадочно зашептались и с нечленораздельными криками стали носиться по саду; эту необъяснимую выходку остановило только прибытие Глэдис ван Шеллингер, которую мать с нежностью и помпой доставила в лимузине.

Все они успели отвыкнуть друг от друга. Те, кто учился в Новой Англии, ощущали некоторое превосходство, которое, впрочем, полностью уравновешивалось тем обстоятельством, что они, как ни прискорбно, упустили из виду романтические истории, ссоры, авантюры и приступы ревности, случившиеся в их отсутствие.

Поев, как водится, мороженого ровно в девять вечера, они расселись на теплых каменных ступенях, втайне теряясь между детским поддразниванием и юношеским флиртом. Еще в прошлом году мальчики гоняли бы по двору на велосипедах; сейчас они выжидали.

С приходом лета всплыл один кардинальный момент: в кругу друзей Бэзила главной фишкой сделалось обладание автомобилем. Как-то вдруг оказалось, что вблизи от дома оттянуться невозможно — надо ехать на дальние озера или в загородный клуб. Прогулки по центральным улицам остались за рамками допустимого. Более того, путь от своего дома до приятельского теперь, как выяснилось, можно было преодолеть исключительно в автомобиле. Вокруг владельцев сложились группы прихлебателей, которые, по мнению Бэзила, забрали себе неоправданную власть.

Утром того дня, когда на озерах намечались танцы, он позвонил Рипли Бакнеру:

— Здорово, Рип, как думаешь сегодня добираться до Конни?

— С Элвудом Лимингом.

— У него найдется место?

Эрмини Гилберт Лабуисс Биббл находилась в ссылке. Родители увезли ее из Нового Орлеана в Саутгемптон, понадеявшись, что активный майский отдых на природе отвлечет ее от любви. Однако что на севере, что на юге вокруг нее ураганом летали безжалостные стрелы. До наступления июня она успела «обручиться».

Не стоит думать, будто жестковатые черты мисс Биббл, обнаружившиеся к двадцати годам, прорезались уже в ту пору. Она лучилась свежестью; головка ее напоминала молодым людям, отнюдь не склонным заблуждаться, ворох влажных голубых фиалок, которые уже тогда отразились в голубых зеркалах яркой души и обещали расцвести в сегодняшние розы.

Итак, она томилась в ссылке. Направляясь в Национальный парк Глейшер, она собиралась забыться. Как уже говорилось, по пути ей была суждена встреча с Бэзилом, готовая стать для него некой инициацией, средством отвести взор от самого себя и совершить первый ошеломляющий экскурс в мир любви.

Впервые он предстал перед ней как тихий миловидный мальчик с легкой задумчивостью на лице — результатом недавнего открытия, что у других тоже есть воля, и не слабее, чем у него, а авторитет — посолиднее. Для Минни — как пару месяцев назад для Маргарет Торренс — эта задумчивость выглядела очаровательной грустью. За ужином Бэзил проявил любезность к миссис Кампф — куртуазности он научился у отца — и с таким заметным интересом выслушал рассуждения мистера Биббла на тему слова «креол», что мистер Биббл подумал: «В этом юноше определенно что-то есть».

После ужина Минни, Бэзил и Билл поехали в Блэк-Бэар, чтобы сходить в кино, и там пикантное очарование Минни постепенно переросло в пикантное очарование этого приключения.

— Вспомни, как ты прибегала ко мне сама не своя, когда Джозефине было годика три! — воскликнула миссис Брэй. — Джордж тогда оказался не у дел и от злости шлепал малышку Джозефину.

— Я помню, — сказала мать Джозефины.

— И вот она, Джозефина.

Это и в самом деле была Джозефина. Она с улыбкой смотрела на миссис Брэй, и у той во взгляде мелькнула едва заметная колючесть. Джозефина улыбалась как ни в чем не бывало.

— Сколько же тебе лет, Джозефина?

Через пару дней Констанс Перри завела серьезный разговор с матерью:

— Джозефина так занеслась, что я уже сомневаюсь в ее здравомыслии.

