Современников смущал суровый облик митр. Филарета. Точно было в нем что-то холодное и тяжелое. Казалось, нельзя не чтить Московского владыку; но трудно и даже невозможно его любить. И было сказано о Филарете недоброе слово: «У этого человека горячая голова и холодное сердце»…

В таком отзыве — обманная полуправда. То правда, что был горячим и горящим зоркий ум Филарета. И пылкая бессонная дума положила свою строгую и резкую печать на его сухом лице. Но то напраслина и прямая неправда, будто холодно было филаретово сердце. Чуткое и впечатлительное, горело и оно. И горело в жуткой и неизбывной тревоге. В этой тревоге — разгадка мнимой суровости филаретовой. Это — строгость от скорби… Эту скорбь, эту потаенную боль только от близорукого наблюдателя могут заслонить видимые удачи и оказания чести.

Время Филарета было трудным и тесным. Это — время великого творческого подъема и время страшных духовных обрывов. В эти годы «дело Петра совершилось,» и, по меткому выражению Герцена, «ошеломленная Россия приходила в себя.» В эти годы многое открывалось в пробудившемся русском сознании, — открывалось и радостное, и жуткое. И тогда, как говорил впоследствии Достоевский, — «чуть не впервые начинается наше томительное сознание и наше томительное недоумение, вследствие этого сознания, при взгляде кругом»… В этом смысл тех «замечательных десятилетий,» тридцатых и сороковых годов.