Они сели на паром в Вудз-Хоуле — высокий темноволосый мужчина с карими глазами и девятилетняя белокурая девочка, его дочь. Под колесами их «плимута» скрипнули доски грузового трапа, огромный люк парома поглотил машину, и мужчина, последовав указаниям бешено жестикулировавшего оператора, принял вправо и остановил «плимут» сразу за «кадиллаком».

Дочь плыла на пароме впервые, и в лобовом стекле отцу было видно отражение ее карих глаз, широко раскрытых и испуганных. Руки крепко вцепились в маленькую сумочку, лежавшую на коленях. Она была одета в голубое хлопчатобумажное платье с пышной юбкой, а золотистый «конский хвост» был стянут на затылке ярко-синей лентой. Выглядела она очень взрослой и очень нарядной. Он положил ладонь на ее руки, вцепившиеся в сумочку.

— Одно пенни для Пенни, — прошептал он, и улыбка расцвела на ее губах, а на щеках образовались ямочки. «Именно улыбка выдавала теснейшее родство, — подумал он, — эта внезапная сияющая улыбка». Именно эта улыбка проникала в самое его сердце, именно от этой улыбки становилось больно, и от этой саднящей боли не могли защитить никакие наслоения привычной суровости. На какое-то мгновение улыбка мелькнула и в его карих глазах. На какое-то мгновение воспоминания, закружившись, заметались под потолком паромного трюма и, низвергшись вниз, в темные углы машины, вернулись к нему.

Он попытался заглушить их. Осознанно холодно попытался изгнать их. Именно память привела его сюда, но он не должен позволять памяти затмить разум. Мысль должна быть холодной, четкой и ясной. Мысль…

В окне, с той стороны, где сидела Пенни, показалась голова. Голосу была предпослана вежливо-ненавязчивая улыбка:

Почти все дома на острове Виноградник Марты серые.

Дранка, которой покрыты крыши, быстро выцветает от солнца, влажности и воды, принимает серебристый оттенок, как волосы престарелой гранд-дамы, и этот цвет больше уже не меняется. Серым был цвет того дня. Серые, крытые дранкой дома, серое небо, серая вода, плещущаяся в лагунах, серые волны, мрачно накатывающиеся на побережье. Единственным проблеском солнца в тот день были светлые волосы Пенни, сидевшей рядом с ним в машине.

В Менемше он снял дом у женщины по имени Кэрол Даброу, управляющей имением в Чилмарке. Прошлым летом они с Мэри ненадолго заезжали к ней, чтобы взять ключи от дома. Вчера он разговаривал с ней по телефону и безошибочно узнал ее решительный голос. Он хорошо помнил эту женщину: миссис Даброу было далеко за шестьдесят, это была внушительная женщина с серо-стальными волосами, и казалось, металлическим стержнем вместо позвоночника. Ее глаза были такими же зелеными, как океан, а рот походил на капкан или на раковину, каких полно в лагунах. Она была высокой, тощей женщиной, казалось так же изношенной непогодой, как и серая дранка, покрывавшая ее дом.

Когда Зак остановился у ворот Даброу, Пенни спросила:

— Это наш дом?

Зак готовил обед, когда у дома остановился красно-черный автомобиль. На нем был массачусетский номер, начинавшийся на 750. Тогда он еще не знал, что в тот год цифры 750 были даны тем, кто живет на острове круглый год. Ничего не знал он и о вышедшем из машины мужчине, которого он на вид определил как здешнего. Мужчина был высок, светловолос, походка у него была легкой и самоуверенной. Наблюдая из кухонного окна, Зак видел, как мужчина бросил взгляд на «плимут», провел ладонью по подбородку и направился к дому.

Он остановился как раз напротив кухонной двери. В дверь он стучать не стал, а приблизил лицо к отверстию в двери и сказал:

— Привет.

— Привет, — ответил Зак.

— Вы Зак Блейк?

Как обнаружил Зак, найти на острове дом без специальных указаний относительно его расположения было почти невозможно. Он вспомнил прошлое лето, когда приглашения на коктейль сопровождались подробнейшими разъяснениями о том, как добраться до нужного места.