— Да, есть немного, — согласилась миссис Перри. — Мы с папой посоветовались и решили в начале года отправить ее в Новую Англию. Но ты ей пока ничего не говори — сначала надо уладить формальности.

— Господи, мама, чем скорей, тем лучше! Она связалась с этим ужасным Тревисом де Коппетом, который не расстается со своей допотопной крылаткой. На прошлой неделе я видела их в «Блэкстоне» — у меня мурашки по спине побежали. Как два психа: Тревис крадется, а Джозефина кривит рот, будто у нее пляска святого Витта. В самом деле…

— Что ты начала говорить про Энтони Харкера? — перебила миссис Перри.

Через две недели, поджидая Мейрис Уэйли в убогой, безликой «гостиной» под лестницей, Энтони обшарил карманы в поисках завалявшейся почты. Три письма он тут же сунул обратно; четвертое, на всякий случай прислушавшись, торопливо распечатал и стал читать спиной к дверям. В общей сложности он получил три таких послания — по числу встреч с Джозефиной, — и нынешнее ничем не отличалось от прежних детских опытов. При всей зрелости эмоций, взяв в руки перо и бумагу, она увязала в сугробе своей беспомощности. Сплошные «мои чувства к тебе», «твои чувства ко мне», предложения, начинающиеся словами «Да, я знаю, что я сентиментальна» или, еще более нелепо, «Я всегда была какой-то влюбчивой, но ничего не могу поделать», и бесконечные цитаты из модных песен, способные, по-видимому, точнее выразить ее умонастроение, чем вымученные собственные словеса.

Но это письмо вызвало у Энтони беспокойство. Прочитав постскриптум, хладнокровно требовавший свидания в пять часов того же дня, он услышал на лестнице шаги Мейрис и сунул письмо в карман.

Напевая себе под нос, Мейрис расхаживала по комнате. Энтони закурил.

— Видела я тебя во вторник днем, — внезапно сказала Мейрис. — Ты, похоже, не скучал.

— Во вторник… — повторил Энтони, как будто припоминая. — Ах да. Встретил знакомую компанию, пошли потанцевать. Да, весело было.

За этим последовали события, которыми никто не попрекал Джозефину, даже ее сестра Констанс. Если мужчина двадцати двух лет рьяно домогается внимания шестнадцатилетней девушки вопреки желанию ее родителей, равно как и ее собственному, результат может быть только один: все приличные семьи откажут ему от дома. Когда Тревис де Коппет на танцах отпустил двусмысленное замечание по поводу этого романа, Эд Бимент в мужском туалете расквасил ему нос, как говорится, в лепешку, после чего репутация Джозефины была восстановлена и уже не опускалась ниже достигнутого уровня. Ни для кого не было секретом, как Энтони обивал порог ее дома, как ему раз за разом указывали на дверь, как он угрожал мистеру Перри, как пытался подкупить горничную, чтобы та передала Джозефине его письмо, как подстерегал Джозефину после уроков, — все это указывало, что он немного не в себе. Тут уже вмешались родные Энтони Харкера, которые потребовали, чтобы он уехал из города.

Для Джозефины это было непростое время. Она понимала, что оказалась на шаг от пропасти, и теперь непрестанным вниманием и молчаливым повиновением пыталась загладить те неприятности, которые невольно причинила родителям. Для начала она объявила, что не станет ходить на рождественские танцевальные вечера, но мама ее переубедила, рассчитывая, что дочке будет полезно общение с мальчиками и девочками, приехавшими домой на каникулы. В январе миссис Перри готовилась отвезти ее на Восточное побережье, в школу Брирли; покупка нарядов и форменных платьев сплотила мать и дочь — миссис Перри не могла нарадоваться, что Джозефина проявляет ответственность и зрелость.

Кстати сказать, эти перемены были непритворными; Джозефина только раз совершила проступок, о котором не смогла бы поведать миру. Второго января она облачилась в новый дорожный костюм, набросила новую шубку и проверенным путем, через боковую дверь, выскользнула на улицу, чтобы за углом сесть в автомобиль к Эду Бименту. В деловой части города, покинув Эда, она вошла в кафе при аптекарском магазинчике напротив старого вокзала «Юнион-стейшн» на улице Ласаль. Там ее ждал отчаявшийся человек с опущенными уголками рта и недоуменным взглядом.

— Спасибо, что пришла, — с жалким видом произнес он.

Она не ответила. Ее лицо хранило серьезно-вежливое выражение.

На протяжении той недели ей так и не удалось решить, кто же она — леденец или петарда; сквозь грезы, обещавшие, что на каникулах она будет сладко спать по утрам, тянулась кавалькада долгого, прерывистого рокота — трата, тра-та, та, — раз за разом попадавшего в ритм их движителю: «Я тебя люблю, я тебя люблю».

Вечером она написала:

Лето, лето, лето — щадящее материковое солнце и ласковый дождь. Лейк-Форест: тысяча волшебных террас, клубные помосты для танцев на открытом воздухе и повсюду мальчики — кентавры на новеньких автомобилях. Мать Джозефины проделала путь с запада на восток, чтобы встретить дочку с поезда, и когда они вместе вышли из здания Центрального вокзала, симфония блестящих перспектив зазвучала так громко, что Джозефина поморщилась и скривилась, будто ей в лицо ударило слепящее солнце.

— У нас есть превосходные планы, — заявила ее мать.

В сторону Чикаго, где закладывает уши от пронзительного июньского гомона; подальше от Лейк-Фореста, где ее подружки уже порхают среди новых мальчиков и новых мелодий, предвкушая танцы и многодневные дачные увеселения. Джозефине сделали единственную поблажку: возвращение из Островной Фермы приурочили к такому дачному празднику в доме Эда Бимента — то есть к первому сентября, когда, собственно, и ожидался приезд Риджвея Сондерса.

Потом к северу, все дальше от веселья, в сторону чудного тихого местечка, которое заявило о себе уже на вокзале, не знавшем суеты прибытий и муки расставаний; затем — тетушка, пятнадцатилетний кузен Дик, неодобрительно глядевший сквозь очки, полтора десятка сонных имений, где обретались домоседы-хозяева, да унылая деревенька в трех милях от железной дороги. Дело оказалось еще хуже, чем представляла себе Джозефина; в ее понимании это был необитаемый остров, поскольку ее сверстников там не нашлось вовсе. От скуки она вела нескончаемую переписку с внешним миром, а для разнообразия играла в теннис с Диком, вяло и безразлично переругиваясь с ним из-за его вредности и неистребимой инфантильности.

— Ты на всю жизнь таким останешься? — вспылила она как-то раз, когда ее терпение лопнуло. — Не намерен себя изменить? Самому-то не противно?

— Каким «таким»? — Дик шаркал вдоль сетки — эта манера ее страшно раздражала.

— Вот зануда! Тебя нужно отправить в хорошую школу.

Лет девятнадцати, высокий и светловолосый, как викинг, со свежим, еще теплым и сухим от солнца загаром на четко очерченных, почти впалых щеках. Она едва успела заметить, что у него «печальные» глаза необыкновенной, сверкающей синевы. Идеальной формы ноги были обтянуты бриджами для верховой езды, мягкая куртка из синей замши облегала торс; на ходу он нетерпеливо рассекал тросточкой нависавшие ветки.

Видение длилось недолго; тропа свернула в пролесок, и он исчез, оставив за собой лишь потрескивание сухой хвои под ногами.

Джозефина обмерла. Темные деревья, до той минуты не предвещавшие никаких открытий, вдруг встали волшебной стеной, которая только что разверзлась, указав кратчайший путь к возможным радостям жизни; деревья громко и трепетно зашуршали. Выждав еще мгновение, она бросилась дописывать письмо:

Когда через полчаса к Джозефине зашла мать, она обнаружила, что ее дочка, с оживленным и вместе с тем задумчивым выражением лица, облачается в нарядное платье.

— Мне казалось… — начала она. — Я собираюсь нанести пару визитов соседям, не хочешь присоединиться?

— С большой радостью, — неожиданно объявила Джозефина.

Мать замялась:

— К сожалению, этот месяц прошел для тебя, можно сказать, впустую. Кто бы мог подумать, что у тебя здесь не будет компании. Зато на днях произошло одно приятное событие, о котором я пока умолчу, но в скором времени сообщу тебе добрые вести.