Он поехал в Гей-Хэд по Южной дороге, миновал Тернераунд-Хилли, где стояли художники, поглядывающие поверх мольбертов на укутанные серым туманом виды Квитсы и Менемша-Пондз, пересек Клэм-Пойнт-Коув, границу городка Гей-Хэд и затем стал останавливаться у каждого почтового ящика на шоссе, но так и не смог найти имени «Джон Клауд».

Наконец он добрался до гей-хэдского маяка и красноватых глинистых откосов, спадающих в море в конце острова. Куда ехать дальше, он не знал. Он припарковал машину и пошел вверх по крутому склону, к обрыву. Пенни крепко держалась за его руку. Два пожилых индейца сидели за своими прилавками с сувенирами. Один из них, седой, в штанах цвета хаки и спортивной майке, с меховой шкурой на голове, улыбнулся Пенни.

— А вы индеец? — спросила она.

— Да, — ответил тот.

Без пяти три. В сером, взятом напрокат «форде» я проехал мимо прачечной-автомата на Девятой авеню, неподалеку от Двадцать Первой улицы. Ехал я достаточно медленно, чтобы заметить двенадцать стиральных машин, шесть сушилок и полное отсутствие посетителей. Никто не хотел стирать белье в три часа ночи с субботы на воскресенье.

Проехав квартал, я развернулся, поставил «форд» во втором ряду напротив прачечной и вышел из кабины. Штраф меня не волновал. Сейчас я бы с удовольствием встретился с полицейским. Обойдя машину, я открыл багажник, достал голубую сумку с эмблемой «Пан-Ам», повесил ее на плечо и, захлопнув багажник, взглянул на часы. Ровно три. Я мог гордиться своей пунктуальностью.

Перейдя улицу, я открыл дверь и под мелодичную трель звонка вошел в прачечную. Сушилки стояли слева от двери, стиральные машины — справа. Интерьер дополняли две деревянные скамьи без спинок. Тишину нарушало лишь слабое жужжание люминесцентных ламп. Я бы предпочел услышать другой звук: мерное гудение работающей сушилки, в барабан которой вор обещал положить добычу, аккуратно завернутую в одеяло. Я приник к стеклу первой сушилки. Ничто не шевелилось в ее серых внутренностях. Я подошел ко второй, третьей, четвертой… Все сушилки были пусты.

Между стеной и сушилками имелся небольшой зазор, который, при необходимости, можно было использовать в качестве тайника.

Они поработали над стариком, прежде чем втиснуть его туда. Его ноги притянули изоляционной лентой к груди так, что подбородок покоился на коленях. Руки закрутили назад и, вероятно, связали той же лентой; лоб и щеки покрывали темные кровоподтеки. Нос был сломан по меньшей мере в одном месте, губы превратились в оладьи. Ярко-голубые глаза старика смотрели прямо на меня, но уже ничего не видели.

Вместе с вернувшимся патрульным, Френсисом X. Франном, они отвели меня в Десятый полицейский участок на Двадцатой улице.

— Вы можете позвонить, — сказал Дил, когда пожилой сержант записал мою краткую биографию и снял отпечатки пальцев.

Я назвал номер в городе Дариене, штат Коннектикут.

— Кого позвать?

— Майрона Грина.

Детектив Дил набрал номер и передал мне трубку. После десятого звонка на другом конце провода раздался сонный голос Грина: «Слушаю».

— Это Сент-Айвес, — представился я. — Меня арестовали.

— О боже, сейчас же четыре утра.

— Если ты не проснешься, то будет пять, а я по-прежнему останусь за решеткой.

Последовало короткое молчание.

В шесть утра за мной пришли и, не говоря ни слова, отвели к дежурному. Молоденький полицейский выложил на стол содержимое моих карманов.

— Что теперь? — спросил я.

— Проверьте, все ли тут есть, и распишитесь, — он протянул мне стандартный бланк.

Я пересчитал деньги в бумажнике и расписался.

— Все в порядке? — спросил полицейский.