Триумфальное августовское возвращение в Лейк-Форест ознаменовалось пересмотром ее репутации, так разбойник с большой дороги, постепенно забирая власть, превращается в феодала.

К трем месяцам нервного напряжения, которое с пасхальных каникул нагнеталось под школьной формой, добавилось полтора месяца негодования — они соединились, как искра с порохом. Сила взрыва была чудовищной: Джозефина взорвалась оглушительной, ослепительной вспышкой: не одну неделю ее останки соскребали с безукоризненных лужаек Лейк-Фореста.

А ведь как мирно все началось; все началось с вожделенного дачного сбора, где в первый же вечер за ужином рядом с Джозефиной оказался изменник Риджвей Сондерс.

— Уж как я мучилась, когда ты меня бросил, — равнодушно проговорила Джозефина, чтобы лишить его иллюзий по поводу того, что он и впрямь ее бросил.

Вылив на Риджвея ушат холодной воды, она заставила его усомниться в правильности сделанного выбора, а сама повернулась к молодому человеку, сидевшему по другую руку от нее. Когда подали салат, Риджвей уже истово просил у нее прощения. А его девушка из Новой Англии, мисс Тикнор, все сильнее злилась на несносную Джозефину Перри. Сообщив об этом Риджвею, она совершила большую ошибку. Джозефина таких ошибок не совершала; ближе к концу вечера она лишь задала Риджвею один невинный вопрос: что это за особа приехала с ним на дачный праздник — в башмаках на пуговицах?

Когда школьный автомобиль медленно проезжал по Нью-Хейвену, две юные пассажирки встрепенулись. Джозефина и Лиллиан стали бросать откровенные томные взгляды на студентов, разгуливающих по трое-четверо, и на скопившиеся у светофоров компании побольше, которые сворачивали шею, провожая взглядами плывущие мимо девичьи головки. Посчитав знакомцем одинокого, неспешно бредущего пешехода, девушки отчаянно замахали ему руками, из-за чего у ошеломленного паренька отвисла челюсть, и лишь когда они уже заворачивали за угол, он спохватился и неопределенно махнул в ответ. Они расхохотались:

— Вот вернемся в школу, отправим ему открытку и спросим, действительно это был он или нет.

На тесном переднем сиденье Адель Кроу не переставая болтала с воспитательницей, миссис Чемберс. Покосившись на Джозефину, Лиллиан, с каменным лицом, подмигнула, но Джозефина ушла в себя.

Перед ней раскинулся Нью-Хейвен — город ее девичьих грез и сверкающих балов, где она будет порхать среди мужчин, неосязаемая, как танцевальная мелодия. Город, священный, как Мекка, блистательный, как Париж, потаенный, как Тимбукту. Два раза в год юные жизненные соки ее родного города Чикаго приливали в этот город и дважды откатывали назад, возвещая Рождество или наступление лета. Каждое словечко мое лови, помни, что это язык любви. Ага, вот этот парнишка, слева, вроде бы недурен собой. Каждое словечко мое храня, под звездами взглядом приласкай меня.

Джозефина, попавшая сюда впервые, с удивлением отметила, что не испытывает ни малейшего волнения: проплывавшие мимо юноши выглядели инфантильными, скучающими зеваками; под февральским небом Нью-Хейвена, среди голых вязов, подтаявших грязных сугробов и жмущихся друг к другу домов, местное мужское население показалось ей вялым и бездеятельным. Лучик надежды — спешащий на вокзал элегантный джентльмен в шляпе дерби, с тросточкой и портфелем, — завладел ее вниманием, но в его ответном взгляде читалось только наивное удивление. Джозефина сказала себе, что разочарована сверх всякой меры.

Трое блестящих второкурсников, основателей Ассоциации Возлюбленных Братьев, в складчину сняли дом для Джозефины, Лиллиан, еще одной девочки из Фармингтона и их матерей. Для девочек это был первый бал, и, приехав в Нью-Хейвен, они, словно приговоренные к смертной казни, не находили себе места; но за вечерним чаем в студенческом обществе Шеффилдовского колледжа оказалось такое изобилие знакомых мальчиков из их города, а также гостей и друзей этих гостей и еще новеньких мальчиков с непроверенными возможностями, но с таким явным желанием понравиться, что девочки преисполнились уверенности в себе и смело влились в нарядную толпу, заполонившую здание арсенала в десять вечера.

Это зрелище впечатляло; Джозефина впервые приобщилась к действу, которое организовали мужчины по своим правилам, явив собравшимся мир Нью-Хейвена, скрытый завесой тайны от посторонних глаз и недоступный для женщин. Она поняла, что их с девочками кавалеры, все трое, ранее казавшиеся воплощением успеха, были мелкой сошкой в этом безжалостном микрокосме достижений и отличий. Мужской мир! Осматриваясь во время выступления хора, Джозефина не без зависти восхищалась атмосферой товарищества и добросердечия. Она позавидовала мимолетно встреченной в туалетной комнате Адель Кроу, на которую свалилась такая честь — и только потому, что та сегодня оказалась девушкой Дадли Ноултона. А уж когда скромница Адель, даже ненапу-дренная, в обыкновенном белом платье, прошествовала в первой паре вдоль элегантно ниспадающих флагов, под аркой, увитой гортензиями, Джозефина и вовсе задохнулась. К Адель было приковано всеобщее внимание, и от этого в Джозефине проснулось нечто такое, что до поры до времени дремало внутри: ощущение цели, едва намеченной возможности.

— Джозефина, — начал Риджвей Сондерс, — ты не представляешь, как я счастлив, что мы здесь. Я так долго ждал, так мечтал…

Она машинально улыбнулась, но мыслями уже была далеко, и, пока в танцевальном зале разгоралось веселье, у нее в голове вертелась все та же навязчивая идея. С самого начала вечера она была нарасхват; после чаепития круг ее кавалеров пополнился доброй дюжиной новых лиц, как уверенных, так и робких; у нее, как у всех эффектных девушек, в конце концов появилась целая свита, следовавшая за ней по пятам. Но такое случалось в ее жизни и прежде, а на этот раз чего-то не хватало. Пусть у нее будет десяток кавалеров, а у Адель только два, Джозефина теперь поняла, что успех девушки определяется статусом мужчины, с которым она пришла.

Ее возмутила такая несправедливость. Девушка добивается популярности внешностью и обаянием. Чем больше в тебе красоты и обаяния, тем меньше ты зависишь от мнения окружающих. Как нелепо: Адель, заарканившая капитана бейсбольной команды, который, похоже, мало что смыслит в девушках и даже не способен оценить интерес к своей персоне, вознеслась на трон, невзирая на толстые лодыжки и розовые щеки.

По меркам тягучих мартовских дней последующие события развивались стремительно. Ежегодный бал для старшеклассниц в школе мисс Брертон пришелся на такую пору, которая пронизана весной, и все младшие девочки лежали без сна, прислушиваясь к доносившимся из спортивного корпуса томным мелодиям. В перерывах между танцами, когда молодые люди из Нью-Хейвена и Принстона разбредались по территории, затворницы из распахнутых темных окон следили за едва различимыми силуэтами.

Но Джозефина к окну не подходила, хотя, как и все, не спала. Таким развлечениям не было места в той схеме, которую она благоразумно выстраивала день за днем: в противном случае она бы оказалась в первых рядах тех, которые окликали мальчиков, бросали записочки и затевали разговоры, но судьба внезапно обернулась против нее и начала плести свою темную паутину.

Дадли Ноултон находился в спортивном корпусе, в каких-то пятидесяти ярдах от Джозефины, но близость этого человека не взволновала ее, как могла бы взволновать год назад, — по крайней мере, не так сильно. Теперь она знала, что жизнь — дело серьезное, и, лежа в укромной темноте, безостановочно повторяла про себя строчку из романа: «Вот мужчина, достойный быть отцом моих детей». Чего стоят ужимки и пустые фразы сотни вероломных соблазнителей по сравнению с настоящей жизнью! Ведь нельзя же вечно целоваться с едва знакомыми субъектами, прячась за полуприкрытыми дверями!

У нее под подушкой лежало два письма — ответы на ее послания. Написанные крупным, округлым почерком, они сообщали о начале бейсбольных тренировок, выражали радость по поводу суждений Джозефины и давали понять, что отправитель определенно будет рад повидаться с ней на Пасху. Среди всех когда-либо полученных ею писем эти выделялись тем, что из них невозможно было выжать хоть каплю сердечности, перед подписью даже не стояло «твой», но Джозефина помнила их наизусть. Они были драгоценны уже потому, что он выкроил время их написать; даже сами почтовые марки были красноречивы, ведь он использовал очень мало разновидностей.

Молодым нелегко жить с подмоченной репутацией. В том, что касается наших ровесников, мы обычно закрываем глаза на пороки, крупные хищения, негромкие убийства, ибо сами мы сильны и неподкупны, но друзья наших детей должны иметь безупречную подноготную. Когда отцу юной Джозефины Перри пришлось забрать дочку из школы Брертон после того, как она, придя в часовню, по чистой случайности оказалась в объятиях молодого человека, кое-кто из чикагских столпов общества счел, что ее следует прилюдно четвертовать. Но у семейства Перри, богатого и влиятельного, было много знакомых, которые встали на защиту доброго имени девочки, а нежное личико Джозефины, наводившее на мысль, будто она только-только спасла сирот из горящего приюта, довершило все остальное.

Разумеется, за ней не тянулся позорный шлейф, когда она появилась на трибуне теннисного стадиона в день открытия турнира на первенство западных штатов, проходившего в Лейк-Форесте. Все те же лица, говорила она своим видом, равнодушно поворачиваясь вполоборота налево, вполоборота направо; нет, я не возражаю, но не ждите от меня восторгов.

Погода выдалась ясная, толпа сверкала под солнцем, фигуры в белом не отбрасывали теней на корт. В Европе маячил кровавый ужас Соммы, но здесь война уже сошла с первых газетных полос, и толпу главным образом волновало, заявлен ли на нынешние соревнования Маклафлин. Платья были длинными, шляпки — маленькими и плотными, Америка, замкнутая в себе, изнывала от скуки.

Зато Джозефина, которая своим обликом символизировала будущее, вовсе не изнывала: ей просто хотелось перемен. Поглазев по сторонам, она нашла знакомых, те помахали, и она подсела к ним. Только теперь она сообразила, что оказалась рядом с дамой, чьи губы, озабоченные маскировкой неровных зубов, придавали ей обманчиво милый вид. Миссис Макрэй относилась к сторонникам прилюдного четвертования. Она ненавидела молодых, но какой-то извращенный инстинкт подталкивал ее к молодежи: летом она занималась постановкой водевиля в Лейк-Форесте, а зимой открывала школу танцев в Чикаго. Приметив богатых дурнушек, она «помогала им раскрыться», то есть всеми правдами и неправдами заставляла мальчиков танцевать с ними и превозносила их достоинства в сравнении с привлекательными «белыми воронами», среди которых главенствовала Джозефина.

В тот день Джозефина не стушевалась, потому что ее отец накануне вечером заявил: «Если Дженни Макрэй заденет тебя хоть словом, пусть Джим пеняет на себя». До него дошли слухи, что миссис Макрэй в угоду общественной нравственности решила исключить из водевиля танец, который традиционно исполняли Джозефина и Тревис де Коппет.

Устроить это было несложно. Джозефина позвонила тетушке, с которой собиралась обедать, отпустила шофера и теперь с некоторой тревогой подходила к «Хофцерс Ратскеллер Гартен» на Норт-Стейт-стрит. Она была в голубом крепдешиновом платье с рисунком из нежно-серых листочков, под цвет ее глаз.

Джон Бойнтон Бейли с несколько отсутствующим, но покровительственным видом встречал ее у входа, и Джозефина успокоилась.

Он сказал:

— Это место не для нас. Раньше мне казалось, тут неплохо, а сейчас заглянул — конюшня. Пошли в какой-нибудь отель.

Джозефина без возражений повернулась в направлении отеля, где часто устраивались чаепития с танцами, но ее спутник замотал головой:

Через три дня Джозефина, коротавшая прохладный вечер на веранде, обратилась к отцу:

— Папа, ты не хочешь поддержать театральную постановку?

— Мне такое даже в голову не приходило. Вот написать пьесу действительно хотел. А что, водевиль Дженни Макрэй терпит бедствие?

Джозефина нетерпеливо щелкнула язычком:

— Я в этом водевиле участвовать не собираюсь. Речь о другом — есть возможность сделать доброе дело. У меня только один вопрос: какие у тебя будут условия?

Несколько минут спустя, когда Джон Бейли со своими неприятностями скрылся из виду, они вышли из ступора. Мистер и миссис Перри в ужасе пытались сообразить, насколько глубоко увязла в этом деле Джозефина; потом их разобрала злость оттого, что Джон Бейли явился к ним в дом, хотя не мог не чувствовать беду.

— Ты знала, что он женат? — допытывался мистер Перри.

Джозефина плакала, стиснув зубы; он отвернулся.

— Они жили раздельно, — прошептала она.

— Похоже, она знала, где его искать.

— Опять этот ненормальный со своим окуляром, — заметила Джозефина.

Лиллиан Хаммель отцепила от талии кружевную диванную подушечку и бросилась к окну:

— Стоит поодаль, чтобы мы его не разглядели. Изучает комнату выше этажом.

Наблюдатель, занявший позицию в доме на противоположной стороне узкой Шестьдесят восьмой улицы, не подозревал, что его действия известны, а в последнее время уже безразличны воспитанницам женского пансиона мисс Труби. Они узнали в нем незаметного, но приличного на вид человека, который ежедневно в восемь утра выходил из подъезда с портфелем и притворялся, будто ни сном ни духом не ведает о существовании учебного заведения в доме напротив.

— Жуткий тип, — изрекла Лиллиан.

Игры эти начались примерно год назад; велись они мастерски, но уже без прежнего огонька и без восторга; между тем Джозефине только через месяц исполнялось восемнадцать. Как-то раз, во время осенних каникул, приуроченных ко Дню благодарения, они сидели в библиотеке дома Кристины Дайсер на Грамерси-парк, куда их пригласили на ужин, и Жозефина сказала Лиллиан:

— Я все думаю: какой же я была восторженной всего лишь год назад. Новое место, новое платье, новое знакомство.

— Ты ведешь слишком бурную жизнь, дорогуша; у тебя наступило пресыщение.

Джозефина взвилась от досады:

— Ненавижу это слово, и потом ты не права. Меня в этой жизни интересуют только мальчики, ты прекрасно знаешь. Но они теперь какие-то не такие… Что смешного?

Восемнадцать — это был такой многообещающий рубеж: «Когда мне исполнится восемнадцать, я смогу…», «До восемнадцати лет ни одна девушка…», «В восемнадцать лет начинаешь совершенно по-иному смотреть на вещи». Последнее, во всяком случае, оказалось правдой. Джозефина смотрела на рождественские приглашения как на просроченные счета. Скорее по привычке, не вдаваясь в подробности, она пересчитала их: двадцать восемь балов, девятнадцать ужинов вкупе с походами в театр, пятнадцать чаепитий и приемов, дюжина обедов, несколько разномастных предложений, от раннего завтрака в клубе «Веселье по-йельски» до катания на санках в Лейк-Форесте, в общей сложности семьдесят восемь штук, а если добавить сюда небольшой танцевальный вечер, который готовила она сама, — семьдесят девять. Семьдесят девять обещаний веселья, семьдесят девять предложений совместного досуга. Набравшись терпения, она сидела, выбирала, взвешивала и в сомнительных случаях советовалась с матерью.

— Что-то ты бледненькая, вид усталый, — заметила мать.

— Я чахну. Меня бросили.

— Это скоро пройдет. Мне ли не знать мою Джозефину. Сегодня на вечере в Женской молодежной лиге ты познакомишься с блестящими молодыми людьми.

— Нет, мама, это не поможет. Единственный выход — замужество. Привыкну любить одного человека, заведу с ним детей, буду лизать ему пятки…